О. А. Ковыршина
ОБРАЗ ВРЕМЕНИ В ПОСЛЕОКТЯБРЬСКОМ
ТВОРЧЕСТВЕ МИХАИЛА ПРИШВИНА
Оригинальный художник-мыслитель Михаил Пришвин создал и воплотил в своих произведениях морально-философскую концепцию времени. Человек и время, природный ритм и ход истории – главные темы его размышлений в сложную послеоктябрьскую эпоху. «В исторических координатах пульсирует циклическое время, структура которого приобретает элементы этически-оценочных представлений» [2, с. 197]. Период послеоктябрьской смуты и раздора для художника становится временем зла, а «заутренний час» [7, с. 130] дарит ощущение гармонии и мира. Отношение ко времени как к категории нравственной ведет к усилению авторского аналитизма, роли сознания и рефлексии.
и экзистенциальном. Мир космический – это прежде всего включенность человека в жизнь природы. Космическое время в представлении Пришвина течет неторопливо, а пространство разомкнуто в космос. Художественным воплощением космических пространственно-временных отношений становится образ земли: «Мчится куда-то ужасное Время», а «земля… иссера-желтая лежит вечно, и недвижимо, и равнодушно» [7, с. 102].
Время историческое оперирует меньшими временными категориями, приобретает невиданное в природном мире ускорение: «Время. Редко может кто сказать о событиях с точным определением времени, так много всего пробегает в обыкновенный его час» [7, с. 97]. Пространство, изображаемое писателем, сужается до города, улицы. Страшное время революции и гражданской войны не оставляет человеку возможность остаться в стороне, переждать. В 1917 году в дневнике писатель, размышляя над вопросом, кому теперь на Руси жить хорошо, приходит к выводу: тому, у кого нет дела с настоящим. Но историческое время втягивает в свой круговорот всех, и значит, «тому хорошо, кто верит или даже просто стремится, движется» [7, с. 100].
Экзистенциальное время наиболее значительно: оно формирует или разрушает смысл существования каждого конкретного человека. Экзистенциальное время относительно и может растягиваться: «…все случилось в три дня, а кажется, прошли целые года опыта» [7, с. 86] или уплотняться: «Время вдруг представилось таким коротким – будто положил кто-то меня – кусок сахару, – размешал ложечкой и все выпил» [1, с. 10]. И в том и в другом случае жизнь представлена в особом емком времени, когда писатель переживает душевные потрясения. Художественное пространство тоже видоизменяется. Чаще всего это духовные координаты, привязанные к какой-то определенной точке пространства: хронотоп дороги, родной дом, имение Хрущево.
В идеале человек призван жить в совпадающих мирах: должен быть включен в космическое время как несомненная частица макрокосмоса, стать творцом истории, а не песчинкой в ее вихре; смысл личностного существования должен состоять в преодолении внутренних противоречий, восхождении к духовности. В наблюдаемой художником реальности совпадения миров, даже двукратного, не происходит, и в этом причина трагизма переживаемой действительности.
Историческое время писатель противопоставляет вечности совершенного природного мира. Календарный ритм природы воспринимается им как незыблемая категория, единственная, которую не удается подвергнуть трансформации ни до- ни послереволюционной власти: «…природа творит свое дело, не подчиняясь желанию человека. Так что с природой считаться нужно» [7, с. 99]. Неизменно космическое время с общими космическими закономерностями: рождение – развитие – смерть – рождение.
«Ритм жизни (радость зачатия будущего и др.) сохранился теперь только в природе…» [7, с. 227]. Ориентация жизни в послереволюционный период и советскую эпоху стала по преимуществу социальной, ей были подчинены все другие оценки. Человеческое общество оказалось выделенным из жизни природной, из мирового целого и ощущалось как замкнутое и самодовлеющее целое. Бердяев отмечал, что «социальный утопизм всегда коренится в этой изоляции общественности от космической жизни и от тех космических сил, которые иррациональны в отношении к общественному разуму» [1, с. 349]. Близок к подобному пониманию происходящего и Пришвин. Разрушение традиционного уклада народной жизни в результате революции он осмысляет как проявление глубочайшего слома общественного бытия, когда на смену существования «в лад природы» приходит жизнь человека, начинающего все «от себя». Писатель одним из первых ощутил опасность того, что человек может оказаться выброшенным вовне, отчужденным от самого себя, обращенным исключительно к материальной стороне жизни, к технической цивилизации.
Диапазон оценки настоящего в дневниках и прозе Пришвина послеоктябрьского периода очень широк: от сведения ценности настоящего к нулю до понимания всей ценности данного момента, мига как связи мира иллюзорного и настоящего. В то время, когда торжествует утопическая идея жизни ради будущего, писатель обращается к реальности. Это помогает установить утраченное единство с миром, преодолеть хаос: «…духовная прострация происходит оттого, что я совершенно оторвался от жизни: прошлое можно воссоздать, если как-нибудь прикасаться к действительности, т. е. к настоящему» [6, с. 201]. Пришвин не пытается игнорировать настоящее, он прекрасно понимает его высокую ценность. Настоящее писатель воспринимает как период становления, перехода. Наблюдая за ходом становления, можно лучше понять прошлое и предугадать будущее.
Утверждая бесконечную ценность настоящего, М. Пришвин видит выход в будущее только через деятельное освоение прошлого. Будучи глубоко культурным, современным человеком, писатель, тем не менее, всегда тяготел к прошлому, к воспоминаниям и размышлениям о давно прошедшем: «Хорошие люди непременно возвращаются к прошлому и так следят за жизнью людей» [7, с. 215]. Память Пришвина содержит не только личное прошлое, но и прошлое историческое. Писатель ощущает себя частью соборного единства, что позволяет ему воспринимать прошедшее как неотъемлемую составляющую собственной судьбы.
В дневниковой миниатюре 1920 года Михаил Пришвин создает символический образ движения времени: «Дорога поднимается в гору пыльная, на ней следы прошедших людей и домашних животных. Где они, прошедшие, теперь?... их идеи, желания – я понимаю, между нами, мы их наследники» [6, с. 201]. Пространство и время миниатюры создают единый хронотоп, в котором время становится художественно-зримым, пространственноподобным. Прошедшее открыто взгляду путника, будущее открывается ему по мере перехода в настоящее-прошедшее. Человек идет в освещенное прошлое, а не затемненное будущее, ощущая себя связующим звеном между новым и старым поколением: «Где они, прошедшие, теперь?.. Я живой наследник их, они все во мне, и я за них отвечаю!» [6, с. 201]. Пришвину близка традиционная модель движения вперед, когда люди идут по следам своих предшественников, заимствуют их опыт, чтят законы предков, регламентирующие жизнь и поведение. Вечное стремление познать жизнь через память предков, разгадать следы, оставленные прошедшими, движет писателем. Свою главнейшую задачу он видит в том, чтобы сохранить, передать дальше по ступеням жизни память обо всех хороших людях, приумножать, продолжая, их добрые дела. В этом бессмертие умерших, смысл деяний живущих. В вечной связи поколений писатель видит основу духовного обогащения человека, нации, развития жизни. Прошлое для Пришвина – вспомогательное «орудие» освоения настоящего: «Требуется от человека присвоение лучшего в прошлом с целью посева его в будущее» [4, с. 101]. Сохранить положительные зерна прошлого, которые дадут ростки не варварского, а культурного и человечного будущего, ставит своей задачей писатель.
Послереволюционное время, каким изображает его Пришвин, проходит под знаком нового концептуального комплекса, объединяющего понятия новизны, современности, движения вперед – прогресса. Социальное время, в отличие от планетарно-космического, природного, протекает неравномерно. События начала двадцатого столетия буквально «спрессовали» социальное пространство и неимоверно ускорили бег времени, придав взрывной характер развитию общественных процессов. Человек прочно забывал старое только затем, чтобы превратить его в новое. Историческое и культурное беспамятство обрывало связь, соединяющую поколения, рождало общество людей, лишенных духовности. Будущее определялось в конечном счете тем, что можно назвать победой над временем, а целью провозглашалось уничтожение старого мира с его старыми пространствами и временами, сотворение новой жизни. Сама быстрота движения в пространстве обеспечивала быстроту движения во времени, время зависело не просто от движения, а от скорости. Покорение пространств постепенно уступило место покорению времени. Через несколько лет, когда эта мысль окончательно вызреет в душе, М. Пришвин запишет в дневнике: «Большевики, обожествляющие время, разбудили дремлющее пространство лозунгами: догнать и перегнать. Борьба с религией у нас была борьбой с пространством за время» [цит. по: 8, с. 104]. На протяжении десятилетий писатель наблюдает эту своеобразную погоню за временем, которая приводит к обесцениванию сущего и утрате иллюзии личной вечности. Человек, ставший «скорым прохожим по жизни» [7, с. 465], не успевает ощутить свою значимость как личности, выделенной из общего.
– и тем самым равен Вселенной. Безначальная и бесконечная Вселенная словно помещена во внутренний космос человеческого самосознания. Центральной же фигурой современного исторического процесса становится «новый» человек. Это активная личность, завоеватель и покоритель, раздвигающий рамки бытия. Он призван не столько проживать, сколько творить жизнь. С приходом этой новой личности разрушается гармония мира, считает Пришвин.
«нового» человека, целиком устремленного в будущее. Его отношение ко времени и миру – это игнорирование не только прошлого, но и настоящего. Прошлое отрицается как исчезнувшее, настоящее – как неприемлемое, реальной признается только мечта. В коммунистической идеологии сошлись воедино и обрели явно гипертрофированные контуры все характерные черты утопического сознания. Пришвин решительно отвергает такое «футуристическое» восприятие времени: «Будущее нельзя любить само по себе, можно любить прошлое и осуществлять его в настоящем и тем строить будущее (деятельная любовь)» [6, с. 89].
Новая власть, провозгласившая идею служения человеку и построения прекрасного, гармоничного общества, по мнению писателя, на деле лишь бесконечно углубляет кризис гуманизма. Революционный разгром коммунистами всего старого общества воспринимается Пришвиным как вселенский катаклизм разрушения пространства и времени, бытия народа России и личности. «Если бы наш коммунизм победил весь свет и создались бы прекрасные формы существования, – я все равно бы не мог стать этим коммунистом», – категорически заявляет Пришвин [6, с. 191].
Идея участия в историческом творчестве, в созидании нового мира пронизывала советскую литературу. Народ, реально творящий историю, массы людей, приведенные в движение революцией, – таков предмет исследования литераторов. «Исторический» человек, увлекаемый вихрем времени, становится центром внимания и средоточием поисков. А для Пришвина на первый план выходит изображение духовного пути человека, нравственно-этическая проблематика доминирует в его произведениях. Проблема духовности для художника-гуманиста – это не только определение высшего уровня освоения человеком своего мира, отношения к нему – к природе, обществу, другим людям, к самому себе. Это проблема выхода человека за рамки узко-эмпирического бытия, преодоление себя «вчерашнего» в процессе обновления и совершенствования, «восхождения» личности к своим идеалам, ценностям и реализация их в своем жизненном пути. Говоря словами И. А. Ильина, духовность человека «состоит в том, что он автономно ищет. Желает и имеет в виду объективное совершенство, воспитывая себя к этому видению и творчеству» [3, с. 331]. Именно этот путь выбирает для себя и своих героев Пришвин. В то время как идет борьба «за идею», писатель-гуманист отстаивает право личности на самоопределение. Господствующее в общественном сознании стремление резкого размежевания с прошлым, обесценивание его и перенесение всех ценностных ориентиров в будущее глубоко чуждо Пришвину. Он не может смириться с обесцениванием реальности, того, что уже существует сейчас. Писатель видит порочность революционного сознания: она – в неумении ценить то, чем уже обладает человек, общество, человечество. В сущности, здесь кроется невнимание к миру, неумение понять и оценить великий дар бытия, которое всегда реально в отличие от вымышленной идеи – сколь прекрасной она ни казалась бы.
Судьбою М. Пришвину было определено стать очевидцем и участником «великих и страшных» событий отечественной и всемирной истории. Свидетель двух мировых войн, революций, гражданской войны, он в полной мере осознал ответственность человека за происходящее в мире. Пришвин увидел, буквально ощутил то, как «ускорилось» время и страна стала жить совершенно в ином ритме. Ему составило много труда войти в «основной поток, в котором мчится все человечество» [7, с. 654]. В 1951 году писатель с удовлетворением отметит, что «сейчас степень продвижения нового… измеряется степенью усвоения старого» [7, с. 570]. А это значит, что лозунг движения вперед без оглядки на прошлое уходит в небытие. Жизнь, убеждается писатель-гуманист, все расставила по своим местам, никакие социальные проекты и утопии не в силах сломить вечного стремления человека вернуться к своим истокам.
1. Бердяев Н. А. Русская идея. Судьба России. – М., 1997.
2. Борисова Н. В. Мифопоэтика всеединства в философской прозе М. Пришвина. – Елец, 2004.
3. Ильин И. А. Путь к очевидности. – М., 1993.
– М., 1997.
– М., 1994.
6. Пришвин М. Дневники. 1920-1922. Книга третья. – М., 1995.
– Т. 8. – М., 1982-1986.
– М., 2003.