А. Ю. Павлова
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ КОНЦЕПЦИЯ ЛИЧНОСТИ
В РОМАНЕ М. ПРИШВИНА "КАЩЕЕВА ЦЕПЬ"
"Лесная капель" приходит к утверждению простых-сложных истин, на поиски которых ушла долгая, интересная, противоречивая жизнь: "Не в том состоит победа над машиной, что научаешься баранкой вертеть, а в том, что при всяком движении сохраняешь свою внутреннюю тишину. Ведь чем тише сам, тем больше замечаешь и ценишь движение жизни" (3, т. 5, с. 23).
"Кащеева цепь", в звене "Искусство как поведение", писатель, развивая данную мысль, определяет один из своих художественных принципов. Отталкиваясь от слов А. Грибоедова, М. Пришвин утверждает: "Скажу наперед, мне очень хочется, чтобы моя биография показала бы: я жил, как писал, и писал, как жил". Таким образом, в романе писатель проявляет потребность проверить, в чем сходятся его слова с его поведением и в чем они расходятся.
В сознании М. Пришвина и главного героя М. Алпатова, во многом выразителя авторского "я", литература и жизнь существуют неразрывно, как явления, между которыми наличествует прямо пропорциональная зависимость, когда качество одного (литературы) обусловлено сущностью другого (жизни). Не случайно, что и другие герои проверяют творчество жизнью, указывая на явное несоответствие между ними. Так, Мария Ивановна, мать Алпатова, неоднократно удивляется: "Почему у нас в романах описываются разные униженные и оскорбленные, а не победители". В этих словах легко узнается учитель М. Пришвина В. Розанов, его идея, лейтмотивом проходящая через "Таинственные соотношения", "С вершины тысячелетней пирамиды", "Апокалипсис нашего времени".
В отличие от В. Розанова и его последователей М. Пришвин снимает это во многом внешнее противоречие: униженные и оскорбленные – победители, переводя его из социальной плоскости в плоскость духовную, христианскую, общечеловеческую. Поэтому "победители" в его творчестве, "Кащеевой цепи", в частности, являются не герои Майн Рида и Гомера, которые грезились маленькому Курымушке, а люди, "сохранившие в себе свое личное дитя". То есть писатель следует традициям христианского реализма XIX века, идет по пути поисков человеческого в человеке, не переставая удивляться тому, "какие все люди внутри себя прекрасные". Эта особенность творческого кредо М. Пришвина наглядно проявилась в "Кащеевой цепи".
"медленно, путем следующих одна за другой личных катастроф, нарастающее сознание". И как следует из дневниковых размышлений писателя о М. Горьком и А. Блоке (от 6 мая 1926 года), эту череду катастроф, этот мучительный процесс борьбы чувств и идей писатель считал явлением неизбежным, предшествующим "моменту ясности в человеке" (3, т. 8, с. 331). Более того, по М. Пришвину, личность, не прошедшую через подобные стадии, использующую готовые общественные рецепты, характеризует "малый", "обезьяний" разум, то есть момент подражательной ясности. Итак, через судьбу М. Алпатова рассмотрим, какие этапы, какие идейно-духовные искания ведут к "моменту ясности", к обретению индивидуумом лица.
В. Курбатов первую часть своей монографии, посвященную детству и юности Алпатова, назвал "Из дома" (2, с. 5). Критик точно обозначил направление, на котором главный герой пытается обрести свое "я". То есть Курымушка двигается от христианской симфонической личности, коей является в этот мир человек, к личности неполной, точнее, к тварному существу, индивиду. Круги тварности символически обозначаются предлогом "из": из дома, из семьи, из России. И как результат разрыва с традиционными ценностями (среди которых отсутствует главный – Бог) круг последний – выход из себя.
фантазию, чувствует в себе "напор сил для борьбы за свое собственное имя". Однако эта борьба сводится к отрицанию имени. Так, переделав стихотворение Лермонтова "Ветка Палестины" в "Веточку малины", Алпатов признается своему другу: "…скорей всего, мне кажется, по-настоящему я Лермонтов". Таким образом, пусть неосознанно, происходит стирание личности через профанацию христианского понятия "метанойя", перемена ума. Конечно, можно предположить: данный факт – обычная фантазия ребенка, который мечтает о чудесных превращениях. Однако открыто заявленная позиция взрослого Алпатова и позиция автора подобную версию делают неубедительной. Алпатов, вспоминая этот эпизод, испытывает чувство стыда и связывает его с ложью вообще. А автор открыто вмешивается в повествование, давая данному событию однозначную оценку: "Так было и с этой оглушительной оплеушиной в самое место начала сознания своей личности, когда в тени гения Лермонтова я хотел было со своей "Веточкой малины" оторваться от родового имени Пришвиных, занятых когда-то полезным делом вытачивания необходимой части ткацкого станка, пришвы" (3, т. 2, с. 11).
"Каин" в первоначальном названии второго и третьего звеньев точно передает суть того процесса, который отличает гимназические годы Михаила Алпатова. И дело не только в очередном отречении от имени, которое повторно происходит уже перед окончанием гимназии в Сибири. Предательство носит как семейно-родовой, так и национальный характер. На самых разных примерах М. Пришвин показывает, что национальное каинство, неосознанно начавшееся еще в детстве, в указанный период приобретает осознанно-глобальный характер. Смысл и механизм этого явления, характерного для большей части русской интеллигенции, станет лишь отчасти ясен Алпатову уже через несколько лет за границей: "Они с детства отрицали все, что называется родным, праздники с попами и иконами, русские неудобные телеги, сохи, овраги – все, даже над русским народом смеялись всегда, вспоминая: "Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь".
"родного" отсутствует, на наш взгляд, важнейший "компонент" - Царь. Понятно, что он не случайно включен героем в русские "святцы", чему есть объективно-субъективные причины. Ребенком Курымушка слышит разговоры взрослых о царе, знает о ненависти к нему некоторых родственников (Дунечки и Гарибальди), видит разную реакцию окружающих на смерть Александра II. Душевно – плачем – откликается на смерть царя-освободителя няня ребенка, идейно – мать Курымушки. Еще до смерти императора из реплик Марии Ивановны следовало, что она не мыслит жизни, то есть государственного устройства страны, без царя. После убийства Александра II женщина на обыденном уровне высказывает идеи, противостоящие тому подходу к личности, который был характерен для самых разных противников трона – от народовольцев до марксистов-ленинцев. Мать Курымушки, воспитанная на традиционных ценностях, не приемлет подход к человеку, когда его ценность – сущность, тем более жизнь–смерть, определяется социальным статусом. Мария Ивановна и в жандарме, и в царе видит конкретное лицо и оценивает героев по их делам. Такой взвешенный, христианский подход к личности монарха на страницах романа больше не встречается. Среди интеллигенции преобладают равнодушие, скепсис, ненависть. Показательна реплика сибиряков на поведение дяди Алпатова во время встречи с Николаем II: "Всей шпаной управлял, а какого-то Николая струсил". Таким образом, М. Пришвин передает ту атмосферу, которая во многом определила отношение героя к царской власти, и выражает через авторские характеристики, созвучные оценкам "сибиряков", свое отношение к личностям конкретных монархов. Так, о блистательной эпохе одного из лучших русских царей Александра III и о нем самом сказано: "Так вот и любовь Алпатова, кажется, совсем напрасно прошла, и не будь ее, не стал бы я возвращаться к эпохе, когда у тучного русского царя заболели почки и он вдруг для всех неожиданно умер". О последнем императоре с неуместным юмором несправедливо сказано: "Какой-то мудрец научил Николая II чуть ли не единственный раз за все свое царствование ответить ясно и твердо…"
Несмотря на сказанное, навряд ли есть основание говорить о соцреалистичной тенденциозности, односторонности в изображении атмосферы, повлиявшей на антимонархические убеждения Курымушки – Алпатова. В "Кащеевой цепи" есть и иное отношение к личности Николая II и к проблеме в целом. Это и умиленно-восторженные рассказы дяди Алпатова о встрече с царем с "удивительными глазами", и диалог двух мужиков:
-Царь…их мучил.
В романе не раз возникает мысль: "В человеке дорог порыв, стремление к возвышенному". И во всех случаях различные варианты этого возвышенного (от вечной женственности до службы пролетариату) существуют для героев романа вне традиционной русской парадигмы, через которую реализуется личность. Ядром же парадигмы, как известно, является Православие. А возвышенное главных героев не только не связано с Богом, но и противостоит ему.
Для Михаила Алпатова Создатель является препятствием на пути любви, пути "любви ко всем" (3, т. 2, с. 172). Знаменательно, что герой, порвавший с верой еще в четвертом классе, не видит разницы между Христом "божественной няни" и богом Чертовой Ступы: для него Создатель – это черный, безрадостный, страшный Бог. Поэтому освободить человека от власти Христа – главная задача Несговорова и Алпатова, о чем они заявляют в разное время почти одними и теми же словами: "Мы с тобой акушеры, мы должны пуповину от Бога отрезать" (3, т. 2, с. 311), "Потом, - ответил Алпатов, - потом мы постараемся человеку совсем отрезать пуповину от Бога" (3, т. 2, с. 316). Пришвин в романе показывает, что пуповина отрезалась по-разному. Это, в первую очередь, замена Христа другими "богами". Так, на месте иконы в комнате Дунечки стояли "гравюра Рафаэлевой мадонны" и "портреты святых писателей: Глеба Успенского, Гаршина, Надсона" (3, т. 2, с. 178). Мы не склонны вслед за В. Розановым в гибели русского царства винить отечественную литературу, но, видимо, названные авторы, как и некоторые другие, чьи имена возникают на страницах романа, в какой-то степени созвучны революционерам разного толка, и, конечно же, определяющую роль играли фантастические интерпретации текстов в духе Н. Добролюбова и В. Ленина. Показательно и другое: А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, Ф. М. Достоевский и другие писатели, воспринимающие личность с христианской позиции, в кругу друзей, знакомых М. Алпатова и интеллигенции вообще в положительном контексте не употребляются.
Но сущностную завершенность святцы атеистической личности получают, когда Несговоров называет имена новых "богов": Маркса, Энгельса, Бебеля, Меринга, Каутского. Место Христа у Алпатова на время занимает марксизм, правда трактуемый местами очень вольно. Но суть учения, воспринятого на веру, оказывает воздействие, которое сродни воздействию детского и юношеского эгоцентризма. Теперь уже через марксизм происходит утрата Алпатовым личности, через отречение от основных святынь. Под воздействием учения герой порывает с людьми старшего поколения, которые видятся ему теперь так: "… жалкие люди, как животные с двойным взглядом, когда не знают, будет их сегодня хозяин бить или ласкать" (3, т. 2, с. 204).
"подаривший" Алпатову марксизм, становится Старшим: таким образом реализуется детская мечта героя. Теория, согласно которой "последний через мировую катастрофу должен сделаться первым" (3, т. 2, с. 259), вызывает деформацию духовно-нравственных ценностей личности. Еще в детстве, когда Михаил понял, что Бога нет, то есть, выражаясь его словами, "все обман", тогда рухнули нравственные скрепы личности и как следствие – "захотелось хоть гадость какую-нибудь, но сделать" (3, т. 2, с. 91-92). Атеизм, помноженный на марксизм, плюс любовная катастрофа приводят к мысли уничтожить "Сикстинскую мадонну". Пришвин неоднократно при помощи сравнений в авторских характеристиках и речи персонажей подчеркивает, что даже герои, порвавшие с христианством, находятся в поле его притяжения как на уровне формы, так и на уровне содержания. Наложением смыслов, образов, идей, идеалов библейских и современных создается различный эффект: от подчеркивания и принципиального отличия Христа и христиан от революционеров разного толка до частичного, чаще формального совпадения на уровне отдельных идей, чувств. Вот только некоторые примеры: "Никогда русский дьякон при встрече архиерея не кадил с таким умилением, как приветствовал взмахами своей кепи этот социал-демократ рабочий своего императора (3, т. 2, с. 464); "Ужасно скучно, казалось бы, детям читать Глеба Успенского, но мы читаем его, как набожные люди читают Священное писание, - с благоговением" (3, т. 2, с. 256); "И оратор был настоящий, блестящий, притом окруженный красивыми девушками, как мироносицами" (3, т. 2, с. 321); "Но лично вы живете примером Христа и хотите пострадать за человечество" (3, т. 2, с. 232).
проявляются чувства, которые созвучны или полностью совпадают с христианскими. Такая амбивалентность личности героя, наличие в ней и высокого, духовного принципиально отличает героя от революционеров и в конце концов приводит к разрыву с ними. Критерий "из себя", о котором уже шла речь, критерий христианской любви периодически порождает точные оценки собратьев по борьбе. Так, например, об Осипе и Ефиме Алпатов думает и говорит: "Почему при этих словах никто не хочет заглянуть в зеленые точки его глаз и понять, что все это он говорит не для других, а для себя?" (3, т. 2, с. 206); "Почему, ты, Ефим, все злобу видишь вокруг? Есть везде какая-то музыка любви…" (3, т. 2, с. 196). Именно любовь к людям, миру, природе движет Алпатовым в лучшие, принципиальные минуты, эпизоды его жизни. Он, получивший здоровую духовную и эстетическую прививку от матери, Гуська, крестьян, природы, он, сохранивший в себе "дитя", жажду идеала, способен видеть в людях лучшее, высокое, то, что созданы они по подобию Божьему. Знаменательна реакция Алпатова на прохожих после выхода его из тюрьмы: "…Перед каждым замирает от удивления: какие все люди внутри себя прекрасные…Вокруг лица каждого встречного человека он видит незримый для всех нимб, как у святых на иконах" (3, т. 2, с. 253). Именно через любовь к людям, женщине, Родине происходит выздоровление, возрождение личности Алпатова, обретение во многом утраченной "русскости". Уже за границей герой впервые начинает понимать, что Россия вне революции, он вновь ощущает забытый запах земли, к нему возвращается чувство Родины.
После возвращения в отечество эти настроения и жажда творчества, проверяемого интересами и идеалами народа, становятся доминирующими у Алпатова. Это и позволяет говорить о том, что амбивалентный герой находится на пути к симфонической, соборной личности, о которой И. Ильин точно сказал: "Главное в жизни есть любовь и именно любовью строится совместная жизнь на земле, ибо из любви родится вера и вся культура духа. "Бог есть любовь" (1, с. 319).
ПРИМЕЧАНИЯ
3. Пришвин М. М. Собр. соч.: В 8 т. М., 1982-1986.