С. П. Иваненков
ПРИНЦИПЫ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЙ
АНТРОПОЛОГИИ М. ПРИШВИНА
В данной статье мы не ставим перед собой задачу охватить все богатство философских или даже только антропологических идей в творческом наследии М. Пришвина. Задача этой статьи гораздо скромнее – привлечь внимание философов, антропологов и культурологов к некоторым философским аспектам творческого наследия Пришвина, которые содержатся в его дневниках и имеют явно выраженный антропологический характер. Кроме того, хотелось бы совместить описание самим Пришвиным некоторых своих антропологических принципов и идей с его экзистенциальной, по сути, позицией и методом работы над дневниками.
видеть разрозненные факты как нечто единое, целое, взаимосвязанное. И тогда даже недостающие элементы, куски, картины, события достраиваются и выстраиваются дедуктивным методом, а позже находят свое историческое подтверждение во внезапно всплывающих архивах, частных письмах, далеких сообщениях и т. д.
По отношению к М. Пришвину мы пока имеем двойственную ситуацию: с одной стороны, имеется целый корпус текстов, которые, несомненно, относятся к художественной литературе, с другой – его дневник, который так до конца до сих пор не опубликован и представляет собой тексты, существенно отличающиеся от первых.
Перед исследователем феномена Пришвина, личности Пришвина встает вопрос – на что же опираться, когда анализируешь данный конкретно-исторический факт бытия и творчества Пришвина? Следует особо отметить, что для самого Пришвина переход от дневниковых записей, превращение их в художественное произведение был естественным и гармоничным. Целые книги «Лесная капель», «Глаза земли», «Незабудки» есть просто упорядоченное собрание, не редактированных дневниковых записей.
И этот факт должен быть осмыслен особо. Он показывает, что в творчестве Пришвина мы имеем не просто писателя, описывающего мир, историю, людей. Феномен Пришвина состоит именно в его самобытном творчестве, взятом как целое, и, конечно же, в оригинальности его метода.
Перед нами встает еще одна очень важная проблема, которую нужно предварительно решить. Это проблема исторической перспективы или ретроспективы. Опираясь на какие документы, факты жизнетворчества писателя, нужно пытаться интерпретировать отдельные его дневниковые записи или же воспринимать их как уже некий цельный текст, составляющий пласт жизни не только одного человека, но личности – мыслителя?
– был ли, не был ли вообще Шекспир – ни на йоту не умоляют художественных достоинств и не только художественных, т. е. тех текстов, которые принято называть пьесами Шекспира. Значит, именно в самом тексте, в том, что говорят, как действуют, мыслят, поступают герои Шекспира и есть правда бытия или истина их существования. И уже не важно, написаны эти произведения конкретным человеком с именем Шекспир или может быть двумя, тремя людьми, очень близко мировоззренчески воспринимающими и отражающими этот мир. И все это называется миром Шекспира, и мы можем реконструировать образ его мыслей, восстановить его личностные характеристики, даже если сам Шекспир есть фантом.
В отношении Пришвина надо эту проблему тоже воспринимать как реально существующую. Нам важно понимание сути того, что же сделал Пришвин в истории русской культуры. Именно относительно малая временная граница, которая отделяет нас от даты смерти писателя и того объема наследия, которое осталось, и долгие годы еще разрабатывается в виде публикаций дневниковых записей, составляет особую трудность.
Когда работали по горячим следам (пока еще вещи, дом, люди несли на себе тень или отблеск, следы общения с ним), то хотели и стремились воспринять вклад в культуру, привнесенный человеком по фамилии Пришвин. Думается, что такой подход является ошибочным, хотя он имеет право на существование в исследованиях литературоведческих и исторических.
Если мы хотим понять феномен Пришвина именно в философском ракурсе, то мы должны полностью довериться текстам писателя. Текстами Пришвина, в этом случае, являются не его художественные произведения, а необработанные дневниковые пласты, в которых просто день за днем, как листья с деревьев осенью опадали, уходили увековеченные в слове дни его жизни. Важно написанное и ценны те исходные аксиомы, идеи, которые мы можем или должны найти в тексте дневника Пришвина и, опираясь на них, понять его, понять, что же сделал в культуре, в нашей российской культуре, мировой культуре мыслитель Пришвин.
Теперь надо беспристрастно посмотреть на то, что же сам Пришвин оставил нам в наследство, о чем мы можем подумать и о чем можем догадаться по некоторым намекам.
где суета сует превращает человека в вещь, в предмет, в машину для делания денег, комфорта и пр. И вдруг опять я пытаюсь писать о Пришвине. Почему и зачем?
Уже полвека как перестала мудрая рука выводить в очередной тетрадке простые и понятные для человека истины. Хочется не писать, а читать и читать его долгую жизнь-дневник. День в день, ступая за ним, и пытаясь понять простоту и гениальность мыслей для себя и для других. Для друга! Работа предстоит огромная по постижению действительных глубин открытий и откровений Пришвина. За последние двадцать лет отношение к наследию Пришвина начало меняться кардинально. Если еще в 1986 В. Курбатов заявлял: «Пришвин не был философом» [1, 4], то уже в 2002 году в академическом издании «Философы России ХIX-XX столетий» П. В. Алексеев отмечает: «Философия Пришвина, нравственно ориентированная, являла собой одновременно философию жизни» [2, 781]. Надо заметить, что в трех предыдущих изданиях этой энциклопедической книги статьи о Пришвине не было, а в четвертом – она появилась. Но это только акт привнесения в список философов, а большая и кропотливая работа по обоснованию этого акта еще впереди. Хочется для истории проблемы заметить, что в 1997 г. в журнале «Credo» вышла наша статья «М. М. Пришвин: бремя мира и личности» [3], которая получила определенный резонанс в философской аудитории, в частности, она была передана П. В. Алексееву, который тогда готовил 4-е издание «Философы России ХIX-XX столетий», и это обстоятельство сыграло важную роль в том, что М. М. Пришвин был инкорпорирован в философское сообщество как самостоятельный мыслитель. Такова длинная и трудная дорога к другу, к тому, кто поймет тебя и пойдет с тобой рядом.
В дневниковом наследии Пришвина чувствуется родственная душа в унисон с тобой воспринимающая и оценивающая мир. Необязательно согласие во всем и всегда, важно понимание и уважение. А что принимать и с чем соглашаться – твое личное дело. Если хочешь быть другом – то будь само внимание! Внимать и понимать – этого более всего на свете желал Пришвин. Наш тезис простой, но доказывать его приходится почти каждый раз в разговоре с людьми, которые читали или что-то слышали о Пришвине, но прошли мимо. Он не стал их другом, не стал собеседником. Они разошлись. И не надо искать виноватых. Друга найти в этой жизни почти также трудно, как прожить жизнь одному.
Провозгласить того или иного писателя, мыслителя, философа антропологом сегодня дело не слишком сложное, можно сказать очень модное. Поскольку философские системы Канта, Гегеля или такие труды Шопенгауэра, Ницше, Гуссерля – то, что уже называется неклассической философией, приучили часть философского сообщества относиться свысока к текстам, которые не имеют либо четкого структурирования, либо ярко выраженных афористических высказываний, подобных афоризмам Шопенгауэра, Ницше. Но есть круг других философов, получивших всемирное признание – идущих от литературы, идущих от образа, от искусства. Это философы экзистенциалисты – Камю, Сартр. За ними стоит огромная, например, у Сартра, теоретическая работа – «Бытие и ничто», а у Камю «Миф о Сизифе» и другие работы.
