В. А. Урвилов
Особенности воплощения природных
мотивов в романе М. М. Пришвина
«Мирская чаша»
то есть от художественного воспроизведения образов природы как таковой. Напротив, повышенное внимание к данной теме осознавалось писателем не как уход от проблем человека, а, наоборот, представляло собой попытку по возможности глубже и лучше понять их. «“Реализм”, которым занимаюсь я, есть видение души человека в образах природы» (курсив наш – В. У), - писал Пришвин о своем творческом методе [2, с. 179].
С годами пришвинское понимание отношений природы и человека усложнялось и постепенно складывалось в сложную философскую систему, нашедшую воплощение в ряде произведений, которые были блистательно увенчаны повестью «Жень-шень» – одним из вершинных произведений отечественной литературы ХХ века.
«Мирская чаша».
Путь этой книги к читателю оказался непростым. Широкому кругу читателей она стала доступна лишь в начале восьмидесятых годов, будучи опубликованной в восьмитомном собрании сочинений Пришвина. Однако внимание на ней в исследованиях советского периода не акцентировалось, вследствие ее остро политической тематики (предметом изображения в этом романе стала неприглядная «изнанка» послереволюционной жизни страны, в которой невозможно было увидеть никакой «зари новой жизни»), по сути, само существование книги замалчивалось. Когда же в начале девяностых причин для замалчивания не стало, повесть попала в тень возвращенных произведений литературы Русского зарубежья, на которых в значительной степени сосредоточился интерес исследователей литературы. В довершении к этому творчество Пришвина в советский период не раз становилось объектом изучения, и потому художественное наследие писателя представляется многим как «в целом изученное».
Исследования, посвященные проблеме взаимосвязи человека и природы в данном произведении, нам не известны. Даже в основательной монографии Т. Я. Гринфельд-Зингурс «Природа в художественном мире М. М. Пришвина», вышедшей в 1989 году (то есть через семь лет после публикации «Мирской чаши» в восьмитомном собрании сочинений), об этом произведении не сказано ни слова.
Задачей данной статьи мы считаем демонстрацию того, что в романе «Мирская чаша» главная тема творчества автора не только не отходит на второй план, уступая место изображению социального катаклизма, но, напротив, составляет ведущий прием, посредством которого происходит осмысление автором происходящих в стране событий. Именно воплощение этих идей позволило писателю создать одно из самых сильных своих произведений.
Прежде всего, говоря о том, что Пришвина интересовала проблема взаимоотношения природы и человека, необходимо отдавать себе отчет, что такое взаимоотношение виделось писателю не как противопоставление, а, напротив, как тесно спаянное единство «природа-человек». Ключевой проблемой при таком подходе будет дифференциация элементов, составляющих пару, то есть разделение свойств человека и природы, а также определение их взаимоотношений. В «Глазах земли», книге, составленной из дневниковых записей поздних лет, Пришвин точно обозначил данную проблему, сказав, что в своем творчестве он размышлял «о границе природы, где природа кончается и начинается человек. <…> и все, написанное мною, было об этом, и на этой теме я умнел и богател» [2, с. 96].
«человек» и «природа» приобретают в системе философских взглядов писателя особый смысл. Под словом «человек» писатель понимал совокупность тех свойств, которые человек накапливает в себе постоянной умственной и, особенно, духовной работой, и именно это и только это отличает и выделяет его из животного мира. Но и природа понимается писателем гораздо шире, нежели окружающая среда, она мыслится им не только как «почва» для возрастания в человеке образующих его свойств, но и как своеобразная «корневая система» для этих свойств. Приведем одно из многочисленных высказываний Пришвина на эту тему. «Чтобы понимать природу, надо быть очень близким к человеку, и тогда природа будет зеркалом, потому что человек содержит в себе всю природу. Но если из природы прийти к человеку, то он предстанет, как бог, и ничего в нем не поймешь потому, что человек давно ушел от общего пути, и, оглянувшись, он видит природу в лицо, а природа видит его только в спину: он идет впереди. Природа – это материал для хозяйства всего человека и зеркало пути каждого из нас к истине. Стоит только хорошо задуматься о своем пути и потом из себя поглядеть на природу, как там непременно увидишь переживания своих собственных мыслей и чувств. <…> И если посвятить себя этому изучению, то откроется, как в зеркале, жизнь человека» [2, с. 441].
В «Мирской чаше», как произведении, ставшем плодом напряженных размышлений, порожденных трудными послереволюционными годами жизни писателя, всё (и в том числе единство «природа-человек») осмысляется в обостренной форме, поэтому та же мысль высказана в проникновеннейшем введении к роману еще более отчетливо и конфликтно: «Я думаю, что природа остается могучей только внутри нас, в борьбе с личными целями, но то, что мы обыкновенно называем природой - леса, озера, реки, все это слабо, как ребенок, и умоляет доброго человека о защите от человека-зверя» [1, с. 484].
