А. С. Кондратьев
ХУДОЖЕСТВЕННО-ФИЛОСОФСКИЙ СМЫСЛ
ПОЭМЫ М. ПРИШВИНА "ФАЦЕЛИЯ"
Проблема создания подлинно научной концепции истории русской литературы с учетом православного типа духовности является одной из актуальных по своей онтологической значимости. Ее решение предполагает выявление, как заметил И. А. Есаулов, своеобразного ""общего знаменателя", конституирующего единство русской культуры" (1). Освоение незыблемости художественной традиции, коренящейся в архетипах христианского сознания, вселяет надежду и уверенность. Творческое наследие М. Пришвина, возвращаемое в историко-литературный контекст на изломе эпох духовной истории Отечества, представляет собой некий феномен: в свете системы исконных для национального самосознания аксиологических представлений освоена русская трагедия века, да и биография Пришвина, устремленного в своих исканиях к согласию с миром и с самим собой, неотделима от роковых испытаний и искушений ХХ века, однако, начиная "Неодетую весну", он пишет: "Много в жизни своей я бродяжничал, но в какое бы новое место ни приходил, везде мне хотелось построить тут себе дом и жить долго" (2).
писателя, который в атмосфере чувства человеческой исключительности был лишен антропоцентрического прельщения: "…"я" мое – часть великого Я, оно может свободно превратиться в того или другого человека" (2, т. 8, с. 78). В 1913 году З. Гиппиус называет Пришвина "бесчеловечным писателем" как весьма равнодушного к религиозно-философскому сектантству интелли-генции, а в 1940 году после успеха "Фацелии" в "Новом мире" критик Мстиславский уже пишет разве что не политический донос на Пришвина, свободного от мании борьбы и подозрительности, но преисполненного любви и веры в мир, движимый внечеловеческой волей. Еще в 1914 году Пришвин в дневнике определяет пафос своего творчества: "… моя натура, как я постиг это: не отрицать, а утверждать" (2, т. 8, с. 73), и в связи с этим закономерно обращение писателя к лирической прозе, обладающей колоссальными возможностями нравственно-этического воздействия.
Художественно-философским ответом Пришвина надвигающейся военной катастрофе была книга "Лесная капель". Первая часть этой книги – поэма "Фацелия", в которой в наибольшей мере проявилась исповедально-лирическая тенденция его художественной манеры, сводящейся к тому, что форма маленьких записей в дневник стала больше его формой чем всякая другая.
В предисловии к "Фацелии" Пришвин прямо указывает на характер поэтической миниатюры, отразившейся на концепции художественного мира произведения. Поэма как лиро-эпический жанр представляет собой воплощение системы чувств и эмоциональных состояний героя, вызванных переживанием впечатлений от восприятия действительности: изображенные картины жизни отражают душевный строй героя, являясь преломлением его психологии, но отнюдь не побуждает к читательскому сопереживанию, ибо только лишь интенсивность и глубина душевных движений героя воздействует на читателя. Еще в дневниковых записях 1921 года Пришвин отмечает двойственность концепции мира в сознании человека кризисной эпохи: "Разрушение пространств. Разделение на здешний мир (земной) и "тот свет" (идеальный мир) явилось от несчастья, страдания, греха, а грех – "такое действие", от которого наше умственное существо и чувствующее распадаются и существуют в нашей душе как два отдельные мира" (2, т. 8, с. 136). Но ведь человек с двоящимися мыслями не тверд на всех путях своих – предрекал пророк Иаков на заре Библейской истории. Сбывшиеся апокалиптические предсказания в эпоху Пришвина так или иначе побуждают мыслителя и художника, а главное человека (Пришвин всегда был уверен в том, что человек предшествует поэту!) к актуализации идеи соборности в сознании своих современников.
"У стен града невидимого" светлое озеро воспринято как примиряющий фактор, некий базисный фрагмент бытия, в этой точке сходятся великие крайности русского духа. А в этапной для своего творческого пути книге "Мы с тобой" Пришвин скрывает родственную связь человека с мирозданием: "… я ищу в жизни видимыe отражения или соответствия непонятной и невыразимой жизни моей собственной души" (2, т. 8, с. 76). Так что поэма "Фацелия" вписывается в контекст пришвинских поисков гармонии бытия, которая есть не что иное, как "результат утонченной личности". Эта мысль из дневника 1908 года развита в поэме "Фацелия" как развертке человеческой души во всей ее умудренной исконной простоте и сложности самовыражения в кризисные моменты истории.
Три части поэмы "Пустыня", "Росстань" и "Радость" раскрывают три уровня человеческой природы в процессе восприятия мира и эмоционального его переживания – душа, эмоционально-интуитивно откликающаяся на впечатления от явлений объективной реальности, сознание, определяющее принципы жизнетворчества как следование условным либо же безусловным авторитетам, и Дух, или подсознание, соприродный одухотворенной стихии бытия мира Божьего – Всемиру, или мировой душе как единой духовной сущности всего сущего. Идея уровня человеческой природы восходит к учению Отцов Церкви: "Душа делится трехсоставно: на силу мыслительную, раздражительную и возделевательную" (3). Такой вывод сделал еще Ефрем Сирин.
побуждений остаться наедине с самим собой, что иногда бывает равносильно ощущению зависания над бездной или у роковой черты, ведь пустота противоестественна исконному мироустройству.
