Н. Н. Кульчицкая
СВОБОДНОЕ СЛОВО М. ПРИШВИНА
Свобода слова – это сочетание слов, превратившееся в лозунг, обрело «социальную свободу», независимость как от значений, составляющих это сочетание слов, так и от человека, выбирающего слова для своей свободы. Выражение «свобода слова» стало только знаком требования-утверждения социальной активности человека говорящего, его желания отдельного права – права говорить и делать «что хочу».
Вечная неудовлетворенность этого желания у человека связана, видимо, не столько с общественными ограничениями, сколько с нежеланием самого слова обслуживать человека, требующего для себя, человека частного, узкого.
Совсем другую «свободу слова» мы видим в слове художественного текста. И эта свобода связана не только с политической или аполитичной позицией автора, с его включенностью в социальные проблемы современности или парением над событиями жизни. Это связано с изначальной природой слова.
Слово – всегда свободно. Свободно соединяться с различными реальностями. Человек, знающий язык, по-настоящему причастный к стихии языка, лучше – любящий его – угадывает эти связи. Мы видим соотнесенность слова либо с бытовой реальностью – видимой, либо с реальностью бытия, очевидной для тех, кто является свидетелем, сознательным со-участником, со-работником этого удивительного процесса – сотворения мира и человека.
Собственно говоря, чтение художественной литературы и есть подключение к этому онтологическому процессу. В зависимости оттого, что ты видишь за словом – в том пространстве ты и живешь.
Чувство слова как своего рода силы рождается из знания своего языка. Не из информации о строении или этимологии слова, особенностей составляющих его звуков, о законах сочетаемости с другими словами в пределах словосочетания, предложения или целого текста. Различные сведения только тогда становятся настоящими знаниями, когда освещаются определенной целью. Человек должен найти эту цель, выбрать, вдохновиться ею и для освещения этой цели использовать энергию слов.
Русская литература показывает, насколько труден путь человека, постоянно стоящего на перекрестке, осознающего ответственность выбора. Правильный, правый, праведный путь приходится постоянно выверять, верность выбранной цели подкреплять жертвой, цена которой соответствует ценности цели.
Погружаясь в мир русской словесности, человек учится отзываться на зов истины, слышать его, проявлять и прояснять тот источник силы и благодати, который, создав жизнь и живого человека, помогает ему достичь совершенства, выправляет его путь, несмотря на трагические ошибки в истории.
Мы, пользуясь языком, вступаем в права соавторства наравне с собеседником и самим словом, когда озвучиваем чей-то текст или произносим свое слово-обращение или слово-ответ. И пространство художественного текста предлагает нам вступить в диалог не столько с героями произведения, но и с родным языком, глубина понимания которого помогает выстраивать личностное отношение к человеку, к миру, к жизни.
Слова родного языка предлагают нам всмотреться в свое отражение, и в этом отражении увидеть не только данность, но и предназначение.
Выбор слова за человеком. И эта свобода выбора – и есть настоящая свобода человека. Уникальная, на наш взгляд, мысль Г. Гачева: «Язык – не вклад Космоса в нас, а наш вклад в Космос…», – позволяет нам в полной мере ощутить степень нашей человеческой свободы. Выбирая слова, человек влияет на космос, выстраивает его! Способность владеть языком, выбирать язык, слово – вот особенность природы человека. «В этом наша, человечества, свобода, независимость от природы» [1, 208], – так резюмирует философ свои размышления о со-настройке внутреннего, языкового организма человека с национальным Космо-Логосом и одновременно с этим о свободе мысли для своего выражения.
– это всегда встреча с космосом языка. Это пространство может быть представлено в виде какого-либо сюжета – мы становимся свидетелями разворачивания маленькой или большой истории. Иногда пришвинский текст – это несколько строк размышления или конкретный вопрос по поводу События или события (старого человека назвали грибом, весной береза закапала соком). Различаются ли у Пришвина тексты – природные зарисовки и тексты – философские размышления? Лексический состав всех текстов чрезвычайно прост и, казалось бы, обыден. Кроме того, сама природа нашего слова такова, что оно может жить в разных пластах-уровнях бытия и соответственно может выводить человека в разные пространства, где преобладают порывы телесного, душевного или духовного воздуха.
Всматриваясь в природу, постигая ее законы, Пришвин разгадывает устройство человека, зовет нас к более чуткому восприятию окружающего мира, самого Космоса, продолжающего творение.