Именно о таком значении природных мотивов и пойдет речь в данной статье.
Итак, как следует из вышесказанного, не каждый, кто по биологическим признакам принадлежит к виду Homo Sapiens, имеет право называться человеком в том смысле, который вкладывает в это понятие писатель. В романе есть ряд образов, где образы персонажей-людей практически тождественны природным образам, сливаются либо теснейшим образом сопоставляются с ними. В первую очередь это образы «клюквенных баб» - простых деревенских женщин. Писатель включает их образы на равных правах в перечисление лесных животных: так, тропы на болоте «пробиты общими силами клюквенных баб, волков, лисиц, зайцев» [1, с. 484]. Или: «Входит Ариша учить французский язык. Трудно заставить ДИКУЮ (выделено нами – В. У.) девушку спрягать в прошедшем времени французский глагол» [1, с. 502]. Такие персонажи характеризуются тем, что почти не осознают (как и природа, в которую они «плотно» вписаны) свое бытие. «Хороша бывает в музее клюквенная деревенская баба, тут, на блестящем паркетном полу среди зеркал, колонн и картин, женщина моховых болот просто и уверенно скажет: “Рай!” Ничего ей не нужно рассказывать, повертывайся, и она будет повертываться, нигде ничего она не видит и всюду чувствует рай» (курсив наш – В. У.) [1, с. 497]. Другим вариантом человека природы будет уподобление человека хищнику. Поведение такого персонажа в пришвинском изображении выглядит как естественное поведение хищника (волк «режет» овец, ястреб таскает цыплят и т. д.). В таком стиле создается порой образ комиссара Персюка: «Приходили, случалось, с глазами открытыми, чисто ястребиными, с едва уловимою мелькающею тенью, как у ястреба, если повернуть его к солнцу: 122 эти перебегающие тени - ястребиные воровства и убийства» [1, с. 498]. О нем же в конце эпизода: «У страшных людей, как у лютых собак, переход от бешенства к тишине с ушей начинается, и это мило у них выходит, будто “ку-ку” на березе после грома и молнии. В ушах что-то дрогнуло, и Персюк говорит…» [1, с. 500]. Несмотря на хищную активность (агрессивность), действия таких персонажей нисколько не осмысленней действий «клюквенных баб». Жизненные мотивации и приоритеты таких персонажей без труда включаются автором в систему естественно-природных (животных) ценностных систем и мотиваций: «Тут лежит много сухой листвы для гнезда, и, с трудом приладившись, ежик тащит целую газету в гнездо. Так вот и Ариша тащит себе в гнездо французский язык, Коля комиссаров - немецкий, богатая баба - ротонду небного цвета, и всякий цивилизованный человек творения культурные себе на пользу в гнездо» [1, с. 506]. Тут важно отметить последний элемент в перечислении – цивилизованного человека, так как по мнению писателя, сама по себе цивилизация еще не делает из человека «ЧЕЛОВЕКА».
Что же в таком случае делает его таким? Только непрестанная борьба за человеческий облик, иначе слабые духовные побеги будут задавлены тяжелым материальным миром и бытом. Вне такой работы не может быть развития человечности, и в свете пришвинской концепции оппозиция «простой народ» и те, кто выделился из него, приобретает весьма любопытные в конкретности своей свойства. Такая оппозиция представляется нам как оппозиция человека природно-чистого (то есть исключительно природного) и природного, но обогащенного человечностью. Представления о норме допустимого у этих двух миров весьма различны. Так, повествователь в «Глазах земли», которому простая деревенская женщина задает вопрос «Сколько ему лет», вдруг понимает, что этот вопрос существует и задается в другой ценностной системе, нежели у него самого: «Я посмотрел на нее и вдруг испугался: я увидел в глазах простого человека всю беспощадность природы: я почувствовал, что тут уж не спастись музыкой души моей, поэзией, и если я старый гусь и не могу рядом с молодыми лететь в теплые края, меня заклюют» [2, с. 102].
В «Мирской чаше», произведении во многом пограничном (в экзистенциальном смысле), возникает не свойственный Пришвину синтез природной образности с христианскими мотивами, на основе которых и происходит во многом борьба за человечность. Христианские мотивы входят в соединение с природными образами природы в необычную связку. Они соотносятся как два полюса человеческого бытия, но не в привычном контрастном, отрицающем друг друга виде (животное «страстное» на одном полюсе и духовное, «высокое» на другом), а как способ одухотворить природу, наполнить ее высоким смыслом. Приведем отрывок, характеризующий такого рода труд по наполнению природы смыслом: «Скажешь имя, и животное выходит из стада, а что из стада пришло, то имеет лицо отдельное, оттого что его вызвала из стада человеческая сила заложенная в имени. Будем же записывать имена деревень, животных, ручьев, камней, трав <…> и над всеми земными именами поставим святое имя Богородицы: это она прядет пряжу на всех зайцев, лисиц и куниц. Все это нужно нам, чтобы не стать обезьянами и вызвать в себе силу на борьбу с ней. Эта сила у солнца называется светом, и свет солнца в душе человека есть любовь раз-личающая. В согласии с солнцем, с любовью и светом мы можем войти так в природу, что возле муравейника скажем имя знакомого, и тот муравей отложит дела и на минуточку выбежит поздороваться» (казенный сундук) [1, с. 503].
Образ обезьяны, возникающий как образ, противопоставленный любви и свету в душе человека, для данного романа является одним из ключевых и весьма подробно раскрытым. Посредством данного образа природная оппозиция охватывает не только сферу личностной организации человека, но и все устройство человеческого общества: «…она (обезьяна – В. У.) живет стаей в своем лесу <…> под этой стаей понимается слово “коммуна” не как собор, а как легион. В стае работают все горбом <…> мерой творческого процесса считают пуд муки <…> страшный, как смерть. и только для того, чтобы опозорить крест человека. <…> И этот же пуд обращает коммуну-собор в легион» [1, c. 505].
Впустив в себя логику или, точнее, саму субстанцию этого обезьяньего царства, человек утрачивает пути к вочеловечиванию, так как в этом мире ценностная организация искажена. И даже то, что может являться спасением в мире людей, перестает быть таким в мире обезьян: «Прикосновенность к свободе есть и 124 прикосновенность к страданию, но только душу свободную очищает страдание <…> их [же] убивает страдание, оттого что они рабы прирожденные обезьяньего мира» [1, с. 520-521].
Обезьяний мир нельзя покинуть, двигаясь по пути интеллектуального развития, умственного труда, если он не сопровождается трудом духовным. Все это приводит к тому, что возникает новый тип человека, ушедшего от природы (от питающих его душу корней), но не нашедшего более опоры себе ни в чем. Однако, будучи чрезвычайно активным, homo faber вторгается в природу, разрушая в ней все, сообразуясь лишь со своей мертвой логикой.
Роль творческой личности в таком окружении видится Пришвиным, подобной той, какую выполняет в организме человека кровь, несущая каждой клетке в организме воздух и пищу, омывающая ее. Так же и творческая личность несет в себе любовь, без которой все разрушилось бы от накопившейся ненависти и логического безумия homo faber. Писатель сопоставляет неподвижный мир земли с подвижной стихией воды. «Милостью солнца росинка воды получает отпуск на небо, милостью солнца земля радуется, получая тепло, а сама земля, вернее, не земля, а суша, ее каждая частица давит другую, и если бы дать им волю, они взорвали бы весь земной шар. А связь воды совершенно иная, каждая капля не лежит, а движется и не мешает другой. Сила земная вяжет насилием, а сила солнечно-океанская освобождает, и сила эта в душе человека остается, как любовь раз-личаю-щая. утес на исток живой воды, и то, что раньше было святое слово ЗЕМЛЯ, теперь стала СУША, и сушу эту надо постоянно размывать, как размывает ее вода океанская. А Я - частица воды океанской, Я - капельно мал, и Я - океански велик, и друг мой лучезарный бог Солнце постоянно творит, и homo faber мой верный слуга» [1, с. 529-530]. Роль творческой личности в мире мертвой логики с одной стороны и животных инстинктов с другой подобна роли того праведника, без которого, по пословице, село не стоит. Есть в этом известная доля утопических взглядов на роль интеллигенции, свойственных многим в России первой четверти ХХ века. Однако несомненными являются значительные художественные достижения Пришвина-писателя, достигнутые во многом благодаря глубоким размышлениям над сущностью единства «природа-человек».
В «Мирской чаше» Пришвину удалось с замечательным мастерством воплотить в художественных образах удивительно сложную и гармоничную систему представлений о месте и значении человека в окружающем мире. Благодаря этой системе, образующей сильнейшую идейную стяжку произведения, писателю удалось дать картину послереволюционного состояния России, включенную во вневременной контекст осмысления, объединенную единым целостным сознанием. «Мирская чаша» - один из шедевров отечественной литературы, без близкого знакомства с которым уже невозможно составить полноценного представления о масштабе фигуры Пришвина и его вкладе в осмысление судеб нашей страны.
Список литературы
– Т. 2. Мирская чаша. – М.: Худ. лит., 1982.
2. Пришвин М. М Собр. соч.: В 8 т.– Т. 7. Глаза земли. – М.: Худ. лит., 1984.