• Приглашаем посетить наш сайт
    Кюхельбекер (kyuhelbeker.lit-info.ru)
  • Михеев М. Ю.: Черпание из пришвинской "Мирской чаши" и из дневников: соотнесение контекстов

    М. Ю. Михеев

    ЧЕРПАНИЕ ИЗ ПРИШВИНСКОЙ "МИРСКОЙ ЧАШИ"

    И ИЗ ДНЕВНИКОВ: СООТНЕСЕНИЕ КОНТЕКСТОВ

    Повесть "Мирская чаша" (1922, с первоначальным названием "Раб обезьяний") написана в характерном пришвинском стиле того времени - как бы свободным "потоком сознания", отчасти напоминая манеру Бориса Пильняка (ср. с его "Голым годом", 1921). У Пришвина фактически все, что происходит, просто берется из дневников (1919-1921), только слегка трансформируется, то есть вкладывается в уста какого-то героя повести, а не "фигуранта" дневника или же переносится туда из мыслей автора. Сюжет повести также довольно хаотично оказывается "собран" из событий жизни самого автора, бывшего школьным учителем ("шкрабом"), библиотекарем, этнографом, собирателем сказок, хранителем музея усадебного быта и пробовавшего крестьянствовать с женой (сначала в Ельце, потом в Дорогобуже). Относительно прежнего, более жесткого названия повести ("Раб обезьяний") можно заметить следующее. Беря пример, очевидно, со своего друга и учителя Алексея Ремизова, Пришвин частенько записывает в дневниках свои сны. Вот и в 1920 в этом жанре мы читаем притчу об "основном вопросе" современности - о происхождении человека от обезьяны. Он записывает ее как рассказ одного из героев сна: "Мне кажется, что обезьяна и человек некогда произошли (и теперь происходят) из одной утробы, только человек падает до обезьян и, падая, вспоминает и хранит образ своего прародителя человека — это человеко-обезьяна, а обезьяна, совершенствуясь в борьбе за существование, и думает о будущем, неохотно озираясь назад на прародителя обезьяну, — это обезьяно-человек, бегущий по рельсам прогресса. Итак, налево обезьяночеловек, направо человеко-обезьяна. # Итак, падая, одни восстанавливали в мечте первоначальный образ человека и даже сверхчеловека — консервативная часть бытового человечества. # Другие, совершенствуясь, наполняют землю, имея в будущем идеал фабрикации человечества вполне совершенного, размножающегося путем штампования" (1).

    В повести (IV глава) смысл прежнего названия вскрывается как некая аллегория современной утопии коммунизма. Главный герой, Алпатов (в котором видны черты Пришвина) вырезает себе из глиняного чурбана лицо комиссара Персюка - он как бы и есть та обезьяна, которая тщится сделаться человеком. По поводу осмысления более позднего заглавия "Мирская чаша": В "Эпилоге" есть эпизод, когда приехавший работать библиотекарем Савин опять во сне видит собственную душу как чашу, из которой "пили, ели и называли эту душу мирскою чашей". В дневнике оказывается сразу множество обращений к этому же образу:

    (21 янв. 1919) "И прошу, чтобы прошла мимо меня чаша необходимого страдания". (21 фев. 1919). "Ночами этих страшных дней снов у людей не было... Но раз оборвалась завеса, и я увидел сон. # Мирская чаша. Мне снилось, будто душа моя сложилась чашей — мирская чаша, и все, что было в ней, выплеснули вон и налили в нее щи, и человек двадцать Исполкома — члены и писаря — деревянными ложками едят из нее". (22 сент. 1919) "Так Россия умирала, и ели труп ее черви, и моя душа была при этом, она была, как хрустальная чаша, наполненная червями". (5 сент. 1920) "Нас влечет к себе непережитое, нераскрытое, девственно сохраненное (испить чашу до дна); но без следа остается в душе то, что до дна испивается, если же это влечение задерживается, обрывается на полпути, то и начинается та особенная повышенная жизнь, которая называется романтической любовью (лунный свет)".

    "Мирской чаши", в ее I главе ("Ампирный дворец"), говорится, как в бывшей дворянской усадьбе теперь, то есть после революции, по ночам идут беспрерывные попойки и пляски под граммофон - веселится новая власть. В дневнике начала 1919 года ночные пляски (между прочим, членов чрезвычкома) еще более беспощадно сополагаются по времени с тем, что рядом (в холодном нужнике) замерзает запертый этой властью на морозе человек - некто Потанин: (13 фев. 1919) Двое суток в канцелярии Райкома. Граммофон и за стеной Потанин. # Инвалид на лежанке и пляски молодежи под граммофон: дождался! Совершенно отдельный мир простого народа; как могли жить помещики у вулкана! # (...) # Члены чрезвычкома. # Я читал о тиграх (смерть показалась в образе подобного зверя) — и вошел человек, мертвый взгляд (Потанин). # Под лезгинку: # - Потанин замерзает. # — О?! #— Кряхтит!

    Здесь, в дневнике пока еще не понятно, отчего этот человек замерзает, но ближе к финалу в повести выясняется – он отказывался платить недоимку (или, как все ее здесь называют, "контрибуцию"). В повести это середняк-мещанин, с которым герой беседует еще в главе Х ("О хлебе едином"), пока едет в его телеге. Там он назван Иваном Афанасьевичем Крыскиным. Это зажиточный огородник (из мещан), который высказывает автору свои оригинальные мужицкие суждения о вредности книг Толстого и Достоевского, а также о том, что "во всех смутах и во все времена была виновата антиллигенция, но самая ее вредная мысль, что людьми можно управлять без насилия и казни". Особенно недоволен этот человек "вредным" учением о непротивлении злу насилием. Евангелие он понимает исключительно как утешительную притчу о возможности воздаяния за гробом. Именно ему, впрочем, Пришвин вкладывает свое собственное исповедание веры того времени: "..." Однако наиболее автобиографический герой в этой повести Алпатов, прощаясь с Крыскиным, незаметно оставляет в телеге недоеденный кусок хлеба, которым тот его прежде угостил, и не возвращается, делая вид, что не слышит его окрика, когда возница напоминает про забытый хлеб. Авторская оценка тут очевидна. (В неприятии мещанства и собственника-крестьянина Пришвин вполне солидарен с Горьким, хотя милый тому образ "пролетария" ему еще более отвратителен.) В конце повести именно этого середняка запирают на ночь в холодный нужник и он к утру, по-видимому, просто умирает от холода (для него предусмотрен тот же конец, что и для самого Алпатова, найденного замерзшим в поле).

    В "Эпилоге" как голос одного из героев (Кириллыча) звучит дневниковая запись, подслушанная "за умыванием утром", в "канцелярии райкома" от (11 фев. 1919): "Ну и мороз, вышел до ветру и конец отморозил, что теперь скажет старуха?".

    И там же, почти финальный эпизод: "У чугунки волостные комиссары жарили сало на сковородке и кричали Савину: # - Иди ешь, чего упираешься, где наша не была, все народное, ешь, не считайся". (В дневнике эти призывы к совместной трапезе, обращенные к самому Пришвину, сопровождаются еще и добродушной матерщиной.) В самом начале 1919 и в самом конце 1920 года в дневнике мелькает человек с теми же самыми инициалами, что и у названного героя повести Крыскина: "Иван Афанасьевич собственник. Шесть раз лопатой огород вскопал, справедливый по отношению к себе, не может понять, что его идея встречается с (1 нрзб.) ему идеей работы не на себя, а на общество".

    Действительно, по всей видимости, такой закоренелый собственник Пришвину явно не по душе. В дневнике встречаем и более подробно записанные, чем в повести, рассуждения Ивана Афанасьевича об интеллигенции. Он говорит, "что во все времена во всех смутах была виновата интеллигенция, и самая вредная мысль ее о том, что людьми можно управлять без насилия, без казни. # — Да ведь это Христос не велел убивать (тут, видимо, следует реальное или "задним числом" разыгрываемое возражение самого Пришвина). # — Убивать Христос не велел людей — это правда, но разбойников казнить он не запрещал. # Виноваты все интеллигенты: Милюков, Керенский и прочие, за свою вину они и провалились в Октябре, после них утвердилась власть темного русского народа по правилам царского режима. Нового ничего не вышло".