Так вот, если попытаться объединить в одно целое понятие – экзистенциальную антропологию и найти его денотат в русской культуре, то мы можем обнаружить удивительный феномен в русской литературной традиции, в русской культуре и имя ему – дневники Михаила Пришвина. Уникальность этого феномена состоит в том, что, с одной стороны, Пришвин выступает как успешный писатель, и не только своего времени. С другой стороны, имеется огромный корпус его дневниковых текстов, которые выполняют для думающего, ищущего исследователя почти ту же функцию, что художественные произведения Сартра для исследователей истории экзистенциализма.
пока продлится еще несколько десятилетий. А потом придет время Пришвина, по крайней мере, в отечественной философии. Почему придет? Потому что, во-первых, будет завершена непростительно надолго затянувшаяся публикация дневников Пришвина – основных текстов, которые и показывают нам и всему миру, что Пришвин не есть просто писатель – он есть глубокий самостоятельный мыслитель. Во-вторых, потому что он, ясно осознавая свое отношение к природе, к миру, к человеку, не стремился их систематизировать, но постоянно придерживался их в своей жизни и творчестве, критично оценивал неравнозначность существования своих текстов, которые рано или поздно дойдут до читателя. А то, что они дойдут до читателя, у него не было сомнений, у него была особая вера (можно сказать философская вера) в это.
Принято возводить истоки философской антропологии к М. Шелеру, а ее истоки – к философии жизни. Но достаточно посмотреть только на небольшую часть уже опубликованных дневниковых записей Пришвина, чтобы убедиться в том, что идеи Пришвина находятся в одном ряду с идеями тех мыслителей, которые стали в первой трети ХХ века выдвигать в качестве главного предмета исследований в философии – антропологию и мир человека в целом.
Для начала приведем одну из самооценок самого Пришвина: «Повесть моя зарастает, и я думаю: не больше ли всякой повести эти записи о жизни, как я их веду?
Это «превосходство» я отношу не к таланту своему, а к особой моей вере в жизнь, вере может быть простака, в то, что в содержится все.
Если бы не эта вера, я бы мог сделаться поэтом и романистом, но эта вера приковала меня исключительно к своим личным переживаниям: я работал по своему дарованию как художник, а по вере и честности – как ученый. Очень возможно, что эти записи в том виде, как они есть, ценней, чем если бы взять их как материал для поэмы: никто не может создать такой поэмы, которая могла бы убедить в ценности жизни человеческой, как эти записи» [4, 442].
Так он оценивает значение своей работы над повестью и значимость записей в дневнике и делает выводы, из которых отчетливо видно, что сам он существенным образом различает значение этих текстов. Кроме того, из приведенного текста ясно видно, что Пришвин четко различает в себе две ипостаси – художника и ученого. Объединить эти ипостаси, для того чтобы глубже понять самого Пришвина, можно в понятии «мыслитель».
Откуда берет начало наш тезис, вынесенный в название статьи о том, что в его творчестве сосуществуют два начала – антропологическое и экзистенциальное? Можно привести много ярких примеров из уже опубликованных дневников, но достаточно привести один полноценный текст, который подтверждает способ его бытия в этом мире и обнаруживает его экзистенциальные посылки.
«Мудрость человека, – пишет Пришвин, – состоит в искусстве пользоваться одной маленькой паузой жизни, на какое-то мгновение надо уметь представить, что и без тебя идет та же самая жизнь.
После того, взглянув в такую-то жизнь без себя, надо вернуться к себе и, затаив паузу, делать свое обычное дело в обществе.
Где же ты был? – спрашивают мудреца. А он чуть-чуть улыбается и ничего не говорит. Он был там, где жизнь течет без его участия, сама по себе.
Да, забыться на мгновение и опять встретить жизнь, какой она была без тебя» [4, 466-467].
Мудреца, а не писателя – заметьте! Это хорошо перекликается и с другим фрагментом его дневников. Он хорошо понимал значение этого экзистенциального, по сути, принципа для своей жизни и работы: «Мое искусство, как личный подвиг. Как счастливую службу, – с некоторой горечью замечает Пришвин в 1937 году – никто не понял, и до сих пор не нашлось у меня ни одного ученика». Другой бы в этой ситуации экзистенциального вакуума может быть и не нашел бы в себе сил продолжать собственный путь к другому (=другу), но Пришвин не такой человек, не такой мыслитель. Выбрав собственный путь, приняв свой крест, он идет в гордом одиночестве на свою Голгофу.
«Я буду жить и писать вам, друзья мои, как будто эта весна моя последняя и у меня уже больше нет времени рассказывать о печальном прошлом моей личной жизни. Я буду рассказывать о великом богатстве жизни на каждом месте, о счастье непомерном, которое каждый может достичь себе и создать из ничего. Всякий родился и некоторое время живет радостной жизнью, но не всякий, страдая, достигает радостной старости...
Мы все умираем, оставляя следы после себя, все, что есть хорошее или дурное, – все это наследство предшествовавших нам миллиардов индивидуальностей. Я хочу оставить след любви своей к прекрасному, заинтересованный в длительном его существовании, но не в личном своем писательстве. Конечно, всякий оставивший след на земле человек непременно забывался, непременно выходил из себя, но ведь это не легко, и никто из великих людей не оставил нам секрета к такому совершенно бескорыстному творчеству, и большинство из них сами об этом не знали. Но мне кажется, отчасти можно достигнуть этого сознательно, если только представить себе, что наступила своя последняя весна и надо со всем любимым проститься…» [4, 318].
Другие писатели того периода оставили немного подобных откровений, и этим он отличался от других просто писателей и даже великих. Это ли не доказательство его экзистенциальных посылок жизни – творчества. Жизни, в которой ему пришлось прожить большую часть, именно одиноким и непонятым.
«Я пишу о зверях, деревьях, птицах, вообще о природе от лица такого человека, который в жизни своей вовсе не был оскорблен, или преодолел свое оскорбление, вызывающее злобу. Я не беру такого человека из головы, не выдумываю, это я сам, поместивший с первых шагов занятие свое искусством слова в ту часть своего существа, которая осталась «неоскорбленной».
Впрочем, я тогда не думал о себе, мне думалось, что вся поэзия вытекает из этой части человеческого существа, и я взялся за нее, как за якорь личного спасения. Вот отчего в книгах я оптимист и совсем неисправимый… Если бы я ошибался, то, вероятно, давно бы попал в дом умалишенных, но выходит напротив: у меня появляются друзья все больше и больше… Я даже теперь настолько убедился в реальности своего поведения, что считаю себя первым настоящим коммунистом, потому что действительно новый мир можно построить только из неоскорбленного существа человека. «Красота спасет мир», – сказал Достоевский.
Сегодня я думал о своем серьезном занятии тем, что для всех служит забавой, отдыхом, потехой. Останусь ли я для потомства обычным русским чудаком, каким-то веселым отшельником, или это мое до смешного малое дело выведет мысль мою на широкий путь, и я останусь пионером-предтечей нового пути постижения «мира в себе»?
Что, если вдруг окажется, что накопленные человечеством материалы знания столь велики, что их охватить никакому уму невозможно; что в этих накопленных полубогатствах полуума заключается главная причина нашей современной растерянности, разброда и что людям от всего этого аналитического опыта надо отойти для простейших синтетических » [4, 450].
Мы вынуждены прибегать к таким длинным цитатам для того, чтобы заинтересованный читатель смог сам убедиться в том, что, в своем стремлении понять Пришвина как глубокого самостоятельного мыслителя, мы не делаем натяжек, не перетолковываем на свой лад полунамеки человека-писателя. Нет! В приведенном отрывке четко видны сразу и рефлексивный момент – «я тогда не думал», и здесь уже в единстве антропологические и экзистенциальные моменты его творчества.
«Неоскорбленная часть души» – то ядро его экзистенции, то, что есть в каждом человеке, но не каждый может на это опереться. И далее – «чудак»! Нет! Сейчас можем с уверенностью мы сказать: не чудак, а – предтеча! Чем это не тезисы собственной антропологической программы? И разве вина М. Пришвина в том, что философское сообщество, в том числе и русское, пошло вслед за тезисами антропологической программы М. Шелера?
Пришвин прекрасно понимал, что он делает – он открывает мир человека, и этого человека он знал в лицо. Он ставил опыты сам на себе, и одновременно социум ставил опыты над ним и всеми людьми того времени, и это определяло экзистенциальность его жизненного бытия и опыта. Пришвин, находясь в рамках этой ситуации, выстраивал понимание места человека и его истинного предназначения в мире. Отталкиваясь от неоскорбленной части своей души, он попытался выстроить свое дело – дело жизни – и таким образом стать счастливым человеком.
А чем является это дело? Это важная характеристика самостийности, самобытности мыслителя, о которой в дневниках, и это очень важно, прямо говорится: «В мире нет ничего чужого, мы так устроены, что видим только свое, только одно свое раскрытое «я»… Я почувствовал еще, что делаю самое удивительное и нужное дело… Миф.
– вот я бы чего хотел сейчас для себя. И мне думается, к этому вскоре побегут многие» [5, 322].
Дело – МИФ!!! А время и место его бытия – время сосуществования с великим нашим философом А. Ф. Лосевым, творцом диалектики мифа. М. Пришвин прекрасно осознавал родственность этой души: «Чем дальше человек от действительности – вот удивительная черта, – тем прочнее держится он. Пример – я как писатель, Лосев как философ» (17/XI – 37 г.) [5, 13]. Известно из мировой истории, что создать миф – сложная задача даже для культуры, а не только для одного человека. Пришвин, вероятно, понимал это, читая работы Лосева. Это можно подтвердить, но в данном случае это и не важно. Важно, что, находясь в том же времени, в том же социальном контексте, он сумел понять духовное родство, определяемое во многом социальными условиями того времени.
Становится понятным, почему он в этих условиях обратил внимание именно на человека и воплотил свои мысли как антропологические воззрения, которые в разное время фиксировал в дневнике. Воспроизведем коротко в назывном порядке эти антропологические этюды, сформулированные самим М. Пришвиным в явной форме. Они у него отрефлексированы и записаны, и не вызывает сомнения тот факт, что они играли в его жизни и творчестве важную роль. Их можно считать системой взглядов. Но для краткости мы будем перечислять их как принципы. Эти принципы показывают, как понимал Пришвин «неоскорбленную часть души», и как можно, опираясь на нее, выстроить определенный путь становления взглядов на мир, на человека – мироощущение, мировосприятие и, наконец, мировоззрение.
Принцип первый.
«Дело человека – высказать то, что молчаливо переживается миром. От этого высказывания, впрочем, изменяется и самый мир» [4, 392].
– дело. Творя слово, работая над словом – мы, как в абсолютной мифологии Лосева, действительно, творим мир и миф одновременно.
Принцип второй.
«В природе нам дорого, что жизнь одолевает смерть, и человек в природе подсказывает существование бессмертия и на том торжествует.
В природе осенью все замирает, а у человека в это время рожь зеленеет. В природе жук простой жундит о бессмертии, а у человека – Моцарт и Бетховен» [4, 392].
Человек часть природы, но именно через человека природа не просто реализует, но и осознает свое бессмертие.
.
«Счастье везде одинаково: и в природе, и в человеческом обществе. Это неведомая рука бросает тысячи семян, чтобы одно проросло, и когда оно прорастает – это счастье.
Так елки сеют своими шишками, осинки, одуванчики. Так тысячи тысяч людей берутся за кисть, за перо, за смычок, чтобы один вырос и дал новый посев» [4, 392].
Вовсе не о биологическом размножении говорит Пришвин. В данном случае он как антрополог говорит о духовном врастании в культуру и социум миллионов людей и о том, кем подрастает человечество.
Принцип четвертый.
«Даже лишь созерцающий природу мысленно вносит в нее свой порядок. Вот в том-то и дело, что человек, в большинстве сам того не зная, переделывает природу с каждым шагом своим, и сама сущность его революционна. Обижаться на человека нельзя, потому что наша мера жизни коротка. Мера берется на веру» [4, 392].
Деятельностная позиция, вероятно, идущая от марксизма, которым Пришвин увлекался в молодости. Но благодаря ей, он чувствует свою связь со всей культурой. И своим словом революционизирует мир по-своему, и здесь уже неважно – следует он за марксизмом или в чем-то его модифицирует как самостоятельный мыслитель.
Принцип пятый.
«Небо безоблачное, травы достигли высоты, дошли до своего предела и зацвели, кипит жизнь пчел, шмелей, шиповник цветет. Но я, все зная, не смотрю на меру, я царь природы и делаю больше, чем все они.
Не надо смотреть туда, в сторону умирания, – надо создавать, надо рождать царя природы, не подчиненного законам умирания: он существует в нашей душе, а воплощать его – значит творить» [4, 392].
– творчество. И творчество, прежде всего, духовное.
Принцип шестой.
«Природа для меня, огонь, вода, ветер, камни, растения, животные – все это части разбитого единого существа. А человек в природе – это разум великого существа, накопляющий силу, чтобы собрать всю природу в единство» [4, 393].
Природа – Единое существо. Человек – разум этого существа. Стоит ли после этого убеждать наше родное философское сообщество, что Мыслитель Пришвин не только был, состоялся, продолжает существовать, но пока еще не в центре наших философских и антропологических изысканий?! Наша задача показать, что есть такой мыслитель – Пришвин, есть такой мудрец – философ в истинно первичном понимании этого слова. И его нам нужно всеми доступными силами открывать, работая тем самым на свою Родину.
Впереди огромная работа по раскрытию богатства философских идей, в том числе и в философской антропологии. Публикация дневников, а также работы новых друзей Пришвина сделают так, чтобы дело Пришвина вписалось в современный философский контекст, в первую очередь, именно те идеи, которые самостоятельно были высказаны нашим современником М. Пришвиным. И, чтобы быть сегодня культурным, надо действовать, надо жить, сопереживать, и тогда мир изменится: мы встанем вровень с теми откровениями, которые Пришвин оставил нам в наследство, как предложение к сотворчеству.
«Моя наука есть наука родственного внимания к своеобразию каждого существа. Эта наука привела меня к искусству слова, а искусство слова – к родине. И я понял, что природа есть родина.
Лучшее, что я храню в себе, это живое чувство к хорошим людям, от которых я произошел, замаскированное словом «природа». Это и есть живое чувство родины.
В моей борьбе вынесла меня народность моя, язык мой материнский, чувство родины. Я расту из земли, как трава, цвету, как трава, меня косят, меня едят лошади, и я опять с весной зеленею и летом к Петрову дню цвету. Ничего с этим не сделаешь, и меня уничтожат только, если русский народ кончится, но он не кончается, а может быть, только начинается» [4, 504].
Мы называем это «максимой Пришвина», которая для русского человека сформулирована как императив на века. Чувство Родины – вот что сейчас более чем актуально, не в идеологическом смысле, сиюминутной ситуации, это даже не философская проблема, это боль мыслителя за народ, его культуру. Эта актуальность вечна, пока есть и будет земля русская, народ ее сберегающий. Каждый, кому дорога Россия, отечественная культура, философия, должен всю жизнь пытаться следовать этой «максиме Пришвина», со всей ответственностью за свои слова и дела.
Примечания
2. Алексеев П. В. Философы России XIX – XX столетий. Биографии, идеи, труды. 4-е изд., перераб. и доп. М., 2002.
3. Иваненков С. П. М. М. Пришвин: бремя мира и личности // «Credo». 1997. № 4. http://credonew.ru/content/view/20/49/
4. Пришвин М. М. Избранная проза. Воронеж, 1979.
5. Пришвин М. М. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. Дневники. 1905-1954. М., 1986.