Видимо, поэтому его «Кладовая солнца» – пространство, где происходит перекличка разнообразных значений слов. Кладовая – помещение для хранения ценностей. Клад – спрятанные ценности, их обязательно надо искать! Где спрятаны ценности, где их искать? В земле, Земле? Там находят торф, клюкву! Если мы знаем, что кладовкой называлось место, где стояла снесенная церковь, где она была заложена (словарь В. И. Даля), то святым местом, где надо искать клад, становится вся Земля. Здесь заложены все богатства, они от солнца для человека. Земля осознается местом, предназначенным для соединения всех людей (собор, церковь). Но найти и осознать этот клад – кладовку-кладовую может только человек, который смог стать Человеком! Именно этому помогает Пришвин своим словом.
«Мирская чаша».
Строчки экспозиции повести – это «взволнованно-лирическая философская исповедь, пронзенная болью о России» [2, 130]. Здесь же мы чувствуем необыкновенную силу самого слова. Слово это, что-то рассказывая и показывая, вводит чуткого читателя в особый мир, где пересекаются пространства различных реальностей и на этих пересечениях возникают новые возможности человеческого восприятия жизни во всех ее проявлениях. «Русские народные» слова в «обработке» художника, в данном случае М. Пришвина, вызывают к жизни не только человека природного, биологического и не только душевного, сочувствующего радостям и горестям телесного проживания. Материал художественного текста требует сознания человека целостного.
Ключевые слова, начиная со слов заголовка, заставляют «осматриваться» и собираться всеми своими силами: и мозгами, и чувствами, – и подключать свой жизненный опыт, чтобы сориентироваться в пространстве текста и подключиться к созданию и углублению этого пространства.
Совокупность всех значений слова чаша – сосуд в виде полушария, символическое обозначение судьбы (часто несчастной) и символическое обозначение меры переживаемого – есть указание на некоторый объем, но и на некоторую частичность, незаконченность целого.
– есть обозначение нижней границы, не крыши-крышки, а дна, основания, низа.
Пришвинский текст рисует нам картину того мира, где мы живем. И в описании этого мира человеческой жизни – истории определенного исторического периода – много такого, что требует грустного, трудного согласия: наш мир, наша жизнь – это низ, дно. Но картина мира-чаши – не одномерное изображение конкретного пространства, у Пришвина это даже не карта местности в определенном масштабе. Земной мир представлен как окно, в которое можно рассматривать Космос в любом направлении.
Болотный приятель автора-героя «Мирской чаши» влетает на «огонек» к человеку и «возвращается в Чистик». Дальнейшее разъяснение этого понятия чистик выращивает в нас новое понимание не только этого словесного ряда – чистик – чистит – чисто – чистый. Возникает новый объем, новое, объемное зрение, которое позволяет увидеть земные процессы в измерении другого пространства.
– бывший когда-то дном озера, поднимаясь в географическом плане, не только дает начало многоводной реке, он становится источником благодати, чистоты и красоты – это для тех людей, которые эту благодать могут оценить и сохранить и впитать. Наличие или отсутствие этого нефизиологического питания определяет существование страны или превращение ее в пустыню. Да и сама пустыня может быть разной – все зависит от человека!
Контекст употребления слова пустыня заставляет задуматься над самим словом. Наличие или отсутствие какой сущности определяет изменение смысла этого слова в «Мирской чаше»?
Лесные пространства, называемые автором , обязательно включают в себя и человека. Только какого? Обладающего особым зрением, умеющего видеть и слышать немые богатства русской земли.
В тексте мы видим человека, ужаснувшегося от произошедшего переворота, когда поруганной и втоптанной в грязь оказывается красота. Мы вырастаем в такого человека, который видит и ужас и красоту, но продолжает искать ориентиры истинной красоты.
И дело не в конкретном месте физического пространства – внизу или вверху находится что-то – а дело в том, что человек видит далеко за, не только за предметом, но и за словом, понятием.
– дно озера становится поверхностью земли – а что изменилось в человеке?
Что это за свобода, при одном слове этом люди «бросились рубить себе новый крест – мало раньше страдали! В год-два леса были так исковерканы, завалены сучьями, макушками, что трава и цветы не выросли… Леса, земля, вода – вся риза земная втоптана в грязь, и только небо, общее всем и недоступное, по-прежнему сияет над этой гадостью» [3, 74].
В одном предложении и грязь, и – и небо… Но они разведены и противопоставлены. И эта противопоставленность не только в географическом пространстве земли; ясное сознание человека понимает, что вечное задание неба (по-прежнему сияет) не меняется и небо не изменяет своему предназначению, даже когда ризы земные (то, что предназначено быть указателем, знаком, подчеркивающим святость, идеальность замысла о Земле, включая ее Природу и природу Человека) втаптываются, то есть оказываются поруганными.
Небо не изменяет идеальному замыслу, а человек?
А человеку, оказывается, сохранить ориентацию очень непросто. Он видит небо и соизмеряет свою жизнь с ним, но этот же человек на вопрос о желаемом отвечает: «Хочу настоящего чая с сахаром» [3, 74].
«хозяйственной» деятельности «хозяина» в начале повести заставляет задуматься о системе взаимодействия различных природ-пород внутри человека. И если согласиться с тем, что «природа остается могучей только внутри нас, в борьбе с личными целями, но то, что мы обыкновенно называем природой – леса, озера, реки, все это слабо, как ребенок, и умоляет доброго человека о защите от человека-зверя» [3, 74], то придется выбирать не только, к какой компании-кампании примыкать, но и какую часть своей собственной природы необходимо преобразовать, изменить. А такие действия требуют серьезного и обдуманного выбора: что принять за ту идеальную цель, на которую можно ориентироваться в движении к созиданию Человека.
История развития, история жизни человека всегда связана с борьбой или поисками свободы. Только упоминание автором слова свобода в тексте возвращает нас к пониманию глубины и неоднозначности этого понятия. Мир человеческой жизни на земле, изображенный в череде плоских, одномерных картинок, жестокий мир бесконечной борьбы человека за физическое выживание – история истребления оазисов. Но слово в ткани художественного текста взывает к способности человека заглянуть за… горизонт очевидности, заставляет увидеть и осознать глубину и объем своей жизни за плоскостью реальности.
В повести «Мирская чаша», посвященной событиям революционного 1919 года, жизнь страны, жизнь людей изменяется, переворачивается неоднократно: «… и только небо, общее всем и недоступное, по-прежнему сияет…».
– возникает представление об объеме Слова, о его смысле, который ты – человек, и с помощью этого же смысла ты ориентируешься в тексте и в жизни.
Чаша как дно и низ, как стены-ограничения превращается в пространство, которое показывает нам направление естественного выхода за границы натуральной природы. Человеку, знающему и любящему родной язык, открывается знание, он чувствует и видит возможность спасения – в устремленности в небо. Мир устроен таким образом, что чаша не закрыта. И всплывать, подниматься стоит не только, чтобы плавать на поверхности. Если есть небо – надо взлететь!
Вступление к «Мирской чаше» заканчивается молитвой-знаком такого выбора: «В день грядущий, просветли, Господи, наше прошлое и сохрани в новом все, что было прежде хорошего, леса наши заповедные, истоки могучих рек, птиц сохрани, рыб умножь во много, верни всех зверей в леса и освободи от них душу нашу» [3, 75].
Молитва эта, обращенная к Господу, содержит задание самому человеку, задание – созидание новых отношений с природой Земли, включающей природу человека.
И тогда чаша мирская, чаша нашей жизни соединяется с чашей причастия – Тело Христово вливается в нас, кровь Христова бежит по нашим сосудам, человечество Христово соединяется с нашим человечеством [4, 101]. Другими словами, человек становится Человеком!
дно и небо создается пространством понимания слов лес, звери, пустыня, оазис. Если эти слова имеют отношение только к натуральной природе, тогда выхода из ужаса человеческой истории нет, и мирская чаша – это чаша мира сего, мира, погруженного во тьму греха и безысходности. Если за этими же словами мы увидим пространство необходимости преображение человеческой души, то мирская чаша становится началом пути к причащению, к приобщению, к узнаванию иной природы человека. И тогда прошлое (история) – при свете чаши причастия мы понимаем его смысл, и продолжается новое (будущее) для человека с освобожденной душой.
В своих текстах М. М. Пришвин подчеркивает, что мало родиться человеком; нам надо «оправдать в себе человека» [5, 286-289]. И оправдать , через сопоставление конкретных действий героев пришвинской прозы можно выйти на осмысление правды человеческой природы.
Художественное слово М. Пришвина позволяет нам посмотреть на мир, окружающий нас, как на вселенную. Погружаясь в текст, мы рассматриваем этот мир, включая человека, в мельчайших подробностях и в широких связях со всем, что в этом космосе есть, и понимаем, что такую возможность нам предоставляет само слово. Слово настраивает на поиски смысла, а смысл дает силу видеть и знать нужное для созидания настоящего мира и настоящего человека, свободного человека.
Примечания
1. Гачев Г. Д. Космо-Психо-Логос: Национальные образы мира. М., 2007.
3. Пришвин М. М. Мирская чаша. М., 2001.
4. Митрополит Антоний Сурожский. О встрече. СПб., 1994.
5. Пришвин М. М. Загадка // Пришвин М. М. Весна света. М., 2001.