    А через два дня в дневнике уже его собственное авторское рассуждение, отталкивающееся от только что процитированных мнений крестьянина: (12 янв. 1919) "... если он (то есть современный разбойник) по убеждению разорвал с интеллигенцией и стал большевиком, то непременно путем логического преступления, как студент Раскольников: его самолюбие и властолюбие — вот мосты, по которым он переступил (приступил) к народу (так что слова Ивана Афанасьевича "Во всем виновата ан-теллигенция" — совершенно верная формула потому что все равно какая, жареная или преступная, то есть переступившая, она, именно она, продырявила баллон с вонючим газом)".

    (31 Дек. 1920) "Горюч-камень — бремя родины. Ив. Афанасьевич (в Рябинках) швырнул им в Толстого и в Достоевского. Черный лик бога за этим камнем. Типы темных людей (черносотенцы). Потому что выхода нет чувству родины."

    Почему человек назван тут еще и "черносотенцем", непонятно. В повести мотив черносотенства применительно к этому герою не задействован. Впрочем, в главе X ("Мистерия") во время похорон комиссара происходит перебранка бабы с милиционером, в которой вскрывается глубоко сидящий, как говорят, в шутку, "здоровый антисемитизм русского народа": баба укоряет представителя власти, что тот не дает им, простому народу, работы, а милиционер, в свою очередь, находит контраргумент: " (На что уже баба ему:) - А у вас жиды в штанах. (И под хохот всех окружающих:) - Ловко баба отрезала" Прямо скажем, вряд ли такое могло понравиться Льву Троцкому, которому Пришвин отдавал рукопись "Раба обезьяньего" на отзыв (2). В дневнике же контекст деревенской дискуссии несколько иной (бабы не желают отдавать своих детей в ясли), но ключевая фраза заимствована именно оттуда (25 фев. 1920). В записи из дневника (19 июня 1921) Пришвин фиксирует, что ему "удалось, наконец, повидать, как изготовляют самогон" в деревне. Упоминаемые действующие лица здесь оказываются те же, что в VI главе ("Чан") - Азар Григорьевич и Дмитрий Иванович. Но более пространному отрывку дневника соответствует скромная фраза: "Землемер приехал на лошади с астролябией. Пил землемер, и лошадь его пила..."

    "Верховой из Пузикова (видимо, этот человек прискакал из деревни и рассказал о том, что там с ними недавно было): # — Приехали с астролябией пьяные, навели куда-то на березу, а пролетария сругал нас: (и далее в дневнике следует цитатная матерная брань без отточий)...

    В VII главе рассказывается о том, как шкраб Алпатов напрасно проездил в город, чтобы получить там продуктовый паек, выдаваемый кислой капустой: "заведующий отделом кислой капусты раньше был дьяконом, вдруг в пьяном виде разодрал на себе рясу, про это в газете написали, прославили, дьякон стал революционером, обрился лет под сорок, напялил на себя френч, штаны галифе - страшно смотреть стало на прежнего дьякона".

    Этому соответствует запись из дневника (25 фев. 1920) о "бывшем диаконе Казанском (большевике ныне)", который "". Эпизод с выдачей именно им кислой капусты, очевидно, художественное преувеличение, добавление автора к этому образу. (Сходный образ, но уже, правда, с более гротесковой трактовкой у Платонова в "Котловане", где поп является еще и добровольным доносчиком на своих прихожан.)

    Оттуда же, из дневника, мы можем более полно понять, что такое была для Пришвина была "страшная, бескрайняя Скифия": "О, зачем я выехал в эту Скифию! дорогая моя, если бы можно было вернуться; ты стала мне тут, как самое нежное видение.... # В канцелярии Райкома часы рококо с кругленькими ангелами на шифоньере Ампир, заваленный газетами "Вестник Бедноты". Возле него на голубом диване с волнистою спинкою, на грязной подушке, накрывшись тулупом, лежит председатель коммунистической ячейки. На лежанке с изразцами спит-храпит бородатый мужик в шапке-маньчжурке, раскоряча колени, и почесывает во сне между ногами."

    "Скифия" - глубоко полемическая, не отождествляющая автора со стихией беспредела и народной вольницы, как у Блока, а находящая место в оппозиции к режиму. Мы не смогли найти в дневнике аналога превосходно иронико-аллегорическому образу (из I главы) угрюмого сторожа в детской колонии, размещенной в старинной усадьбе, который, выходя с помоями, может бросить ведра и сказать: "Я такой же, как Ленин" и за это сам получивший прозвище - Ленин. Старуха Павлиниха, бывшая еще при господах, ненавидит этого сторожа и считает, что он, "действительно, Ленин, только уж как бы на том свете наказанный и все-таки нераскаянный"!

