О. К. Крамарь
ЭПИГРАФЫ К "ОСУДАРЕВОЙ ДОРОГЕ" М. ПРИШВИНА
В АСПЕКТЕ ТВОРЧЕСКОЙ ИСТОРИИ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
Я родился с верой в какой-то лучший мир, чем
где я живу, в какую-то страну, лучшую, чем наша,
с уверенностью, что если сильно захотеть, то
ее можно открыть всем, и даже так, что долг
каждого из нас открыть для всех эту свою страну.
М. Пришвин
менее интересным, чем анализ эпиграфов, увидевших свет в его составе. Возможность убедиться в этом предоставляют роман Пришвина "Осударева дорога", а также дневники писателя, в которых детально описаны все этапы почти полувековой работы над произведением.
Первоначально книга задумывалась как "новая Робинзонада", рассказ о юном путешественнике, заблудившемся в северных лесах, в "краю непуганых птиц". Однако в процессе работы замысел существенно изменился (изменения коснулись, прежде всего, проблематики и временного охвата материала), приобрел философскую глубину (1).
Дневники Пришвина отразили процесс перехода от предполагавшейся занимательности к философскому осмыслению проблемы соотношения личности и государства. Во многом эта переориентация произошла благодаря своеобразию творческой манеры автора "Осударевой дороги", связанной с эпической природой его дарования: проза писателя органично вырастала из дневников самонаблюдений.
В произведении отразились собственные впечатления Пришвина, его потрясенность величественной, непокорной, могучей природой русского Севера, где он увидел "осудареву дорогу", соединившую Белое и Балтийское моря. Этот незарастающий след был оставлен кораблями, которые по приказу Петра волоком тащили по земле от моря до моря. Отныне в творческом сознании писателя сплелись тема Севера, тема жизни и быта староверов, тема Петра. С образом Петра ассоциировались размышления Пришвина о соотношении личных и государственных интересов, определяемом писателем как извечное противоборство "хочется" и "надо"; "хочется" в этой оппозиции – "своеволие" отдельной личности, "надо" - государственная необходимость. С образом "осударевой дороги" и ее творца связываются размышления о свободе и несвободе, выходящие далеко за рамки петровской эпохи.
Пожалуй, ни одно другое произведение Пришвина не создавалось так долго и так трудно, как это, никакое другое произведение не принесло писателю столько физических и нравственных мук, как "Осударева дорога".
современного мифа (курсив наш – О. К.) (2) и поэтому не мог ограничиться только изображением событий "давно минувших дней". Он предпринял попытку совмещения двух исторических планов, тем более, что это совмещение подсказывалось и поддерживалось ландшафтной символикой.
Один из планов связан с прошлым, с "осударевой дорогой", соединившей в петровские времена Белое и Балтийское моря; другой – с современностью, строительством Беломоро-Балтийского канала, который прошел именно по этому, незарастающему следу русской истории.
"Осударевой дорогой", как упорно сопротивлялся материал, как восставала против предпринятой "спайки личного и чужого" живая душа художника.
Очевидно, в силу этих причин роман стилистически неоднороден: блестяще разработанная в первых главах книги тема "осударевой дороги" (это – пришвинская стихия!) сменилась темой "канала", "аврала", "падуна"; яркие полнокровные образы сменились ходульными, неодушевленными образами, даже не образами, а реализовавшимися в образах идеями.
Пришвин понимал разнородность и даже известную чужеродность художественного материала, потому так напряженно искал объединяющее, цементирующее начало. Эти поиски отражены, в том числе, и в работе над названиями ("Быль", "Былина", "Аврал", "Падун", "Царь природы" и, наконец, "Осударева дорога") и эпиграфами.
В качестве "рабочих" эпиграфов к "Осударевой дороге" в дневниках Пришвина выступают фрагменты пушкинской поэмы "Медный всадник": "Ужо тебе!" и "Да умирится же с тобой / И побежденная стихия"(3).
Обращение к теме Петра обусловило выбор эпиграфов из произведения, обладающего высоким ценностным статусом и безусловно высокой степенью узнаваемости. Именно таким источником стала поэма Пушкина, неисчерпаемая кладовая эпиграфов на протяжении двух столетий русской литературы. Выбирая эпиграфы из "Медного всадника", Пришвин, очевидно, предполагал их использование в проспективно-ретроспективной функции, причем не только в текстовом варианте (предварение темы и оглядка на предшествующую литературу), но и в плане исторической проспекции/ретроспекции (сопоставление времени сегодняшнего и вчерашнего).
"Медного всадника" – "вечные" эпиграфы. Длительность и частотность употребления привели к тому, что они стали знаковыми, приобрели устойчивую семантику и возможность соотноситься с фактами и событиями из последующей русской истории (4) .
Обозначилось несколько сфер употребления этого знакового эпиграфа, чаще всего он появляется:
- в произведениях, посвященных Петербургу;
- в произведениях, посвященных Петру;
- в произведениях, посвященных славному историческому прошлому страны.
"Медному всаднику", однако в те времена, когда создавалась "Осударева дорога", даже опосредованные размышления о самодержавной воле могли быть смертельно опасными.
Присутствующие в творческом сознании автора эпиграфы актуализировали в романе мотивы быстротекущего исторического времени, чудотворного строительства и чудотворного строителя, строительной жертвы, а также мотив покорения природной стихии.
Создание мифа требовало эпической отстраненности от описываемой ситуации, однако, будучи современником мифологизируемых событий, Пришвин не мог оставаться безоценочно-объективным, и потому эпиграфы становились, с одной стороны, частью и условием эпического взгляда не только на историческое прошлое, но и на современность, а с другой стороны, имплицитной формой воплощения авторской оценки современности. Это тем более важно, что используемый прецедентный текст давал возможность для амбивалентной оценки происходящего.
В связи со своей знаковой природой эпиграфы из "Медного всадника" не могли быть нейтральными, в них изначально заложен спрессовавшийся в течение двух веков идейный пафос.
Идейно-эмоциональная эмблематика пушкинских эпиграфов дала Пришвину уникальную возможность сообщить своему произведению одновременно пафос утверждения и пафос отрицания. Наличие противоположных, фактически исключающих друг друга оценок, возможно, было призвано обеспечить объективность взгляда, необходимую при создании современного мифа,
"Да умирится же с тобой / И побежденная стихия" и "Ужо тебе!", один несет в себе семантику прославления, другой – проклятия. Между этими эпиграфическими Сциллой и Харибдой билась художественная мысль автора, между этими полюсами протянулась многолетняя творческая история произведения. В дневниках Пришвина эти эпиграфы определяются как "эпиграфы к работе", как "вехи в душе", как "леса" к "Осударевой дороге". Таким образом, вопрос о вероятности их появления в опубликованном варианте практически не рассматривался.
Совершенно очевидно, что эпиграф "Ужо тебе!" не мог открывать книгу. Семантика этого цитатного фрагмента определяется его контекстом:
… "Добро, строитель чудотворный! –
Шепнул он, злобно задрожав, –
Ужо тебе!..." (5)
"неконтролируемого подтекста". Но столь же очевидно, что из авторского сознания этот эпиграф не ушел. Об этом свидетельствуют многочисленные дневниковые записи (6) .
Эпиграф "Да умирится же с тобой / И побежденная стихия…", который первоначально возник в связи с размышлениями писателя о "столкновении раскольников с государством Петра" (1, т. 8, с. 328), также не мог открывать книгу. В силу разнородности художественного материала он мог либо актуализировать петровский текст в ущерб современному, либо распространить свое значение на оба текста и таким образом уравнять не только "осударевы" деяния, но и исторических деятелей, совершавших эти деяния, ведь и "осударева дорога" и печально известный Беломорканал есть не что иное, как ландшафтная материализация державной воли.
20 апреля 1948 года датируется запись в дневнике, свидетельствующая о наличии еще одного скрытого эпиграфа: "Аще сниду во ад, и Ты тамо еси". Эпиграф к "Осударевой дороге". Этот эпиграф не будет опубликован, но пусть будет, как веха в душе" (1, т. 8, с. 510). Появление этого эпиграфа, актуализирующего мотив сошествия во ад (в христианских преданиях посещение Иисусом Христом преисподней после смерти на кресте и погребения, знаменующее его торжество над смертью и силами Сатаны, свидетельствует о том, что Пришвин знал, понимал и адекватно оценивал ситуацию.
Ознакомление с творческой лабораторией писателя дает основание предполагать, что он дифференцированно подходил к такой структурной единице текста, как эпиграф, и учитывал его функциональные возможности в художественном дискурсе. Пришвинские эпиграфы можно определить как воображаемые и реальные, "писательские" (ключ к повествованию) и "читательские" (ступенька к пониманию), текстовые и субтекстовые. В рассмотренных выше случаях мы имели дело с "писательскими" эпиграфами, "вехами в душе", тематическими и идейными точками отсчета. Эти эпиграфы, стимулирующие и одновременно ограничивающие творческое воображение писателя, – важнейшая составляющая творческой истории произведения
В опубликованном варианте романа представлен лишь один эпиграф. Это уже упоминавшиеся ранее строки из "Медного всадника". Включая его в структуру своего произведения, Пришвин чрезвычайно удачно использует фактор читательского ожидания, причем ожидания обманутого. Читатель привык к тому, что эпиграф обычно предваряет произведение. Пришвинский эпиграф произведение завершал, как бы подтверждая смысл и значение греческой приставки – на, над, сверх, при, после (7). В этом случае эпиграф становится важным идейным и смысловым пуантом романа. Следующее "несоответствие" пришвинского эпиграфа общепринятым правилам заключается в том, что эпиграф, который первоначально мыслился как эпиграф к книге, приобретает субтекстовый характер.
В "Осударевой дороге" этот, так хорошо знакомый читателям "величавый" эпиграф предваряет не весь текст, а крохотную, объемом всего в двенадцать (!) строк главку "Победа", которая именно благодаря эпиграфу уравновешивает две тематически равновеликие части романа, повествующие об "осударевых" деяниях, и это можно расценить как победу автора над материалом.
Контекст пришвинского произведения привел к смысловой трансформации "вечного" эпиграфа, к нарушению его семантического ореола. Перемещение эпиграфа в субтекстовую позицию делает идейным центром романа образ мальчика с "золотыми искорками" в глазах. Двум "осударевым" деяниям ("дорога" и "канал") противопоставлено незаметное деяние Зуйка, направленное не на уничтожение, а на спасение, не на усмирение, а на природной стихии. Именно ему, Зуйку, природа (та самая стихия, с которой "царям не совладать") открывает свои секреты, именно он становится "похитителем огня" (мифологический мотив Прометея!), спасителем мира зверей и птиц (мифологический мотив ковчега!). То, что в пушкинском тексте имело характер обращения к "граду Петрову", переадресовано и эпиграфически обращено к мальчику: он – царь, царь природы, ему, этому "царю природы" покоряются четыре стихии: огонь, вода, земля, воздух. Содержание этого образа в полной мере соотносится с нравственными постулатами, прочитанными Сократом в Дельфах: "Познай самого себя" и "Будь самим собой".
Линия мальчика, стала конструктивно важной не только в идейном, но и в композиционном плане: появление этого образа диктовалось требованиями сказки-были, непременным жанровым признаком которой была победа нравственного начала.
Своим произведением Пришвин, возможно, сам того не подозревая, переакцентировал смысл извечной оппозиции "хочется" (ассоциируется с желанием своевольной личности) и "надо" (ассоциируется с проблемами государственной воли). В контексте "Осударевой дороги" "хочется" – это "осударев" произвол, а "надо" – неуничтожимые произволом властителей вечные нравственные законы.
ПРИМЕЧАНИЯ
"Осударева дорога", Пришвин записывает в дневнике: "Скорее всего разом взять роман невозможно, и надо утешаться тем, что Гете всю жизнь писал "Фауста". См.: Пришвин М. М. Собр. соч.: В 8 т. М., 1982 – 1986. Т. 8. С. 592. Далее ссылки на это издание даются в тексте.
Думается, что упоминание о "Фаусте" Гете в этом контексте отнюдь не случайно. Речь идет не только о длительности работы над романом, но и о серьезности его содержания. Дневниковые записи разных лет свидетельствуют о постоянном присутствии "Фауста" в творческом сознании Пришвина на всех этапах его работы над "Осударевой дорогой".
2. Создание современного мифа Пришвин считал чрезвычайно важным и нужным делом. См. дневниковую запись от 21 июня 1937 года: "Я почувствовал еще, что делаю самое удивительное и нужное дело…Миф" // Указ. изд., с. 322.
3. Факт наличия указанных фрагментов в качестве рабочих эпиграфов устанавливается по дневниковым записям осени 1937 года, времени уточнения замысла произведения. См.: Указ. изд., с. 328, 333.
4. О потенциальной способности поэмы Пушкина "Медный всадник" к "уловлению смыслов из последующей русской истории" см.: Осповат А. Л., Тименчик Р. Д. "Печальну повесть сохранить…": Об авторе и читателях "Медного всадника". М.: Книга, 1985.
6. См. весьма показательную запись в дневнике 1937 года: "Самим невозможно судить властителя, если он даже тиран, можно только кряхтеть, и ворчать, и сулить: "Ужо тебе!" // Указ. изд., с. 333.
7. Словарь иностранных слов. М., 1987. С. 588.