Подоксенов А. М.
Михаил Пришвин и Николай Лосский
Человек. – 2011. – № 5. – С. 143-156.
Анализируется процесс творческого освоения М. М. Пришвиным идей иерархического персонализма Н. О. Лосского, благодаря чему писатель создает собственную оригинальную философско-эстетическую и этическую концепцию миропонимания, которую реализует в своем искусстве.
: мировоззрение, личность, персонализм, “любовь раз-личающая”, “родственное внимание”.
Общепризнанной особенностью классической русской литературы, еще с ХIХ века определившей магистральное течение отечественной словесности, выступает ее органическое родство с философско-мировоззренческими идеями своего времени *. Религиозно-нравственная устремленность к практическому воплощению идеала, историософичность и эсхатологизм, антропологизм как жизненная позиция художника, ставящего в центр мироздания то падающую в бездну, то возносящуюся к небесам личность, – главные признаки принадлежности русской литературе. В постановке идеи личности как высшей ценности всегда проявлялась и проявляется укорененность отечественной художественной мысли в тысячелетней традиции христианства на Руси.
Как истинно талантливый писатель М. М. Пришвин входит в классическую русскую литературу со своим философским взглядом на человека и общество, историю и природу. По сути, вся его жизнь посвящена теме обоснования ценности личности, ее права на достойное бытие и в то же время долга перед общим делом людей. Факт четко выраженной ориентации пришвинского творчества на личность позволяет предположить, что мировоззренческие взгляды художника имеют персоналистический характер.
По нашему мнению, данная особенность Пришвина начинает формироваться в начале ХХ века под влиянием отечественных мыслителей-персоналистов, и прежде всего Н. О. Лосского, который, характеризуя суть своих взглядов, писал: “Учение о том, что весь мир состоит из личностей действительных или, по крайней мере, потенциальных, есть персонализм (латинское слово persona – личность)” [1]. В Дневнике писателя содержится множество упоминаний имени Лосского, знакомство с которым началось еще в дореволюционные времена. Интересовался Пришвин судьбой философа и после его высылки за границу (1922): “Узнал, что Вячеслав Иванов в Риме, Лосский – профессор Оксфордского университета и там говорит о своем наивном реализме” [2], – цитировал выдержки из произведений мыслителя в Дневнике и часто использовал характерную для учения Лосского терминологию. Так, в 1921 году Пришвин говорил о себе, что он “человек наивного реализма, который, описывая события, не помнит себя” [3], поскольку творит, руководствуясь интуицией, а три года спустя констатировал упрочение в своем сознании “философии наивного реализма” [4].
понятий и идей для разбора их генетической переклички с философскими воззрениями Лосского. Это даст возможность и для определения основы мировоззренческих убеждений, и для показа специфических особенностей художественного воплощения принципов персонализма в творчестве Пришвина. Тем более, что персонализм, как отмечал Э. Мунье, характеризуется достаточно широким диапазоном идей: «Мы понимаем всю сложность положения, применяя слово “персоналисты” для обозначения группы исследователей и людей доброй воли, желающих оставаться открытыми для всех других влияний и в то же время непреклонно отстаивать собственные позиции. Слова здесь мало что значат» [5].
Между тем именно в мировоззренческой открытости для всех идейно-философских, общественно-политических и художественно-эстетических влияний проявляется своеобразие Пришвина как писателя и мыслителя. Наиболее ярко пришвинский персонализм обнаруживается в принципиальной неподчиняемости каким-либо догматам, поскольку мировоззрение писателя не выступает лишь частью каких-либо монистических идейных конструкций – наоборот, он постоянно стремится к тому, чтобы все интеллектуальное богатство общества стало частью его духовного мира.
В ту историческую эпоху, с которой было связано становление мировоззрения и творчества М. М. Пришвина, влияние религии на общественную жизнь России не ограничивалось лишь нравственно-бытовой сферой отношений людей друг к другу. Огромнейшее влияние в начале XX века христианская идея оказывала как на идейно-политическую борьбу, так и на философскую мысль, в частности на формирование русской персоналистической философии, отстаивающей экзистенциальную ценность личного существования, которую невозможно определить критериями внешнего мира. Поэтому для Пришвина особое значение имело отеческое православное христианство, служившее ему нравственным образцом русского народного бытия, ясным художественным символом, к которому он постоянно обращался в своем творчестве. Вместе с тем по мере личностного развития отношение писателя к христианству претерпевало существенные изменения. Так, если в первых книгах Пришвина (“В краю непуганых птиц”, “За волшебным колобком” и “У стен града невидимого”), увидевших свет в 1907–1909 годах, еще звучат мотивы древнеславянского понимания Бога как разлитой в природе пантеистической силы, то в последующих –– нарастает влияние русского религиозного персонализма, для которого Бог –– высшая духовная сила и гарант целостности иерархически организованного мира, где, подчеркивал Лосский, “…1) каждая часть Царства Духа существует для целого, 2) целое существует для каждой части и 3) каждая часть есть целое” [6]. О близости Пришвина такому мировоззрению свидетельствует его Дневник 1915 года: «Религия – это естественный свет жизни праведной. <…> Человек страдает от того, что, отрываясь от пуповины мира, становится частью и не может чувствовать целого (“кого я называю Бог”)» [7]. Писатель безусловно разделял идеи персонализма об органической целостности мира, что отражено и в последующих дневниковых записях: “Мои выводы – образы, и самый большой вывод, самый большой образ – это мир как целое и смысл всех вещей в отношении к этому целому”, – отмечал он в 1938 году [8].
Годы идейного и духовного смятения в обществе, наступившие после пожарной и бунтарской революции 1905–1907 годов, когда в массовом сознании стали широко распространяться идеи нигилизма – от религиозного сектантства до европейского ницшеанства, с которыми смыкалось социал-демократическое движение [9], – ставили перед Пришвиным проблему осмысления мировоззренческих опор человеческого бытия. Наблюдая за русской действительностью, в которой все более утверждалась идеология насилия, летом 1912 года писатель приходит к выводу о порочности такого пути развития общества и личности: “Тут не должна быть отдельная воля, потому что отдельная воля может установить царство только насилием, а насилие ведет к ограниченности и окаменению. Человек должен найти свою волю в источнике, из которого вытекают все отдельные воли” [10].
Таким руководящим для деятельности личности источником художник считал божественную любовь, объединяющую человека не только с другим человеком, но и со всем миром: “Я слышу дыхание этого лилового колокольчика. Я его люблю. Он связан со скалой. И через любовь мою к колокольчику я связан со всем великим миром” [11]. Поэтому не насилие, но любовь выступает движущей силой бытия, ибо благодаря ей живет вселенная. Писатель убежден, что многие беды и пороки современной цивилизации обусловлены ее отрывом от религии и многовековой христианской культуры: “Наука поступила на службу мещанству, и так забыты были древние вещие сны. Что же теперь делать? Возвратиться к источнику истинного знания, к вере, сохранив за собой все знание внешнего мира” [12].
общества и человека, но “можно сказать, что вся эволюция природы есть эволюция любви” [13], – подчеркивал Лосский, утверждая один из тезисов своей философии о том, что лишь благодаря основанному на любви божественному единству мира человек способен вернуться “к утраченным идеалам живого знания” [14]. Именно на эти слова философа как наиболее близкие своим взглядам на мир обращает внимание Пришвин, цитируя его в Дневнике: «“Мы прибегаем к истории (философии) не ради истории, а для того, чтобы найти с помощью анализа действительных и возможных миросозерцаний пути, возвращающие к утраченным идеалам живого знания” (Грекам). Лосский. Обоснование интуитивизма» [15]. Писателю особо импонирует точка зрения Лосского о возможности непосредственно-интуитивно постигать органическую целостность и единство мира, основанная на выводе, что “познаваемый мир имманентен процессу знания… поэтому если мир есть не беспорядочная груда явлений, а необходимое единство, то и связи, создающие это единство, даны также непосредственно, как весь мир” [16].
О близости пришвинского видения мира к тезису персонализма об имманентности процесса познания действительности говорит и дневниковая запись от января 1914 года: «Метод писания, выработанный мной, можно выразить так: я ищу в жизни видимой отражения или соответствия непонятной и неведомой жизни моей собственной души. <…> …Прошлое мое есть то, что перешло в невыразимое, что есть уже сама душа без материала для выражения, там все стало “я”…» [17] Поэтому своей творческой задачей художник считал «не сочинительство… а бессознательно-поэтическое “описательство”» [18]. Не случайно в начале писательской карьеры Пришвин был убежден: известность он получил благодаря догадке, что для понимания мира нужно отказаться от сугубо логического подхода, – и при создании своих первых книг старался постичь действительность с помощью интуиции. “Благодаря борьбе моей с мыслью, моему методу бездумности”, – заключал Пришвин, удалось написать книгу “У стен града невидимого” (1909), в которой всего за месяц путешествия сумел так разобраться и показать мир лесных отшельников и сектантов, что “впоследствии встречал профессоров, просидевших годы над диссертациями о сектантах, и с удивлением видел, что знаю больше их” [19]. Эту творческую особенность писателя Р. В. Иванов-Разумник назвал умением, с одной стороны, “растворять в себе все окружающее, преломлять его через призму своего чувства”, а с другой – самому “растворяться во всем окружающем. Художник, он заражает нас своими чувствованиями и переживаниями; наблюдатель, – он сам заражается чувствованиями и переживаниями всего окружающего” [20].
Создавший собственную систему мировоззрения – “имманентный субъективизм”, Иванов-Разумник, по сути, придерживался тождественного с персонализмом понимания имманентности знания процессу переживания. Согласно учению Лосского, интуитивный способ постижения реальности основан на том, что всякое “ <…> …Сравниваемое переживание и есть объект знания”. Отсюда заключение: “Знание о внешнем мире, что касается близости к объекту, ничем не отличается от знания о внутреннем мире. <…> Иными словами, мир не-я познается также непосредственно, как и мир я. <…> …Мы будем называть это непосредственное сознавание внешнего мира термином интуиция” [21]. Интуиция как форма постижения мира, был глубоко убежден Лосский, присуща прежде всего мироощущению русского народа, наиболее способного к сопереживанию и непосредственному “вчувствованию” в душу других людей, к сердечному, а не логическому общению. Такая возможность, по мнению философа, основана на том, что “мир есть органически единое целое. В нем все существа интимно связаны друг с другом; поэтому человек может наблюдать непосредственно не только свои душевные состояния, но и предметы внешнего мира” [22].
Заключение Иванова-Разумника о пришвинском художественном таланте как способности “растворять в себе все окружающее” и преломлять мир “через призму своего чувства” вполне совпадает с одним из ключевых положений персонализма Лосского о том, что “согласно учению интуитивизма, общее обладает реальным бытием и дано в восприятии; точно так же необходимые связи между вещами реально существуют и даны в восприятии” [23]. Да и сам Пришвин одной из своих главных заслуг в литературе считал то, что писал он, как живописцы, только виденное, всегда стараясь держать мысль под контролем интуиции. И позже, в 1923 году, вспоминая о своем мировоззренческом отходе от марксизма в начале века, отмечал: “Я лично пережил две жизни, первую, когда я занимался наукой и был правоверным марксистом (до 30 лет), и вторую, когда я вдруг нашел свое счастье в искусстве, Маркс мне стал постепенно чужим и родными философы-интуитивисты” [24].
Пришвин откровенно говорит о своем религиозно-персоналистском понимании положения человека и мира: «Истинный человек характеризуется , в которой определено отношение и к миру, и к человеку. Такая личность в мире (“биологии”) является проводником высшего порядка, который предусматривает такую же личность и во всей природе. Это понимание мое противоположно нынешнему, и близко к христианству, даже церковному» [25]. Данная дневниковая запись 1930 года прямо перекликается с ключевыми идеями персонализма Лосского о целостности системы органического мира, которая “может быть мыслима только как творение Бога. В этой системе всякий субстанциальный деятель есть индивидуум, т. е. единственный, своеобразный, незаменимый элемент мира… <…> …Действительная или потенциальная личность. Поэтому такое мировоззрение можно назвать персонализмом” [26].
Свой гносеологический принцип непосредственного познания внешнего мира Лосский предлагал называть не только понятием интуиция, но и термином мистическое восприятие“философский мистицизм, имевший до сих пор обыкновенно религиозную окраску, всегда характеризуется учением о том, что Бог и человеческое сознание не отделены друг от друга непроходимой пропастью, что возможны, по крайней мере, минуты полного слияния человеческого существа с Богом, минуты экстаза, когда человек чувствует и переживает Бога так же непосредственно, как свое я” [27]. По-своему интерпретируя и применяя учение Лосского к задачам творчества, Пришвин высказывает вполне референтное по отношению к персонализму мнение о том, что “как мистический интуитивизм, так и рационализм должны быть преодолены чем-то третьим, что интуиция и разум должны сойтись в одно… я всегда об этом думал и соединял в творчестве… <…> Истинный ученый, все равно как и художник, в своем творчестве, между прочим, непременно обладает интуицией. Просто говоря, интуиция значит почти то же самое, что талант (милостью Божьей)” [28].
Таким образом, извлечение из семантического поля пришвинских текстов соответственных понятий и сопоставление их с воззрениями Лосского позволяет установить тождество мировоззрения писателя с философией иерархического персонализма. Факт связи пришвинского видения мира с персонализмом обнаруживается также и в прямой перекличке высказываний писателя о своем творчестве с учением Лосского об органической целостности мира, изложенном в сочинении “Мир как органическое целое” (1915). Буквально в терминах Лосского художник объясняет причины дореволюционного разрыва с духовно чуждым ему богемно-декадентским кружком Мережковского и свое нежелание “описать эпоху богоискательства только потому, что выходило как-то фельетонно и несвязно с органическим целым”. “Без этого живого чувства органического целого, – объяснял Пришвин, – чувства всей жизни по себе самому я ничего не могу писать” [29].
Действительно, в персонализме Лосского одной из ключевых является именно идея органической целостности мира: “Первоначально существует целое, и элементы способны существовать и возникать <…> …Целое первоначальнее элементов… элементы во всяком случае производны и относительны, т. е. способны существовать только в отношении к системе, членами которой они служат” [30]. Концепция персонализма, утверждающая идею единства мира как органического целого, в котором соединяется все со всем, становится одним из основных принципов мировоззрения писателя. О своей убежденности в таком материально-телесном единстве человека и природы Пришвин откровенно говорит в повести “Журавлиная родина”, описывая особенности собственного творческого видения реальности, когда “постепенно на рассвете мир является, как тело мое, и все мое тело, как дом восходящего солнца” [31].
Опубликованная в 1929 году завершающая часть автобиографической трилогии об Алпатове стала своего рода подведением итога духовного развития автора. В “Журавлиной родине” писатель противопоставляет свой жизненный путь ницшевскому самообожению, которое было свойственно как дореволюционной интеллигентской богеме круга Мережковского, так и классовой идеологии ассоциации пролетарских писателей, провозгласивших, что всякий “писатель даровитый (попутчик) есть собственник своего таланта и находится в отношении членов РАППа, как кулак к бедноте. И немедленно он должен быть раскулачен…” [32]. Правда, вторую линию – линию духовной оппозиции коммунистической власти – Пришвин по вполне понятным причинам четко и откровенно обозначает лишь в глубоко потаенном Дневнике, стараясь в подцензурной печати говорить о своих мировоззренческих убеждениях лишь косвенно, эзоповым языком.
Именно под влиянием учения Лосского рождаются ключевые понятия и принципы философско-эстетической концепции писателя, которые он воплощает в своем творчестве: “живое целое бытия”, “восходящее развитие мира”, “любовь раз-личающая”, “родственное внимание”, “небывалое”, “искусство как образ поведения” и др. Генетическая близость мировоззренческой позиции Пришвина к персонализму обнаруживается в его дневниковых и художественных текстах. Их исследование позволяет рассмотреть в деталях процесс выработки из концепций интуитивной гносеологии и органической целостности мира одного из системообразующих принципов философско-эстетической концепции пришвинского творчества – “родственного внимания”. Исходным моментом здесь является положение персонализма о том, что интуиция (“внезапное озарение”) как способ получения истинного знания об органической целостности мира осуществляется путем любовного внимания к миру. Творение новых и все более высоких типов бытия, подчеркивал Лосский в сочинении “Свобода воли”, осуществляется благодаря тому отношению деятельных сил мира, “которое на более высоких ступенях его развития и сознания называется любовью” [33].
О своей приверженности такому пониманию основополагающей роли любви в бытии природы и людей свидетельствует сам Пришвин. Сформулированный еще в 1900-е годы тезис о связующей мир силе любви: “Когда человек любит – он проникает в суть мира. <...> …Через любовь мою… я связан со всем великим миром” [34] – в начале 1920-х писатель дополняет понятием “любовь раз-личающая”, которое становится одним из основных в его философии творчества, а также важным звеном в процессе формирования концепта “родственное внимание”. Именно божественная сила любви, по убеждению художника, преображает и одухотворяет действительность. Потому и говорит в “Мирской чаше” (1922) ее герой Алпатов, что единственная сила, способная вывести человека из безликой стаи, – это “любовь раз-личающая”. И в самом деле, человек различает все существующее в мире потому, что наделяет каждый предмет собственным ликом, ибо только он (человек) обладает божественной способностью любому существу давать имя: “Скажешь имя, и животное выходит из стада, а что из стада пришло, то имеет лицо отдельное, оттого что его вызвала из стада человеческая сила , заложенная в имени” [35]. Как и Лосский, писатель признает онтологическим источником “любви раз-личающей” любовь Бога к своим творениям, преображающую весь окружающий мир. По этой причине и следует, полагает Алпатов, “над всеми земными именами поставить святое имя Богородицы: это она прядет пряжу на всех зайцев, лисиц и куниц. Все это нужно нам, чтобы не стать обезьянами…” [36]
Со временем к писателю приходит понимание, что “любовь раз-личающая” как способность вычленять предметы из мира, наделяя каждый своим именем, основана на заинтересованном личном внимании к миру человека, своим творчеством не только постигающего, но и восстанавливающего, как сказал бы Лосский, “органическую целостность бытия”. “Искусство как сила восстановления утраченного родства. Родства между чужими людьми”, – подводит итог своим размышлениям Пришвин в Дневнике 15 октября 1923 года. А в 1924 году, тоже в октябре, в нем появляется первая запись, знаменующая начало формирования новой эстетической концепции: “1) Вступление: о методе родств. вним.” [37] Последняя еще потребует осмысления и законченный вид приобретет лишь в конце 1920-х годов.
Дневниковые записи дают возможность детально проследить процесс поиска определений нового эстетического принципа творчества. Так, сначала появляются размышления о способности искусства залечивать боль жизненных утрат посредством художественных образов, восстанавливающих погибшее и отошедшее в небытие. Эта компенсаторная функция искусства, по мнению писателя, основана на родственной связи человека с миром: “И только потому, что мы в родстве со всем миром, восстановляем мы силой родственного внимания общую связь и открываем свое же личное в людях другого образа жизни, даже в животных, даже в растениях, даже в вещах” [38]. Затем следует вывод: непременным условием проявления творческой силы “родственного внимания” выступает способность “забываться” – так в публичных текстах часто именует интуицию художник, отчего ему от читателей приходит «множество писем… с вопросом: “Что значит забываться?”» [39].
Действительно, по цензурным соображениям Пришвин старается иносказательно излагать свои мысли об интуиции. “…Будучи по природе живописцем, а еще верней музыкантом, я стал пользоваться для выражения себя силой другого искусства… <…> …Может быть, и само искусство начинается взамен утраченного родства?” – ставит он перед читателем вопрос о методе познания мира в очерке “Охота за счастьем” (1926). И сам отвечает, что человек живет и познает жизнь прежде всего путем обнаружения своего родства с миром. “Через это родство, – утверждает писатель, – я понял происхождение в русском народе того чарующего искренностью и простотой деревенского разговора и обращения, понял и те гримасы деревенского быта, когда родовая сила встречается с силой закона, понял русский анархизм, все понял во время этих скитаний”. И далее: “…кажется, что звериную жизнь так же, как народную, читаешь через родство” [40].
“родственное внимание” в эстетический принцип творчества остается совсем немного, и в 1927 году писатель впервые формулирует задачу художественного воплощения нового творческого принципа. Об этом свидетельствует сделанная в Дневнике запись: «К устроению Берендеева царства: обдумать новый закон (закон светлой точки), который будет относиться к “гигиене духа” для подготовки “родственного внимания”» [41]. Творческую реализацию концепции “родственного внимания” Пришвин начнет в автобиографических “Кащеевой цепи” и “Журавлиной родине”. По данным произведениям можно подробно проанализировать, как персонализм Лосского трансформируется в эстетические принципы писателя, которые сюжетно воплощаются в процессе художественного изображения становления мировоззрения главного героя Алпатова.
Разумеется, более конкретно о философских основах своего творчества Пришвин рассуждает в Дневнике. Персоналистское видение органической целостности мира, по убеждению писателя, необходимо для творчества как рычаг. Примечательно, что понятие “рычаг” в данном случае имеет значение, как сказал бы Х. Г. Гадамер, “предпонимания”, к уяснению герменевтической роли которого Пришвин приходит самостоятельно: «Авторская установка похожа на рычаг, имеющий… соприкосновение с органическим целым мира… <…> Очень возможно, что творческая предустановка, которую изображаю я в “Родниках Берендея” или в последней главе “Кащеевой цепи”, принимается публикой за то мещанское спокойствие, иллюзорную идиллию, которую вообще соединяют со словом “природа”» [42] (курсив мой. – А. П.).
О том, что “родственное внимание” как принцип отношения к миру имеет системообразующее значение для эстетической концепции Пришвина, указывает заключение самого писателя: хотя каждый способен воспринимать мир, но только для художника “видеть мир означает бесконечное расширение пределов этой силы родственного внимания” [43]. Способность к бесконечному расширению жизненного кругозора художнику обеспечивает «любовное родственное прикосновение его к материалам, которые ожидают своего волшебника: “приди и возьми!”» [44]. Только “любовь раз-личающая” одаряет умением видеть за каждым одушевленным или неодушевленным участником всемирного бытия свой неповторимый лик, ибо лишь “лицо является сосудом смысла всякой отдельной твари” [45]. Наделяя все вещи лицом и именем, Пришвин, по сути, вступает в диалог со всем миром –– персонализирует природные существа и придает им свойства личности: “Мой прием состоит в том, чтобы заставить действовать не только центральное лицо, но и всю олицетворить, чтобы каждая вещь показалась своим лицом и стала тоже героем. Так и лес, и елка, и сосна стали бы живыми” [46].
Диалогизм как парадигма мышления, как вечный поиск собеседника для совместного творческого постижения истинного знания мира ––безусловно характерное отличие пришвинского таланта. Творческий диалог писателя с философскими, религиозными и научными идеями своего и минувшего времени, а также любовное отношение к явлениям природного мира рождают в его произведениях то чудо понимания обновляющихся с течением времени смыслов событий и ситуаций, которое основано на причастности великому общему смыслу закономерного хода истории. Поскольку “в понимании всегда имеет место нечто вроде применения подлежащего пониманию… той современной ситуации, в которой находится интерпретатор” [47].
Именно о персонализме как особенности творческого дискурса Пришвина говорит М. М. Бахтин, отмечая в его произведениях “современную стадию персонификации природы (и человека), но без потери овеществления”; при этом пришвинская “персонификация не носит характера мифов, хотя и не враждебна им и пользуется часто их языком (превращенным в язык символов)” [48]. Действительно, персоналистическая установка Пришвина на диалог в постижении смысла явлений как мира природного, так и мира человеческого позволяет писателю перейти от монологизма объяснения с его однозначностью причинно-следственных ситуаций к пониманию, которое характеризуется принципиальной незавершенностью поиска истины, открытостью для приращения бытия. В поисках смысла явлений жизни писатель обращается к самым разнообразным сферам бытия и областям человеческой мысли, что дает, по заключению Бахтина, нескончаемое обновление смыслов во все новых контекстах, ибо “смысл персоналистичен: в нем всегда есть вопрос, обращение и предвосхищение ответа, в нем всегда двое (как диалогический минимум). Это персонализм не психологический, но смысловой” [49].
Персоналистическая позиция художника, стремящегося видеть личность в каждом живом существе и каждой вещи, логично приводит его к выводу: линию эволюционно-бессознательного движения природы к обретению личности и линию осознанной исторической деятельности личности необходимо соединить “в единый процесс творчества, где все бывалое – природа – движется к небывалому, к человеческой новой культуре” [50]. Так у Пришвина рождается новый смысл понятия “небывалое”, которое становится частью его эстетической системы, собственным синонимом творчества: “И, может быть, эти муки возрождения и радость явления в мир небывалого мы называем искусством?” [51].
“небывалом” выражена в Дневнике, где писатель, по-своему интерпретируя характерное для персонализма Лосского понятие “субстанциальный деятель”, определяет “родственное внимание” к миру как демиургическую силу художника “заключать все живущее в форму и каждому творческому агенту придавать свое лицо, являющееся сосудом смысла всякой отдельной твари в под-солнечном мире” [52] (курсив мой. – А. П.). По убеждению Пришвина, лишь человеку-творцу дана способность, “разглядывая животное и растение с родственным вниманием, вспомнить и узнать свое прошлое в них: вот все преимущество на земле человека, он может, спариваясь с другим человеком, представить себе, как будто для рождения нового существа он спаривается со всем миром природы и, значит, посредством сложения весь огромный мир да плюс я порождает небывалое...” –– и таков истинно “золотой век человечества… <…> Это пир творческой любви человека за большим столом, к которому приглашаются все наши родные, все букашки и таракашки, и счастливый хозяин!” [53]. В самом деле, только в такой, пришвинской, интерпретации смысла понятия “небывалое” можно назвать ту демиургическую силу любви, благодаря которой люди по праву могут сказать: “Мы в родстве со всем миром, мы теперь восстанавливаем связь силой родственного внимания и тем самым открываем свое же личное в людях другого образа жизни, даже в животных, даже в растениях” [54].
По сути, писатель в художественных образах искусства излагает основные положения персонализма Лосского, предлагавшего понимать мир как сложноорганизованную систему, где “сравнительно более высоко развитые деятели стоят во главе более или менее многочисленной группы менее развитых деятелей, органически объединяя их и создавая из них целое для совместной деятельности. <…> Так как на каждой ступени есть субстанциальный деятель более высокого порядка (по степени развития), чем на предыдущей, то это – ” [55]. Поддерживая данные идеи Лосского, Пришвин провозглашает, что человек подобно Творцу мира – высшему субстанциальному деятелю – тоже должен участвовать в созидании органической целостности мира, а при необходимости “жертвовать частью своего бытия и строить из этого, действием воли остановленного потока жизни, законы и формы” [56]. Здесь писатель (кроме призыва беречь природу, как и самого человека, который звучит диссонансом в эпоху политического всевластия большевизма, вслед за классовой чисткой общества намеревавшегося подчинить и законы природы “революционно-пролетарским интересам”) четко выражает персоналистическую позицию, отрицающую мировоззренческую узость коммунистической идеологии: “Спасать мир надо не гуманизмом, который выродился в кичливость человеческой культуры над бытием, а согласованием творчества своего сознания с творчеством бытия в единый мировой брачно-творческий акт” [57]. Пришвин надеется, что рано или поздно Россия духовно изживет большевизм и тогда наступит “конец воинствующего гуманизма, следующая эпоха будет возвращением к религии” [58].
Философские размышления о закономерностях собственного творчества приводят Пришвина к выводу о достижении истинной художественности “только при условии цельности своей личности”. “И вот это узнавание и оберегание условий бытия цельной личности, – пишет он, – стало моим поведением в отношении творчества. Я не управляю творчеством, как механизмом, но я веду себя так, чтобы выходили из меня прочные вещи: мое искусство слова стало мне как поведение” [59]. Так в процессе последовательной взаимосвязи и взаимодействия ключевых понятий и принципов творчества писателя (“живое целое бытия”, “любовь раз-личающая”, “родственное внимание”, “небывалое”) рождается новое понятие и эстетический принцип – “искусство как образ поведения”. В плане возникновения этого принципа примечательна миниатюра “Ангел гармонии”, в которой раскрывается диалектика пришвинских рассуждений о взаимосвязи понятий его эстетической концепции. “Как рождается творческое или родственное внимание, открывающее всегда что-то новое?” – спрашивает автор и объясняет, что необходимым условием творчества является достижение органической целостности мира: “приберешь все и каждая вещь станет на свое место”. То есть Пришвин вновь возвращается к основополагающему мировоззренческому принципу персонализма: только от разума и воли деятельной личности зависит гармония отношений человека и окружающей его действительности. “В поисках источника поэзии, – заключает писатель, – я долго называл это состояние души поэта родственным вниманием. Но, исследуя природу этого внимания, желая это внимание сцепить с сознанием, волей, личностью, я стал называть его ” [60]. При этом, следуя принципам этического персонализма, художник особо отмечает нравственную позитивность творческого поведения. “Вообще моя натура, как я постиг это: не отрицать, а утверждать” [61], – говорит о своем жизненном кредо Пришвин в 1914 году. А в конце 1940-х ту же мысль он формулирует уже в форме личной творческой максимы: искусство есть “поведение труженика, творца жизни человеческой”, который своими произведениями “утверждает прекрасную реальность, вне себя самого находящуюся” [62].
В противовес господствующим в советскую эпоху классовому подходу к явлениям общественной жизни и теории диктатуры пролетариата как идейно-политического насилия одной социальной группы над всем обществом, писатель считает любовь человека ко всем людям не только онтологическим условием бытия личности, но и необходимым условием творчества. Переосмысляя известное изречение Р. Декарта: “Я мыслю, следовательно, я существую”, –– Пришвин формулирует свое определение человеческого бытия: “Я люблю – значит, я существую” – и дополняет его императивным требованием нравственности к человеку-творцу: “Мастерству в искусстве надо учиться лишь как не самому главному, а самое главное, секрет, как в нравственности, заключается в каком-то поведении (вероятно, личном)” [63]. Поэтому и о себе художник пишет: “Моя поэзия есть акт дружбы с человеком, и отсюда мое поведение: пишу – значит люблю” [64].
Очевидно, что подлинный смысл творческой максимы Пришвина, именуемой “искусство как образ поведения”, означает не что иное, как нравственную деятельность личности, воплощающей в художественных произведениях свою жизненную позицию.
Поскольку именно личность в отличие от организма способна руководствоваться надбиологическими ценностями морали и ее “действующая причина есть сверхкачественное я, стоящее выше всех мотивов, поводов, оснований, правил и т. п. <…> …Динамический момент ее поведения не подчинен законам реального бытия” [65].
персонализма. Характерными признаками такого влияния выступают как близость философских основ, так и использование однотипного понятийно-терминологического аппарата. В ходе личностного развития у художника появляются все новые и новые “предустановки” творчества, соответствующие персоналистическому мировоззрению: “наивный реализм” как взгляд на мир с позиции интересов личности; представление об органической целостности мира, единство всех явлений которого обеспечивает Высшее начало; убеждение, что интуиция как способ получения истинного знания осуществляется через любовь к миру. В процессе развития творческих “предустановок” писатель вводит собственные эстетические понятия и принципы художественного постижения реальности. Наиболее показательна в данном случае системообразующая роль понятия “родственное внимание”, которое, с одной стороны, возникает из понятия “любовь раз-личающая”, а с другой – реализуется в понятиях “рождение небывалого”, “искусство как образ поведения”. Таким образом, можно с уверенностью заключить, что характерные идеи и понятия учения Н. О. Лосского не только присутствуют и часто встречаются в дневниковых и художественных текстах писателя, но и служат достоверным свидетельством того, что именно концепция иерархического персонализма стала философской основой мировоззренческой позиции М. М. Пришвина.
Примечания
* Журнал обращался к этой теме, см.: Липич Т. И., Липич В. В. Вопросы литературы к философии. XIX век // Человек. 2010. № 2. – Ред.
[1] Лосский Н. О. Идеал-реализм. М., 1999. С. 315.
–1927. М., 2003. С. 170.
–1922. М., 1995. С. 225.
[4] Пришвин М. М. Дневники. 1923–1925. М., 1999. С. 95.
[5] Мунье Э. Что такое персонализм? М., 1994. С. 11.
[7] Пришвин М. М. Дневники. 1914–1917. М., 1991. С. 176, 178.
–1954 // Собр. соч.: в 8 т. Т. 8. М., 1986. С. 345.
[9] О противоречивом сочетании в большевизме марксизма и ницшеанства см.: Подоксенов А. М. Михаил Пришвин и Фридрих Ницше // Человек. 2008. № 5. С. 74–89.
–1913. СПб., 2007. С. 462–463.
[11] Там же. С. 159, 162.
[12] Пришвин М. М. Дневники. 1918–1919. М., 1994. С. 340.
[15] Пришвин М. М. Дневники. 1930–1931. СПб., 2006. С. 232.
[16] Лосский Н. О. Обоснование интуитивизма. С. 270–271.
[17] Пришвин М. М. Дневники. 1914–1917. С. 25.
–1913. С. 140.
[19] Пришвин М. М. Дневники. 1920–1922. С. 158.
[20] Иванов-Разумник Р. В. Великий Пан // Соч.: в 2 т. Т. 2. СПб., 1913. С. 50.
[21] Лосский Н. О. Обоснование интуитивизма. С. 76, 85.
–301.
[24] Пришвин М. М. Дневники. 1923–1925. С. 32.
[25] Пришвин М. М. Дневники. 1930–1931. С. 220.
–527.
[27] Лосский Н. О. Обоснование интуитивизма. С. 100.
–1931. С. 576–577.
[29] Там же. С. 298.
–341.
[31] Пришвин М. М. Журавлиная родина // Собр. соч.: в 8 т. Т. 3. М., 1983. С. 89.
[32] Пришвин М. М. Дневники. 1930–1931. С. 572.
–1913. С. 159, 162.
[35] Пришвин М. М. Мирская чаша. М., 2001. С. 92.
[36] Там же.
[37] Пришвин М. М. Дневники. 1923–1925. С. 42, 178.
[39] Пришвин М. М. Журавлиная родина. С. 38.
[40] Пришвин М. М. Охота за счастьем // Собр. соч.: в 8 т. Т. 3. М., 1983. С. 16–17, 24.
[41] Пришвин М. М. Дневники. 1926–1927. С. 222.
–1931. С. 382.
[44] Пришвин М. М. Дневники. 1928–1929. М., 2004. С. 353.
[45] Пришвин М. М. Журавлиная родина. С. 61.
[47] Гадамер Х. -Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М., 1988. С. 364.
[49] Там же. С. 372–373.
[51] Там же. С. 213.
[52] Пришвин М. М. Дневники. 1928–1929. С. 297.
–1927. С. 536–537.
[55] Лосский Н. О. Свобода воли. С. 527.
[56] Пришвин М. М. Журавлиная родина. С. 62.
[57] Там же.
–1929. С. 163.
[59] Пришвин М. М. Глаза земли. С. 222.
[60] Там же. С. 265.
[61] Пришвин М. М. Дневники. 1914–1917. С. 116.
[64] Там же. С. 105.
[65] Лосский Н. О. Свобода воли. С. 560–561.