    В дневнике есть замечательное обобщение, сделанное еще до физической смерти Ленина: (12 янв. 1919) "Порядок и вольность (френч и чуб). Посмотрите на человека власти, шившего от варягов френч и от казаков чуб на лбу, какое отвратительное явление представляет эта смесь френча английского с казацким чубом..., вся революция русская имеет данность лишь в доказательстве через доведение до абсурда. # В молчании скифских занесенных снегом полей скрывается таинственная сила подземных корней, которые дадут весною цветы. # Цветы из-под снега. Ленин — чучело. Вот и нужно теперь, и это есть единственная задача постигнуть, как из безликого является личное, как из толпы покажется вождь, из корня, погребенного под снегом, вырастут цветы".

    А вот что Пришвин пишет 20 нояб. 1919, после отступления мамонтовцев и корпуса Шкуро и уже перед близким приходом красных: "Коммунисты — образы и подобия нашего собственного прошлого будничного духа. Сойдет с престола одураченный Ленин: победа небывалая, а враг ликует, и нет места победителю среди побежденных — вот что еще может быть! # (Вот в том-то и есть очевидность его бытия (чёрта), что попадаются в ступу его и невинные жертвы, стало быть, он исходит ежели и от нас, а действует самостоятельно, наше зарождение, а бытие его отдельное."

    Нам важны и постоянные возвращения Пришвина к анализу общественного сознания того времени: (8 окт. 1920) "Большинством населения все-таки большевизм понимается не как организованное преступление, а как неудача, существует представление о настоящем большевике, разговаривают, напр., так: # — Он настоящий большевик? # — Нет, так, примазался. # — А вы видели настоящего? # — Нет, не видел. # — Да есть ли настоящий-то? # — Ну, Ленин все-таки настоящий. # — Э, да разве можно с нашим народом да в коммунизм! и т. д. # Словом, в основе-то считается делом хорошим, но невыносимым, и только бы поскорее это хорошее дело исчезло. И всякий знает, что из этого ничего не выйдет".

    (20 Нояб. 1921) "Читал фельетон Ленина о новой экономической политике — длинная, бесконечная речь! Читаешь, будто едешь по этой теперь мерзлой, колючей земле на серой кляче в телеге, и, кажется, конца нет, пока вытянет кляча и доедешь до города,— так бездарен его стиль, так убога, низменна эта мещанская мысль, видящая избавление человечества в зависимости только от материальных (внешних) отношений" (3) .

    претерпевают (что остается только в дневнике или только в тексте худлита), но и то, входит ли один и тот же фрагмент в разные произведения (не меняется ли от этого его смысл), каков смысл повторов в самом дневнике, есть ли тут система "зачеркивания", когда какой-то уже использованный отрывок исключался автором и больше не использовался (как было у Замятина) и т. п. (4).

    ПРИМЕЧАНИЯ

    1. Здесь и ниже знаком # обозначен опускаемый в цитате абзацный отступ. Цитаты из дневников Пришвина даются без указания страниц по изданиям: Пришвин М. М. Дневники. (1914-1925). Кн. 1-4. М., 1991-1999. См. также их электронный вариант на сайте http://www.srcc.msu.su/uni-persona. Цитаты из повести - по изданию: Пришвин М. М. Мирская чаша. Тула, 1989.

    "Раб обезьяний", которую он опубликовал (или она так и не была опубликована?).

    "контреволюционные" записи таким уж не самым смелым человеком, как Пришвин? Или же это все-таки результат его редактирования текста дневников, уже в более "спокойное" время?

    "Доели лося, который вчера подошел к нашему костру погреться..."), наверное, тоже имеет нечто под собой в нашем теперешнем, современном осознании значения писателя. Она написана в духе жестких поставангардных анекдотов под Даниила Хармса, высмеивающих общие места литературы и литературщины. В самом Пришвине (я имею в виду его опубликованные художественные произведения) есть, безусловно, излишнее сюсюкание, которое роднит его с Тургеневым, Паустовским, Бианки и др., за что его и "высек" автор данной пародии.

    Раздел сайта: