• Приглашаем посетить наш сайт
    Шмелев (shmelev.lit-info.ru)
  • Берендеева чаща.
    Читатель

    ЧИТАТЕЛЬ

    С берега до берега так далеко, что светлою призрачной ночью невозможно разобрать ничего на другом берегу. На тихой, застекленевшей воде виднеются какие-то паутинки, и если не знать, то и не догадаешься, зачем они. Наверно, и есть какие-нибудь путешественники, и проедут и не полюбопытствуют, зачем это на широкой тихой воде лежат паутинки. Но это не паутинки, это бревна, скрепленные и проведенные дорожкой по реке, это направляющие боны, чтобы сплавляемые бревна, эта моль, тукаясь о них, получала направление и не заходила куда не следует. Было нам удивительно, что по этой паутинке шел человек, мало того, на паутинке у человека было жилье, небольшая конурка, и когда мы ближе подъехали, оказалось даже, что во всю стену избушки был нарисован хулиган, показывающий хуже, чем кукиш, и с отвратительной короткой надписью мелом.

    Мы догнали буксир, ведущий плот к Архангельску; уступая нам дорогу, этот буксир концом влекомого плота зацепил за направляющий бон и вместе с избушкой повлек за собой. А человек, подходивший к избушке и успевший уже забраться в нее, устроиться, как только буксир тронул бон, конечно, выскочил. Живой человек, выскочив, прыгнул в челнок, а нарисованный человек закружился во все стороны, во всю даль Северной Двины, показывая свою красоту.

    – Безобразие! – сказал кто-то возле меня.

    если их вдруг внутри что-то «кольнет», или у молодых людей, не способных сидеть сложа руки. Возмущенность похабной надписью я сразу понял; глубоко ошибаются те интеллигентные люди, кто пробуют иногда в ругани артистически состязаться с народом: сам народ презирает эту свою собственную ругань, презирает интеллигента, презирает, оскорбляясь, писателя, с шиком и треском вставляющего в свою поэзию и прозу эти слова.

    – Не горюй! –ответил я незнакомцу,– это скоро пройдет.

    И мгновенно, вспомнив одно свое наблюдение, рассказал:

    – Зимой дома я часто прогуливаюсь по той самой тропинке через снежное поле, по которой ходят и школьники и часто пишут палочками на снегу для забавы. Постоянно я замечал при этом, что дети, начинающие русскую грамоту, пишут на снегу грубые, оскорбляющие слова, но как только начинают заниматься языками, то латинским шрифтом никогда не напишут русские поганые слова. Будут больше учиться люди у нас, и станет совестно. Это пройдет. В этом я оптимист.

    – А я так и знал,– дружески ответил мне этот незнакомец,– я вас на глазок взял и понял, когда тот оптимист говорил вам о нарастании зеленой массы, я думал про себя: говори, мели, больше мели, когда-нибудь возьмут и тебя на крючок. Вы, наверно, журналист, писатель, может быть?

    «писатель», как тот в девятнадцатом году: «Лектор, может быть?»

    И вслед за моими словами читатель мой, местный патриот, большой деятель, принялся посвящать меня в больные вопросы северного леса.

    Оказывается, зеленая-то масса, ежегодно прирастающая, это ведь только с высоты самолета представляется лесом, если же приземлиться, то окажется не лес, а чахлые зеленые деревца, прикрывающие трупы деревьев. С высоты самолета видно, как по зеленой массе синими жилами проходят речки и уносят только экспортные бревна, первое дерево, второе дерево, вершина все так и остается. Эти остатки гниют, заражают закорышем здоровые деревья, и так все это зелено сверху, а внизу это не лес и даже хуже гораздо, чем пустошь и вырубки,– там на чистой вырубке через двести лет будет лес, а здесь этот погубленный должен вовсе сгнить, и тогда, лет через сто, начнет расти новый.

    Странно было слушать эти слова, когда огромные бревна плыли вокруг нас в Архангельск на лесопильный завод, то и дело стукали в пароход, и так занятно было ждать, глядя на плывущую к нам навстречу партию бревен, загадывать: увильнет от нее пароход или опять вздрогнет от удара. Откуда же вся эта масса, если леса уже кончены?

    Нет, они еще не кончены, но каждый год все трудней и трудней становится выполнять план, приходится районную площадь разбивать на все большее и большее число лесоучастков, из которых можно кое-что выбирать.

    Сплошные механизированные рубки, при которых леса сами собой возобновятся.

    Механизация, бесчисленные целлюлозные и другие заводы.

    – У меня есть своя идея,– сказал мне читатель.

    И принялся было мне рассказывать об устройстве заводов сульфатных и сульфитных, но как раз, заметив нас, радостно подошел и сел на лавочку рядом с нами канадский инструктор.

    – Все это и правда отчасти, но вы неправильно время чувствуете, бы провинциалы, вам бы надо в Канаду съездить.

    И вот опять мы во сне.

    – Можно ли вообще лес принимать так близко к сердцу? – говорит наш канадец.– Что такое лес в сравнении с каменным углем, а между тем и каменного угля во всем мировом запасе остается на немного лет. Мы накануне пользования безграничными запасами энергии внутриатомной, а вы тоскуете о лесе, этом аккумуляторе человеческих чувств, связанных с косностью. Лес консервативен, как старая баба, и чем скорей мы с этой дрянью покончим, тем свободней, лучше нам будет жить.

    – Пусть так, но что же делать с этим огромным, испорченным лесом?

    – Бросать, когда будет нечего взять,– решительно ответил канадец,– не обращать никакого внимания и переходить к сибирским лесам.

    – Да как же их возьмешь?

    – Морем, по новому пути.

    – Вроде челюскинцев?

    Мой читатель глухо молчал. Я тоже перестал спрашивать. И канадец наконец-то догадался оставить нас с нашими думами.

    – Есть один лес такой,– ответил он,– но спешите, я слышал, к нему уже подводят ледянку. Есть одна Чаща, но путь туда, и особенно весной, тяжелый. Надо выйти из парохода в Верхней Тойме, проехать сто километров верхом – лошадь будет сейчас по брюхо в снегу – в леса, дальше по реке Пинеге надо на лодке спуститься до Илеши, и от Усть-Йлеши подняться до реки Коды, и на стружке по Коде против быстрого течения подняться до самого верху, пока только будет плыть стружок. И там пешком берегом Коды дня два, и когда последняя излучина Коды уйдет под лето, реки потекут в Мезень, тут возле речки Порбыша будет и Чаща.

    – Какая же она?

    – Чаща эта спелая, но не старая, деревья прямые, как свечи, одно к одному, ровные, там стяга не вырубишь и дерева не повалишь: дерево подрубленное склонится к другому, не упадет.

    Непонятный восторг охватил меня, я бросился расспрашивать в подробностях путешествие в Чащу, и мой читатель наконец-то как бы понял меня:

    – Понимаю,– сказал он,– вы хотите показать нам, читателям, какой лес у нас был когда-то и каким мы его сделали? Вам для сравнения и для показа надо Чащу увидеть?

    Читатель очень обрадовался сам своей догадке, а я тоже обрадовался, что нашлось такое чисто гражданское оправдание моему бессознательному стремлению в какую-то Берендееву чащу.

    Я обрадовался этой находке Чащи, о которой здесь все говорят. По опыту всех своих путешествий я знал, что поездка моя теперь не пропадет даром, и, как найденное сокровище, какой-нибудь драгоценнейший алмаз, спрятал я к себе эту Чащу и стал стеречь ее у себя...

    Разделы сайта: