Н. И. Лишова
«МОЖЖЕВЕЛОВАЯ ТАЙНА» В ХУДОЖЕСТВЕННОМ
ДИСКУРСЕ МИХАИЛА ПРИШВИНА
(НА МАТЕРИАЛЕ РОМАНА «КАЩЕЕВА ЦЕПЬ»)
лице М. Пришвина своего последователя, который так же, как и философ, мечтал о «великом синтезе, о вселенской общности» [1, 155]. Различные модусы Всеединства – красота, любовь, истина – выполняют восстанавливающую функцию, целью которой является создание Всечеловека. Такой «Всечеловек» в пространстве положительного Всеединства являет собой «внутреннее живое единство со всей природой мира» [2, 88]. Неизменное желание писателя распространить небесную гармонию на весь вещественный мир дает основание исследователям художественного мира Пришвина считать все творчество писателя «своеобразной дорогой к Всеединству» (Н. Борисова). Это во многом объясняет присутствие в произведениях писателя-философа особого мифопоэтического языка, сложной системы символов. Художественная система Пришвина эксплицирует не просто символы, а символы-константы, одновременно изменяющиеся в пришвинском гипертексте и сохраняющие свою сущность. У символа, как правило, стихийное начало, его появление невозможно предсказать, так как он зарождается в подсознании человека посредством «миросозерцания». Поэтому символ – это некая нить, связывающая время и пространство, мир реальный и ирреальный, «объективное и субъективное начала» [3, 64]: «Символ – это связь между внутренним миром человека (субъектом) и миром внешним (объектом). История культуры есть история роста этой связи, в начальном периоде бессознательного, в дальнейшем переходящего в творчество с нарастающим сознанием» [3, 64]. Так, из множества символов складывается единая картина мира, в которой царит гармония «чувственного и рационального, сознательного и бессознательного, физического и метафизического, предельного и запредельного, ибо благодаря символам пережитое… входит в мир человеческих отношений…» [4, 44].
Сквозные образы-символы в пришвинском дискурсе создают смысловую многоплановость текста. Так, пришвинский мир флоры и фауны может служить прямым тому доказательством. В художественном нарративе писателя многозначный образ можжевельника, который оказывается, что интересно, в финале произведения, будто указывая путь к разгадыванию некой тайны.
Полисемантизм данного образа обусловлен тем, что можжевельник, с одной стороны, используется для проведения похоронного обряда, наделяясь таким образом танатосной символикой, а с другой стороны, свойство быть вечнозеленым растением подразумевает и иную семантику, не менее значимую по своей сути и связанную с постоянным обновлением и вечной жизнью. Так, данный образ совмещает в себе значения, оппозиционирующие по отношению друг к другу.
К символике можжевельника уже неоднократно обращались писатели разных эпох. В поэме М. Лермонтова «Последний сын вольности» актуализирована традиционная семантика данного образа, а именно «смерть или разные обстоятельства, связанные со смертью»: «Уныло желтые цветы / Да можжевельника кусты… / Под ними спит последним сном,… / Свободы витязь молодой» [5]. В философском размышлении И. Тургенева о жизни и смерти, названном стихотворением в прозе «Собака», автор проводит параллель между старостью, одиночеством и неизбежной смертью: «Повозился старик за перегородкой и вошел ко мне со свечкой… Сам весь шершавый, уши мохнатые, … глаза злобные, борода по пояс, … а на ногах меховые сапоги – и пахнет от него можжевельником» [5]. Л. Толстой, работая над романом «Война и мир», тоже обращается к образу можжевельника, который выступает в качестве обязательного атрибута церемонии похорон: «К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая Псалтирь» [5].
Но в ХХ веке наблюдается интерес к иному толкованию данного образа. И. Бунин в стихотворении «Апрель» изображает весну. А весна всегда обозначала новый виток жизни, великую радость: «А в старом палисаднике темно, / Свежо и сладко пахнет можжевельник…» [5]. Здесь вечнозеленое растение выступает уже как способ реализации идеи вечной жизни.
– смерть. Писатель делает это не случайно, это своего рода художественный прием, способствующий реализации его главной творческой идеи, а именно идеи Всеединства. Это мы можем наблюдать в автобиографическом романе Пришвина «Кащеева цепь». Герой Алпатов проходит тяжелый путь странника-скитальца. Это путь сомнений, соблазнов, тайн, иногда разочарований. Но это и путь любви, радости, открытий. Это путь от Курымушки к Михаилу Алпатову. Пройдя главное испытание, – испытание любовью – автобиографический герой, оказавшись на распутье, делает правильный выбор между так называемым Положением и возможностью быть самим собой. Алпатов «уходит в природу», «в ту сторону, откуда звуки птиц были сильнее» [6, 422]. Он идет все дальше, «идет по ледяной дороге, переходит проталину, проваливается, выбирается» [6, 422], разводит костер и прислоняется к можжевельнику, будто ища опоры. А дальше «нога поскользнулась», и «интеллигентный человек падает на куст можжевельника, и тот его держит, подпирая мохнатыми лапами. Лежит на спине, как в кресле – куст держит» [6, 423]. Образ можжевельника синкретизирует значение смерти прежнего героя, «интеллигентного человека»: «Неужели это я сам? – думает лежащий в кусту можжевельника. – Неужели это я так умер?» [6, 428]; и значение новой жизни, рождение «возможного человека»: «Видит, как загорается край сумки с ее письмами. Закрывает глаза и засыпает» [6, 423]. Сон – это пограничное состояние между реальностью и ирреальностью, это переход в инопространство, инобытие. Здесь сон становится необходимой ступенью для завершения процесса инициации.
Новая жизнь, о которой Курымушка грезил еще в детстве, возможна только вдали от цивилизации, «в этой середке лесной чащи, на лядах, по старому осечищу, у реки, высоко над поемными неприступными болотами» [6, 423]. Неслучайным оказывается и название места, где находилась проталина с кустом можжевельника – Спас во мхах. Возможно, Пришвин обращался к библейскому сюжету: в христианской мифологии Дева Мария спасла младенца Иисуса от солдат Ирода, спрятав Его в ветвях можжевельника. Куст можжевельника, как и природа в целом, действительно, спасает героя от духовного умирания, возбуждая в нем пространство Всеединства: «Вот оно что! – догадался человек, лежащий в кусту можжевельника. – Вот она где моя родина, я не один» [6, 429]. Алпатов становится частью природы: его не замечают зайцы, разыгравшие целое представление на «светлинке возле самого куста можжевельника» [6, 428], он понимает язык птиц, теперь ему не важно, «как сложится утро, главное было не пропустить тот момент, когда «начинает чуть-чуть приподниматься край серого одеяла с востока» [6, 429]. Идея Всеединства неразрывно связана с идеей Всечеловека. Автобиографический герой открывает для себя эту истину: «Я вовсе не маленький, я пропустил свое маленькое из-за большого» [6, 430]. В финале десятого звена романа мы видим, как герой идет, «влюбленный в мир», и знает: «после всякой весны и самой суровой зимы приходит непременно весна, и это наше, это явное, это день…» [6, 433]. Эти слова звучат как лейтмотив всего произведения. М. Пришвина традиционно считают «певцом природы», а так как в природе нет смерти, есть вечный круговорот, переход в иносостояние, то с полной уверенностью писателя можно назвать певцом жизни. Поэтому автор трансформирует семантику танатоса, связанную с образом можжевельника, в семантику виты.
Примечания
1. Борисова Н. В. Михаил Пришвин: диалоги с эпохой. Культурологический словарь. Елец: ЕГУ им. И. А. Бунина, 2009.
2. Лосев А. Ф. Русская философия // Очерки истории русской философии. Свердловск, 1991.
4. Борисова Н. В. Мифопоэтика Всеединства в философской прозе М. Пришвина. Елец: ЕГУ им. И. А. Бунина, 2004.
6. Пришвин М. М. Кащеева цепь. М., 1984.