• Приглашаем посетить наш сайт
    Кузмин (kuzmin.lit-info.ru)
  • Подоксенов А. М.: М. Пришвин и С. Булгаков о героизме и подвижничестве русский интеллигенции

    А. М. Подоксенов

    М. ПРИШВИН И С. БУЛГАКОВ О ГЕРОИЗМЕ И

    ПОДВИЖНИЧЕСТВЕ РУССКИЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

    М. М. Пришвин и С. Н. Булгаков были не просто земляками, учившимися с разницей в несколько лет в одной гимназии г. Ельца. Гораздо более значимым является их родство духовное, общность напряженных размышлений о судьбе и проблемах Родины, народа, интеллигенции и, в частности, роли последней в истории России. Одним из предметов их анализа была система ценностей и идеалов, которыми жила русская интеллигенция последние полвека до революции 1917 года и ложность которых вовлекла на гибельный путь не только саму интеллигенцию, но и страну в целом.

    Булгакова к христианству привела логика ученого: "Причина моего перехода от марксизма к идеализму заключается в искании того фундамента, на котором можно было бы утвердить эти идеалы" (6, с. 6). Путь к христианству Пришвина – через интуицию художника. В автобиографическом романе "Кащеева цепь" жизненный путь Алпатова, главного героя романа, и причины увлеченности марксизмом всего молодого поколения конца XIX века видятся, прежде всего, в неразвитости сознания и в естественном юношеском максимализме. В пришвинском дневнике 1918 года есть характерная запись: "Если бы мне было теперь 20-25 лет, то я был бы непременно большевиком… в таком возрасте я был уверен, что вот-вот совершится мировая катастрофа, пролетариат всего мира станет у власти и жить на земле будет всем хорошо. Это чувство конца (эсхатология) в одинаковой степени развито у простого народа и у нашей интеллигенции" (2, c. 74).

    Духовный кризис русской интеллигенции эпохи начала века остро переживался как Пришвиным, так и Булгаковым, который был одним из авторов книги "Вехи" - сборника статей об изломах мировоззрения русской интеллигенции и о влиянии ее на судьбы России.

    В судьбе Пришвина этот кризис совпал с поисками своего собственного пути в жизни и литературе. Тот "фанатический марксизм", который владел им почти десять лет вплоть до первой русской революции, начал "рассасываться бессознательно" по мере разочарования в социал-демократии в годы учения в Лейпциге, через любовь, которая разбудила в Пришвине писателя (3, с. 275). Поддерживая "веховский" дух критики интеллигенции, Пришвин тем отдает должное той части интеллигенции, которая борется не за власть над умами и душами людей, но является хранительницей духовной культуры народа, чей трудовой героизм незаметен, как был незаметен подвижнический учительский подвиг Дунечки, всю жизнь свою посвятившей делу просвещения народа и о которой сами "мужики говорили, что это Ангела нам Господь послал", называли ее "равноапостольная" (2, с. 78).

    С. Н. Булгаков, определяя понятие "героизм интеллигенции", имея в виду яростных фанатиков марксистских идей, писал в своей "веховской" статье 1909 г.: "Религия человекобожества и ее сущность – самообожение в России были приняты не только с юношеским пылом, но и с отроческим неведением жизни и своих сил, получив почти горячечные формы. Вдохновляясь ею, интеллигенция наша почувствовала себя призванной сыграть роль Провидения относительно своей родины" (1, с. 43).

    Примечательным в размышлениях является характеристика С. Н. Булгаковым героизма и подвижничества, которыми характеризуются разные слои русской интеллигенции: "Герой, ставящий себя в роль Провидения, благодаря этой духовной узурпации приписывает себе и большую ответственность, нежели может понести, и большие задачи, нежели человеку доступны. Христианский подвижник верит в Бога-Промыслителя, без воли Которого волос не падает с головы… Благодаря этому он сразу же освобождается от героической позы и притязаний. Его внимание сосредоточивается на его прямом деле, его действительных обязанностях и их строгом, неукоснительном исполнении…Внимание здесь сосредоточивается на осознании личного долга и его исполнении, на самоконтроле и это перенесение центра внимания на себя и свои обязанности, освобождение от фальшивого самочувствия непризнанного спасителя мира и неизбежно связанной с ним гордости оздоровляет душу, наполняя ее чувством здорового христианского смирения" (1, с. 54).

    "Вехи" оказалась пророческой и самые худшие опасения ее авторов сбылись. Дорогой ценой заплатил и народ, и интеллигенция за разрушительные идеи "безответственного равенства" и радикальную, утопически-максималистскую программу революционного переустройства русского общества.

    Осознавая, что захват власти большевиками - это "издевательство над волей народа", Пришвин ставит перед собой цель – духовное сопротивление обстоятельствам жизни: "Личная задача: освободиться от злости на сегодняшний день и сохранить силу внутреннего сопротивления и воздействия" (2, с. 107).

    Пришвин художнически воспринимает свое предназначение как служение народу словом: "Я художник, а это значит, что я служу тому человеку, кто молится: "Да минует меня чаша сия". Я призван, как цвет, украсить путь для отдыха, чтобы страждущие забыли свой крест… Я скрываю свой крест…но они пусть радуются, своим тайным страданием я творю им здоровье, счастье и радость" (3, с. 28-29). Осознавая, что в борьбе с мировоззрением чуждой ему советской власти, невозможно открыто выразить политический протест, писатель обрекает себя на подвиг подвижничества - остаться самим собой в русской литературе. "Только если в себе самом выстроишь дом и посмотришь на людей из окошечка этого никому не видимого и незавидного жилья, можно любить их и так сохранять себя самого от расхищения злобой", - в духе древнерусских святых определяет свое жизненное кредо писатель (4, с. 183).

    Здесь уместно вспомнить, что подводя итог антиномии двух типов сознания и отношения человека к миру, С. Н. Булгаков в своей "веховской" статье заключал: "Задача героизма – внешнее спасение человечества (точнее, будущей части его) своими силами, по своему плану, "во имя свое", герой… это человекобог. Задача христианского подвижничества – превратить свою жизнь в незримое самоотречение, послушание, исполнять свой труд со всем напряжением, самодисциплиной, самообладанием, но видеть в нем и себе самом лишь орудие Промысла" (1, с. 60).

    Примечательной и показательной является реакция Пришвина и Булгакова на так называемое "отречение" находящегося под арестом патриарха Тихона 16 июня 1923 г.

    "Отречение Тихона. Непосредственное чувство оскорбленности себя русского (нет у нас теперь Аввакума), а после размышления оказывается, что Тихон поступил вовсе не дурно. Выходит повторение душевного мотива всей революции: сначала душа возмущается и восстает, оскорбленная, против зла, но после нескольких холостых залпов как бы осекается и, беспомощная, с ворчанием цепляется за будни, за жизнь" (4, с. 23).

    Запись в дневнике Булгакова, находящегося в это время уже в изгнании, вдали от Родины: "За эти дни мучительное известие об "отречении" патриарха Тихона, – полумертвого, замученного человека заставили подписать. Но, Боже, как велика человеческая немощь!... И как соблазнительна эта немощь: князь века сего одерживает победу над Христом: побежали тогда апостолы, бежим и мы, а сатана хохочет, и торжествуют коммунисты. Один может красиво умереть, но не выдержать пытку, другой одержим страхом… Но Господь знает нашу немощь и меру нашу. Надо с этим примириться в человеке" (5, с. 59).

    Оба мыслителя в духе христианского всепрощения оценивают "отречение" патриарха Тихона, но мысль Пришвина, оставшегося на родине, переходит от единичного факта судьбы патриарха к размышлению о судьбах всего народа. После революции, считает Пришвин, героизм христианского подвижничества теряет свой смысл индивидуальной добродетели и становится уделом всего народа, поставленного в тяжелейшие условия не только физического, но и духовного выживания под властью большевиков. "У христиан есть грех, что они спешат на страдание…,- делает дневниковую запись Пришвин. - Христиане спешат идти на страдание, зачем это? Оно и так непременно придет… спеша, они увлекают за собой и тех малых, кому можно и так прожить, без страдания" (4, с. 24).

    Однако сам Пришвин не идет на компромисс с властью, его задача – выработать ту единственно возможную в его условиях деятельную жизненную позицию, и он далек от пассивного созерцания бедствий и страданий народа, четко осознавая, что "Величина государственного насилия обратно пропорциональна величине гражданского без-раз-личия" (4, с. 63).

    "Если бы наш коммунизм победил весь свет и создались бы прекрасные формы существования,- я все равно бы не мог стать этим коммунистом",- категорически заявляет Пришвин (3, с. 191). По мере своих сил Пришвин старается спасти хоть какую-то часть уничтожаемой культуры. В своем родном городе Ельце он организует городскую библиотеку и, добившись мандата отдела народного образования, спасает от разграбления книги из барских усадеб, первоочередным делом ставя задачу успеть спасти библиотеку семьи Стаховичей. Не оставляя писательский труд, Пришвин хлопочет о создании городского архива и организует краеведческий музей. Он составляет план исследования берегов Быстрой Сосны и Тихого Дона, читает ряд лекций по краеведению для школьников и населения, пишет статьи. "Цель моих статей – указать такой путь, чтобы каждый, прочитав и обдумав написанное мной, мог бы немедленно приступить к делу изучения своего края. В основу дела я положил чувство прекрасного, настоящая красота есть пища души" (2, с. 273).

    Писатель абсолютно не приемлет большевистскую власть и считает ее духовно враждебной народному бытию: "Коммунизм – это система полнейшего слияния человека с обезьяной, причем в угоду обезьяне объявляется, что человек происходит от нее" (3, с. 119). В этом "обезьяннем мире" великая русская культура становится излишней роскошью. Если раньше Пришвин ощущал себя продолжателем гуманистических традиций русский литературы XIX века, то после революции свобода творчества художника уничтожена: "никогда не напишу легальной вещи…В лучшем случае, если даже мне удастся совершенно очистить свою душу от эгоизма, у меня останется одна тема: Евгений из "Медного всадника" (3, с. 267). Отныне трагическая история противостояния страдающей личности Левиафану государственной власти становится главной темой творчества Пришвина до конца его дней. Другими способами освобождения от угодничества духовно неприемлемой современности становятся обращение к детской литературе, к жанру сказки, в которой "сказитель, преодолев время и место…, сближает все части жизни одна с другой, так что показывается как бы одно лицо и одно дело творчества преображения материи. При таком понимании сказка может быть реальнее самой жизни" (4, с. 213). Через жанр охотничьих рассказов и лирико-философское осмысление природы писатель высказывает свое гуманистическое миропонимание.

    Поиски своей темы, своего места в литературе рано или поздно должны были дать результат, и чувство своей писательской востребованности Пришвин ощущает как победу над чуждой ему властью и трудностями послереволюционного бытия : "Мой посев приносит плоды: всюду зовут писать. Между тем я ничего не уступил из себя: жизнь изменяется" (4, с. 162).

    Пришвин и Булгаков сходятся в критике революционного экстремизма интеллигенции, этой пагубной одержимости идеями разрушения. "Не надо забывать, что понятие революции есть отрицательное, оно не имеет самостоятельного содержания, а характеризуется лишь отрицанием ею разрушаемого,- пишет С. Н. Булгаков, - поэтому пафос революции есть ненависть и разрушение" (1, с. 49). Однако Пришвин видит не только разрушительное начало, но и диалектику обновления бытия: "Душа раздвоена: по самому искреннему хочется проклясть всю эту мерзость, которую называют революцией, а станешь думать, выходит из нее хорошо, да хорошо: сонная, отвратительная Россия исчезает, появляются вокруг на улице бодрые, энергичные молодые люди" (3, с. 267).

    Ценным у обоих мыслителей является четкое понимание того, что для осуществления любых исторических преобразований в России необходимо отказаться от крайностей нигилистического отрицания всего прошлого и вернуться к забытому и презираемому всеми экстремистами чувству меры - истинной добродетели древних. Но более важен деятельный патриотизм, который и позволяет Пришвину сказать: "Главное, через страстную любовь к природе, увенчанной своим родным словом, я неотделим от России" (4, с. 216).

    судьбу России двадцатого века. 

    ПРИМЕЧАНИЯ

    1. Вехи. Из глубины // Приложение к журналу "Вопросы философии". М., 1991.

    2. Пришвин М. М. Дневники. 1918-1919 гг. М., 1994.

    3. Пришвин М. М. Дневники. 1920-1922 гг. М., 1995.

    6. Христианский социализм (С. Н. Булгаков): Споры о судьбах России //Редактор-составитель В. Н. Акулинин. Новосибирск, 1991

    Раздел сайта: