Н. А. Трубицина
ГЕОКУЛЬТУРНЫЙ ОБРАЗ НОРВЕГИИ В КНИГЕ
М. ПРИШВИНА «ЗА ВОЛШЕБНЫМ КОЛОБКОМ»
В художественном произведении культура страны предстает в совокупности репрезентации и интерпретации геоэкономических, геокультурных и геополитических образов. С точки зрения Д. Н. Замятина, любую локальную культуру можно обозначить как геокультуру, которая представляет собой инвариант мирового цивилизационного развития. «Геокультурный образ – это система наиболее мощных, ярких и масштабных геопространственных знаков, символов, характеристик, описывающая особенности развития и функционирования тех или иных культур и/или цивилизаций в глобальном контексте. Геокультурные образы относятся по преимуществу к экзогенным географическим образам, то есть к таким, в формировании которых большую роль играют смежные (соседние) образы» [1, 71].
«За волшебным колобком» особенно экзогенен, так как относится к географическим образам путешествий, которые у Замятина получили название «трансграничных географических образов»: «Это географические образы, которые заранее моделируются на метауровне их восприятия и осмысления, а само путешествие мыслится как «безмерный» и в то же время единственно возможный способ адекватного представления географических знаний и информации» [1, 93].
Михаил Михайлович Пришвин посещал Норвегию единственный раз в жизни, во время знакомства с Крайним Севером в целом. Сам автор признается: «Я почти ничего не знаю об этой стране положительного: общие скудные исторические сведения, долетевшие через газеты отдельные факты без сознательного к ним отношения… Но у русских есть какая-то внутренняя интимная связь с этой страной. Быть может, это от литературы, так близкой нам, почти родной. Но, быть может, и оттого, что европейскую культуру так не обидно принять из рук стихийного борца за нее, норвежца. Что-то есть такое, почему Норвегия нам дорога и почему можно найти для нее уголок в сердце, помимо рассудка. То же, но иными словами мне много говорили о ней русские поморы. На судах наши русские моряки встречаются и с англичанами, и с немцами, но всегда отдают предпочтение норвежцам: самый лучший народ норвежцы, слышал я сотни раз» [2, 348]. Из данного фрагмента нам понятно, что представления писателя о Норвегии моделируются на уровне сопоставления двух дихотомичных геокультурных пространств: «Россия – Норвегия» и «Европа – Норвегия».
В путешествии достаточно важна точка отсчета, так как место, из которого начинается странствие, во многом задает его цель. Пришвинское путешествие на Крайний Север начинается из Петербурга, который (наравне с провинциальной Россией) имплицитно присутствует в точке зрения автора:
«– Откулешний?
– Из Петербурга.
– А родина?
Я назвал…» [2, 348]. (Из беседы рассказчика со стариком-помором).
О присутствии в точке зрения автора малой родины свидетельствует следующий фрагмент: «Побросав все крендели, я сажусь на вязку канатов и начинаю грустно разглядывать белеющие паруса судов в океане. Мне припоминаются почему-то встречные лошаденки на большой дороге по бескрайней равнине средней России. Бредет лошаденка, мужик в телеге, какие-то мешки, кожи. <…> Тут, на Крайнем Севере, в Норвегии, я вдруг ловлю себя где-то у нас, на большой дороге... Если бы все искренно писать, о чем думаешь в дороге, то, может быть, вместо севера вышел бы юг. Я ловлю себя на большой дороге» [2, 364].
Но рассказчик попадает в Норвегию не из срединной России, и даже не из Петербурга, а с территории северного фронтира, что накладывает свой отпечаток на формирование геокультурного образа страны. Первичным здесь является не культурный, а природный ландшафт, имеющий много общего на пограничье Крайнего Севера России и Норвегии.
У Пришвина природная составляющая задает, с одной стороны, феноменологию места, а с другой – его мифопоэтику. Там, где взгляд рассказчика фиксирует даже небольшие различия в природе России и Норвегии, обычные природные ландшафты превращаются у него в места с «репутацией»: «Мы въезжаем в глубь Tanenfiord'a между Нордкапом и Нордкином; оба мыса, пока мы внутри фиорда, не видны. По обеим сторонам стоят высокие черные стены. Солнце врывается внутрь и освещает то одну, то другую сторону фиорда, и черные горы становятся то красными, то фиолетовыми, то синими, показываются отпечатки то огромного зверя, то окаменелых богов. <…> К нам приближается лодка, и в ней высокая мужская фигура в широкой черной шляпе, несколько женщин и мужчин. Вот оно основание, на котором создался Бранд Ибсена! Эти горы возле прозрачной воды и есть та каменная пустыня, куда увел толпу проповедник» [2, 370].
– Нору или Гедду Габлер. Он сам признается, что привык понимать и любить Норвегию по Ибсену. Но рассказчик хорошо отдает себе отчет в том, что его первичное понимание (пред-понимание по Хайдеггеру) нуждается в безусловном уточнении. «Никогда не нужно идти по стопам поэта», – замечает он несколько раз, испытав разочарование от несовпадения его представлений и реальной действительности.
норвежской культуры. В первой стратегии преобладает репрезентация, во второй – интерпретация культурно-географических образов.
О Норвегии рассказывает шестая глава книги «За волшебным колобком» – «У варягов»: «Кончена дикая жизнь… Ружье, удочка, охотничьи сапоги, котелок и чайник упакованы и отправлены домой. Я в одежде культурного человека и готов покаяться перед Европой в измене ей на целых три месяца. Все мои помыслы обращены теперь к Норвегии» [2, 348]. Сразу же рассказчик определяет свою первую познавательную стратегию: «Я начинаю свои наблюдения еще у Мурманского берега, разглядываю эту толпу на пароходе, завожу знакомства» [2, 349].
У него появляется первый информант из русских поморов, частично взявший на себя роль проводника героя по Норвегии. Петр Петрович, купец, владелец собственной шкуны, испытывает к стране-соседу чувство топофилии. Он неоднократно выражает признательность в адрес Норвегии и ее народа:
«– Как они там живут внутри этих домов? – спрашиваю я знакомого русского помора.
– Хорошо живут! – отвечает он. – На море он спокоен, потому что на боту у него палуба, каминчик, всегда он на море, всегда он при доме. Прибежит к берегу, и там хорошо: на окнах занавески вязаные, и стол с накидочкой, безделушечки на столе, альбом, по стенам зеркала, стулья венские, хоть и не венские, а вроде венских, музыкальный ящик в пятьсот рублей. Живут и жить собираются.
Нужно быть на Крайнем Севере, чтобы понять, как звучат эти «занавесочки» и «венские стулья». Все это не обстановка мещанского существования, а символы мужества, силы, терпения...
Я всякими способами стараюсь возбудить чувство национального самолюбия у помора. Но у него этого нет. Все, что в Норвегии,– хорошо, что в России – плохо» [2, 351]. И даже когда героя-повествователя норвежцы принимают за шпиона и он высказывается о них негативно, Петр Петрович стоит на своем: «– Норвежцы,– говорит он,– самые первые наши благодетели, они нас часто и на воде спасают, и в команде нет лучше норвежца. А это они тебя за шпиона принимают. Видят – не помор, говоришь по-немецки, зачем такому господину тут ехать? Боятся» [2, 362].
Таким образом проявляет себя первый уровень геокультурного пространства «Россия – Норвегия». Помора Петра Петровича можно идентифицировать как человека фронтира. Он так объясняет отсутствие у себя национальной гордости: «– А мы, господин, не от России дышим. Жёнки с нами первый год тоже на судах в Норвегу ходят, присматриваются. Одна по одной, одна по одной, да так и завели хозяйство. А посмотри подальше от нас: баба, что чурка. В Норвегии только и обучаемся, посмотрим на правду да на порядки, на вежливость. Вот хоть бы команду взять. Пришел в Норвегу, якорь бросил, все как шелковые: пьяных нет, порядок, спят вовремя, едят вовремя. Приехал в Архангельск, опять свое. Мы, господин, не от России дышим» [2, 351].
– личность иной социальной и культурной самоидентификации. Его центр – это Петербург. Если пришвинский Петербург и не до конца Европа, то, тем не менее, он именно то место в России, где европейская культура может быть понята и оценена по достоинству; это культурная столица, из которой герой отправляется в края, не единожды именуемые им в тексте «дикими». Повествователь владеет немецким и французским языками, более того, отмечая, что норвежцы похожи на немцев, констатирует: «А немцы так нам знакомы!» [2, 361]. В Норвегию отправляется «культурный человек», знакомство которого с европейской цивилизацией уже состоялось ранее. Поэтому он не всегда разделяет чувство топофилии своего попутчика, и даже где-то иронизирует по поводу его окультуренной внешности: «Я вижу, как стесняет, как ужасно не идет к нему крахмальный воротник и весь этот праздничный костюм. Но нужно подчиниться культуре... И помор терпит» [2, 352]. И далее: «Петр Петрович в крахмальном воротнике, приличен, скромен, осторожно вытирает чистой салфеткой усы, я вижу, как он учится, шлифуется» [2, 356].
«– Заперся... боится, что мы его детей сглазим. Все они вот какие-то такие... дикие какие-то... Дети и дети, пусть себе бегают! Нет, запрет их... А вырастут большие, запрутся и сидят в своей комнате в одиночку. Придешь к ним, все будто не свой... Мы к ним всей душой, а они нет... К нам приедут: живи сколько хочешь, недели две, угощаем, радуемся. А придешь к нему в гости, угостит тебя альбомом, уйдешь голодный» [2, 357]. В этом, безусловно, сказываются особенности русского национального характера.
Взгляды на Норвегию самого рассказчика располагаются в геокультурном поле «Норвегия – Европа». Он подчеркивает, что неоднократно бывал за границей и Европа на данный период выступает для него средоточием мировой культуры. Культуру, судя по всему, автор понимает в широком философском, цицероновском смысле – воспитание, образование, «возделывание духа». В этом плане Норвегия предстает как страна, где уже «нет необразованных поморов», где «даже кочующий лопарь обязан пройти семилетнюю народную школу», где «веет той неуловимой культурностью, веет тем изысканным наследием веков, которое охватывает нас, русских, при въезде за границу и возбуждает в нас то благоговение, то рабскую подражательность, то восторг, то зависть, то грубое самохвальство» [2, 352].
Преклонение перед культурой норвежцев выливается у рассказчика в гимн человеку: «Я приучил уже себя к чувству сострадания к людям Крайнего Севера. Я привык думать, что люди здесь, как эти несчастные деревья, мало-помалу должны сойти на нет, что красное полуночное солнце – лампада у гроба умершей природы. Теперь я смотрю на колонию Кильдинского короля и думаю, что для человека этой естественной границы нет, что он может жить и за гранью, что он – человек, он выше природы» [2, 350]. Это стратегия наблюдения снаружи, когда на первый план выходит культурная рефлексия.
территориям. Это остров Кильдин, рыбацкий поселок Вардэ, самая северная точка Европы остров Нордкап, самый северный город Европы Гаммерфест, один из красивейших проливов Норвегии – Лингенфиорд. Чтобы подчеркнуть сущностные черты местности, вжиться во внутренний мир норвежской культуры, сформировать геополитические, геоэкономические и геосоциальные образы, автор помещает своих героев в определенные социокультурные локусы и сталкивает их с различными людьми, несущими в себе ценностно-смысловые парадигмы этнической ментальности.
Уже в первом местечке, Вардэ, герой-повествователь расширяет свои прежние представления о стране и формирует новые. Общий взгляд на местность на уровне ощущения рождает глобальный географический образ – образ «цельного быта страны»: «Нигде, вероятно, и нет такого резкого перехода от случайного в жизни людей к чему-то общему, гармонично связанному» [2, 355]. А сравнивая жизнь поморов Мурмана и норвежских моряков, отметит: «Там стихия, здесь история» [2, 355].
«Парикмахер – он сносно говорит по-немецки – в то же время и фотограф, и дирижирует местным оркестром, и заведует ссыпкой угля на пароходы. Иначе здесь жить нельзя. Он рассказывает мне, как трудно вообще жить здесь, как бедствуют рыбаки, несмотря на внешнее благополучие; в годы с малыми рыбными уловами едят даже тюленье мясо; много норвежцев теперь не выдерживает борьбы с природой и переселяется в Америку» [2, 360].
Из ряда встреч, знакомств, бесед шлифуется и обогащается геополитический образ страны. Ключевыми, масштабными образами, в которые как бы смотрится геополитический образ Норвегии – это Европа и Скандинавия. Политическое поле «Россия – Норвегия» затрагивается лишь косвенно и связано с мотивом шпионства: «Я рассказывал, шутя, о своих приключениях на Крайнем Севере, о том, как меня приняли за шпиона только потому, что я назвал себя русским.
– Что делать! – серьезно сказали студенты.– Мы должны бояться. Россия такая большая страна, а Норвегия такая маленькая» [2, 383]. Знаменитая легенда о «призвании варягов на Русь» упоминается автором как «такой известный и горький нам анекдот» в контексте размышлений об общеевропейской культуре.
В главе «К варягам» практически отсутствует мифопоэтический дискурс Скандинавии. Норвегия для повествователя – страна, «которая недавно так легко простым голосованием народа расторгла ненавистную унию с Швецией» [2, 362]. (В 1905 году Норвегия расторгла силой навязанную ей в 1814 году унию (союз) со Швецией). Именно поэтому маленькая «месть» героя в отношении норвежцев, принимающих его то за шпиона, то за анархиста, заключалась в том, что выдающихся деятелей Норвегии (писателей, музыкантов, ученых) он называл шведами. «– Все норвежцы, все норвежцы, – твердят мне собеседники, и по мере того, как накопляются имена, величие Норвегии за нашим столиком возрастает, люди добреют, все наслаждаются, как я, иностранец, подавлен» [2, 367].
Внешний политический курс страны направлен на национальную свободу. Еще раз это подтверждается в разговоре с норвежскими студентами:
«– Хорошо,– сказал я,– если бы она (Норвегия. – Н. Т
– Никогда! – вспыхнул вдруг студент.
Это «никогда» было сказано таким тоном, что я поспешил поправиться:
– Вот так,– сказал я,– как Швейцария.
– Да, как Швейцария, это другое дело!
И мы выпили за «Норвегию, как Швейцария»...
Тут я вдруг почувствовал в моих собеседниках какую-то коренную разницу сравнительно с русскими студентами. У нас как-то не принято после беседы о Толстом произносить тост за «Великую Россию» или за «Московское государство» [2, 383-384].
Внутриполитический географический образ страны раскрывается в подробностях путешествия норвежского короля. Автор возвращается к этому событию в нескольких контекстах и репрезентирует эту поездку с нескольких, посторонних, точек зрения. Первым о норвежском короле высказывается русский помор Петр Петрович: «– Он просто-ой... – повествует нам помор.– Приехал, прошел под этой аркой, смеется, бегает. Тонкий... не успел брюхо наесть... а кругом стоят с брюшками... Пристав, мой знакомый, сигару курит. «Брось, – говорю. – Король!» Смеется, не бросает. «Так что же,– говорит, – король, я ему представляться не буду». Вот они какой народ. <…> А я подошел поближе к королю, снял шапку и говорю: «Здравствуйте, ваше императорское величество!» – «Здравствуй!» – говорит мне и тоже снял шапку.
– Это невозможно,– говорю я Петру Петровичу,– король не говорит же по-русски!
– Как не говорит! – изумляется он.– Король?! Король на всех языках говорит» [2, 354-355]. Для русского помора король – представитель скорее сказочного дискурса, нежели общественно-политического. Однако подчеркнутый демократизм норвежского правителя включает страну в общеевропейское политическое поле.
Этот факт в подробностях раскрывается российским консулом в Гаммерфесте: «Консул, как многие другие, обедал с королевской четой. Вместе с ними обедал и кучер, возивший короля по городу. Вышло это так: один местный владелец пары хороших лошадей предложил королю пользоваться ими на время пребывания в Гаммерфесте, а так как у него не было прислуги, то возить короля вызвался сам. Король согласился и, в свою очередь, угощал его обедом... Как известно, в Норвегии теперь одно сословие, демократизм такой же, как и в Америке, а классовые различия не так велики: всем более или менее трудно жить в этой суровой стране» [2, 380].
В заключение хочется отметить, что геокультурный образ страны формируется в творческом сознании писателя путем опространствления определенных объектов и событий, аккультурации преодолеваемого географического пространства. Основным концептом норвежской культуры выступает у Пришвина идея преодоления жестокости северной природы.
1. Замятин Д. Н. Гуманитарная география: пространство и язык географических образов. СПб., 2003.