Герой поэмы вспоминает о чеховских временах, когда человек метался между крайностями "есть Бог" и "нет Бога", а мир вокруг него вследствие неведения им своего места в жизни разрушался под воздействием демонических сил. Герою вспомнилась поездка в Волоколамский уезд. Святая земля упоминается в Лаврентьевской летописи в 1135 году, там находился знаменитый монастырь Иосифа Волоцкого, оставившего заметный след в отечественной духовной культуре. А теперь же эта земля превратилась в пустырь, и два агронома, по характеру практический и мечтатель, посланы туда по делам травосеяния. Спасение человеком загубленной им же земли оказывается в его руках! Конфликт главки – столкновение двух миросозерцаний: земного и духовного – разрешается неожиданным уяснением исконного их единства и общности. Раскинувшееся перед ними поле медоносной фацелии поразило героя: "очарованный силой земли", он, несмотря на задание по "делам травосеяния", вслушивается в симфонию природного мира, полетав "душой вместе с пчелами" (2, т. 5, с. 7).
Пришвин не любил Пастернака, однако в чувстве мудрости жизни они сходятся. Юрий Живаго командиру партизанского отряда говорит: "А материалом, веществом, жизнь никогда не бывает <…> Она сама куда выше наших с вами тупоумных теорий" (4). Равнодушие и непонимание спутника неожиданно сменяются ощущением собственной обделенности и духовной несостоятельности. Когда он, практический человек, едва знакомый герою, переводит разговор на тему любви, так и несостоявшейся в его судьбе. От равнодушия к красоте и мнимой спасительности в служебных обязанностях он вдруг испытал настоящее отчаяние, после того как узнал, что у его спутника любовь была, но они расстались – значит "больше она уже не придет" (5; 8), тогда как он был лишен счастья любви.
"Фацелия" в год встречи со своей единственной – Валерией Дмитриевной, которая была воспринята им как духовный переворот: познав любовь, по его словам, он стал "человеком верующим и стал на этот путь" (5). Поэтому и герой поэмы недоумевает по поводу настойчивых и надоедливых вопросов бесцеремонного спутника, выяснявшего, а было ли счастье у других! Этот "мучитель", словно придавивший над героем могильную плиту, лишил его всякой надежды: "… больше она уже не придет". Еще в 1932 году Пришвин заметил, что предназначение человека – войти в жизнь другого: "Человек существует на земле вовсе не из-за себя, а для единства" (2, т. 8, с. 244), что созвучно концепции Всемирного бытия В. Соловьева. Лишенный чувства неразрывности своей судьбы с природным миром, с Целым, человек обрекает себя на неполноценность, на недосказанность жизненных сил.
за подмену подлинной любви человеческой бесплодной мечтательностью или, подобно Ноздреву, размен человеческой любви на привязанность "братьев наших меньших", что, конечно же, не спасает от душевной пустоты и безнадежности. Пустыня как символ выжженного современного мира побуждает к поиску жизни. И не случайно – следующая часть "Росстань", или перепутье. Это один из архетипов сознания, вбирающий опыт и проясняющий перспективу.
В эпиграфе ко второй части герой говорит о возвращении домой, к истокам. Сила жизни, аппетит жизни выявляются и осознаются в этой части. Ключевая главка – "Расставание и встреча", где герой размышляет о глубинной связи жизненных явлений: "… сегодня я пропущу зяблика, а завтра пропущу хорошего человека, и он погибнет без моего внимания" (2, т. 5, с. 24). Воспринимая благодать природного мира как преломление идеи Творения герой открывает для себя вовлеченность человека в вечный ход бытия и соприродность ему.
Преображение человека, пережившего чувство любви, воплощено в третьей части поэмы "Радость", завершающейся главкой "Любовь", вскрывающей движение сакрального смысла человеческой природы, сопряженной исконно с абсолютными началами, несопоставимыми с индивидуалистическими моделями самоопределения. Герой осознает себя отнюдь не особенным, но ощущает неотделимость своей судьбы от окружающих и Небесного отечества: "… испытываю великое счастье не считать себя человеком особенным, одиноким и быть, как все хорошие люди" (2, т. 5, с. 42).
Утверждая суверенность природы, Пришвин выступил в поэме "Фацелия" против традиционного гуманизма, сложившегося еще в эпоху Возрождения и в ХХ веке исчерпавшего себя, и поэтому "природа все более осмыслялась им как бытийственное начало всеобщего космического единства, в которое включен и человек" (6). В преддверии роковых испытаний Пришвин наставляет человека на доверие к безусловным началам и путь благодатного становления его судьбы в условиях кризиса мира, как предначертано Творцом.
1. Есаулов И. А. Пасхальный архетип в поэтике Достоевского // Евангельский текст в русской литературе ХУШ – ХХ веков: Сб. науч. трудов. Петрозаводск, 1998. Вып. 2. С. 356.
2. Пришвин М. М. Собр. соч.: В 8 т. Т. 4. М., 1983. С. 242. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.
3. Св. Ефрем Сирин. Духовные наставления. М., 1998. С. 238.
№ 9. С. 246.
6. Дунаев М. М. Православие и русская литература: В 6 ч. Ч. 6. М., 2000. С. 164.