ГОЛУБИНАЯ КНИГА
(Впервые: Красная новь. 1924. № 2. С. 228-236.)
Было высказано скромное желание оживить общественную жизнь вопросами быта, и по всему литературному фронту пошло: Троцкий сказал, Троцкий сказал…
Я слышал от писателей, которые называют себя «бытовиками», что будто бы и нет никакого еще у нас быта: милиционера, например, нельзя теперь описать, как раньше городового: сегодня он милиционер, а завтра заведующий отделом МКМ (Московское купоросное масло). Я бытовиков этих никогда не понимал; мне казалось всегда, что чем дальше писатель от быта, тем он лучше может, если захочет, и быт описать; мне казалось, что сам писатель-бытовик является категорией быта, подобной городовому... Единственное, что присуще писателю, рисующему быт, – это наличие в душе его некоторой доли уверенности, что данное явление есть на самом деле, а не только его писательское представление; это, с одной стороны, а с другой – писатель не должен быть, как фотограф, и просто переносить на бумагу то, что он видит и слышит обыкновенными глазами и ушами. Сейчас у нас господствует именно это последнее ложное представление, и потому мы в газетах видим невозможные для чтения огромные точные отчеты без всякой попытки со стороны самого автора между ее угловыми фактами жизни провести свою волшебно сокращающую диагональ.
«вопрос быта» меня сейчас очень занимает. Раньше я очень интересовался русским человеком в отношении его к церкви, с одной стороны, и той природной религиозности, которую называют «язычеством». Теперь тот же простой русский человек становится перед лицом науки, противопоставляемой религии; в существовании такого бытового типа я имею полную уверенность, встречаю его на каждом шагу...
Вот, например, – я ехал из деревни в Москву на конференцию по вопросу хозяйственной организации центрально-промышленной области; рядом со мной сидел в вагоне кустарь-скорняк, напротив –молодой человек в военной форме, восточного типа, армянин или грузин, – политический работник, остальная публика – все кустари-башмачники. У меня есть работа по изучению производственного быта кустарей, и я, не теряя времени, занялся скорняком и скоро выудил у него ценные для меня сведения, что скорняки, изготовляющие ценные меха, вообще развитее других кустарей, и это очень понятно: они имеют дело с модными магазинами, с франтихами-женщинами и научаются особому, тонкому обхождению. В то же самое время оказывается, что ни один вид кустарного промысла так не пострадал от революции, как скорняческий, именно потому, что в те годы исчезла модная женщина.
– А как теперь? – спросил я.
– Теперь, славу Богу, – ответил кустарь, – понемногу оправляемся, ведь мы живем исключительно от бабы! Она загуляла, и мы с ней; соболей, правда, еще мало, но каракуль пошел, а ведь мы от каждого сака по две овчинки выгадываем – понимаете? Темное наше дело, и все, я вам скажу, исключительно зависит от бабы.
– Женщина, – вмешался политраб, – такого типа со временем должна исчезнуть.
– Да что вы? – испугался скорняк.
– Ну, конечно, вы же знаете, что новая женщина не носит дорогих мехов.
– И вы думаете, что со временем все женщины будут ученые?
– Со временем, конечно. Взять пример с нашего быта и деревенского: вы знаете, например, как теперь в деревне ценится жених, какое, пользуясь нашим временем, он заламывает приданое с невесты.
– Но как же и быть без приданого?
– Как быть? Вот у меня пустая комната, привожу к себе жену и говорю: будем жить, как я живу, так и ты...
– Вам хорошо, у вас пустая комната и, так сказать, голова, а ежели изба, хомуты и прочее, а женщина у печи и на скотный двор ходит, и я всякую вещь должен завести для совместной жизни, то как же я стану на хозяйство без приданого?
С этого момента я стал решительно на защиту хозяйственного быта в избе с вещами, с приданым, против жизни головой в пустой комнате, знаю я это житье – довольно!
– А почему? – резко спросил меня политраб. Это было совершенно особенное почему, не то обычное научное в смысле детерминизма, холодное, бесстрастное, а совершенно такое же, как в Голубиной книге и у детей, источник чего – моральная или эстетическая и вообще желанная качественность.
Я вооружился терпением ученого и решил, заключив вопрос о приданом в цепь исторических причин, увести политраба в бесконечность прошлого и, возвратясь оттуда, вдруг представить дело в таком виде, что вся совокупность наших знаний о приданом не даст нам троим – скорняку, политрабу и мне – согласно решить в данный момент, следует брать приданое или не следует. Я не рассчитал того, что цепь причин бесконечна, и политраб загонит меня своим «почему» в беспредельность и никогда не даст возможности вернуться к приданому в настоящий момент. Дело осложнилось еще и тем, что скорняк понимал нас по-своему, вмешивался и все перебивал примером из жизни какого-то купца Василия Ивановича. Я, например, говорю:
– Когда между враждующими славянскими народами явились базары, кончаются воинственные набеги за женщинами, прекращается умыкание жен.
– А почему? – спрашивает политраб. Я хочу ответить, но скорняк перебивает:
– Позвольте, вы говорите, кончилось умыкание, а как же Василий Иванович умчал себе жену?
И рассказывает подробно весь эпизод такими яркими красками, что увлекает весь вагон за собой, и нам долго приходится ждать.
Так мы едем, едем, и, наконец, Москва, а цепь причин все не кончилась. Идем по улице и все говорим, говорим, на манер Голубиной книги, отчего зачался свет и т. д.; где-то на углу политраб меня уже спрашивает:
– А что было в начале: речь или мысль?
Я ответил:
– Думаю, что речь, т. е. не логическая, а вот, – как галки говорят. Он очень обрадовался и пожал мне руку. Я спросил его, почему же так он обрадовался.
– А этот вопрос – ответил он, – у меня пробный камень, вы сказали: «Речь», и я понял, что вы стоите на марксистской платформе.
После этого оказалось, что ему прежде всех дел непременно надо посмотреть могилу Ильича, мне же надо было идти в Госплан на конференцию по хозяйственной организации Центрально-промышленного района.
Я возвращаюсь к вопросам быта, ставшим в моем сознании как вопрос печати. Читатели «Известий» и «Правды», помнит ли кто-нибудь из вас две-три сухие заметки, притом помещенные на последней странице, о привлечении ученых десяти стран, каждой как Бельгия по своему пространству и называемых губерниями, для работы вместе с Госпланом над организацией хозяйственной жизни всего центрального района? Вам, конечно, известно, что центральный район в составе десяти губерний с Москвой в сердце являлся в русской истории организующим началом всей огромной бывшей Российской Империи, и в настоящее время этот центральный район, заключающий в себе величайшее богатство против других районов страны – человека с его культурными навыками, является основным в деле грядущего восстановления производительных сил всей страны?
Прибавьте к этому отмеченное мною «бытовое явление» – наличие среди рабочих, крестьян, служащих очень большого числа лиц, определяющих свой желанный и волевой мир согласно с достижениями науки, и вы поймете, почему я вопросы быта попросту называю вопросом печати.
Взяв цепь причин, я, конечно, отвечу, что печать сама является «надстройкой», не она виновата, а сама конференция, имевшая такие, казалось бы, блестящие условия, чтобы стать бытовым событием и праздником организующей человеческой воли; да, почему такая конференция прошла незамеченной общественным сознанием?
Я сидел на ней девять дней, бывая утром и вечером, материалов у меня накопилось очень много, изложить их не хватит места во всей книге журнала; моя задача теперь – только выяснить, какие же в конце-го концов недостатки в организации конференции не позволили сделаться ей бытовым событием и общественным праздником.
Творческий процесс, являющийся в моральном сознании борьбой добра и зла, в моем сознании является как борьба хозяина линий прямых и линий кривых. Известно, например, что хозяин прямых линий местом своего постоянного пребывания избрал науку, а в искусстве он бывает только гостем. Там, в искусстве, засел хозяин линий кривых, и ему совершенно наплевать, что прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками. А между тем успех всякого творчества является исключительно вопросом мирных добрососедских отношений между этими двумя хозяевами. Теперь это уже и официально признано: смычка города и деревни есть не что иное, как смычка городских линий прямых с деревенскими кривыми.
Вот я и думаю, что конференция плохо удалась именно потому, что хозяин линий прямых, Москва, несколько подавлял хозяина линий кривых – провинцию. Вы скоро увидите, когда будет изготовлена фотография, снятая с конференции, что центральным лицом на ней является тов. Егоров, представитель в Госплане наркома внутр<енних> дел. Этот замечательно активный человек, вышедший, по всей вероятности, из трудящихся, прежде чем взяться за такое огромное дело, как плановая организация центрального района, сначала основательно поработал над плановым хозяйством в своем родном Егорьевске. Стоит зайти в Областной музей (М. Грузинский, 15), чтобы посмотреть, какое чудо картографии представляет собой экономическая карта родного тов. Егорову уезда Егорьевского. Я вполне соглашаюсь с тов. Егоровым, назвавшим свое дело «революцией в области картографии», но я выскажу здесь и свое отдельное мнение, что революция в области картографии только при том условии является революцией, если карта, план находятся хоть в каком-нибудь живом взаимодействии с действительностью. Так, например, на той же самой областной выставке, где я видел карту Егорьевска, я заметил тоже мастерски сделанную карту заповедника Московского лесного института с его образцовым охотничьим хозяйством. Представьте себе лист бумаги с квадратиками, и в каждом чистенькими мордочками-силуэтцами отмечено замечательно симпатично, где сколько зайцев, лисиц, лосей, медведей, разных охотничьих птиц. Увидав такую любезную моему охотничьему сердцу карту, я бросился искать проф. Житкова, чтобы попроситься у него посмотреть на охотничье хозяйство в действительности. И что же оказалось, когда я нашел проф. Житкова? Оказалось, что в действительности в заповеднике нет ни одного лося, медведя и вообще ничего, а это только план будущего. Еще хуже было со мной недавно в одной школе второй ступени на выставке карт, диаграмм и тому подобного. Я был еще более приятно тут поражен, чем охотничьей картой, но когда поговорил с одним учеником, автором замечательной диаграммы о движении населения, то оказалось, что он вычертил карту без всякого понимания и ничего о движении населения не знает. Воистину, это был язык, показанный жизнью хозяину прямолинейных планов.
Но мне тем не менее очень понравилась энергия, с какой тов. Егоров, открывая своей речью занятия конференции по плановой организации десяти центральных губерний, сумел поставить вопрос на должную высоту, и человек центрально-промышленного района с своей организующей волей выдвинут был им во весь рост.
После этого начались доклады высоких специалистов Москвы. Было представлено множество картин разрушения промышленной жизни в первые годы революции, но, в конце концов, указывалось, что человек, основной фактор производства, тот исторический человек промышленного центра России, остался и он сравнительно скоро восстановит все.
Каждому специалисту нужно было проработать над установлением признака целого с точки зрения своей специальности. Нужно знать еще, что Россия вообще-то страна неизученная, и оттого моментами мне казалось, что вот мы, конференция, группа ученых людей, высадились в неизвестной стране и ощупью бродим в ней.
Иногда, слушая какой-нибудь очень специальный доклад, я уносился воображением во времена Калиты, и его дело собирания русской земли в мешок сравнивал с делом этого коллектива ученых, выдвигающих идею собирания не так земли, как самого человека. В этом плане и прошлое вставало передо мной без обычного чувства горечи, и так я решил: в наше время мы будем собирать человека, как землю собирали цари1.
Хозяин линий кривых
Я совершенно искренно изложил здесь свое почтительное отношение к делу хозяина прямых линий, но я уже сказал, что творческий процесс непременно является борьбой с другим хозяином, оканчивающейся мирными добрососедскими отношениями. Если бы все творчество можно было бы отдать хозяину линий прямых и совершенно бы устранить хозяина линий кривых, то на земле бы в короткое время был создан рай, и все бы в нем ужасно заскучали. Так случилось и здесь. День, два, три мы, провинциалы, терпеливо сидели, внимательно следили, как московские профессора, по правде сказать, очень неуверенно, выводили свою прямую линию. Теперь-то я очень хорошо понимаю, как надо было устроить, чтобы не убить духа: каждый из профессоров должен был вначале кратко наметить программу вопроса и потом предложить высказаться представителю с мест; в конце же диспута, проверив и себя самого, снова взять слово и выпрямить всю кривизну. Тогда бы не получилось того, что люди, десятки лет поработавшие в медвежьем углу в своей специальности, должны были на старости лет превратиться в студентов, и вся конференция – в скорые курсы для стариков.
было. Уборная же действовала, как водится, очень плохо, и вообще, там курить, пыхая быстро, как гимназисты, я не решался. Возвращаясь в зал неудовлетворенный, я плохо мог следить за докладами, они стали мне пролетать, не оставляя следа в сознании. Наконец, я решился идти в уборную и там встретил множество курящих людей; курили и говорили:
– Черт знает что! Все обдумали, все распланировали, а курительную комнату и забыли, мы даже не студенты, мы гимназисты...
Так я попал в резиденцию хозяина линий кривых, и тут везде слышалось: черт, черт, черт...
И черт, тот воин хозяина линий кривых, показался...
Вы знаете, как у нас в России распространено одно скверное ругательство святым именем, но все-таки нужно сказать, что это ругательство локализировано в известном кругу неразвитого народа и, если даже интеллигентный человек попытается иногда ругнуться по-народному, у него как-то выходит не так. Зато уж черт в России равно у всех на устах, так что иногда приходит в голову, нет ли за этим словом какой-нибудь специфически русской реальности.
И вот мгновенно обежало всю конференцию, что этнограф Василий Иванович Смирнов привез из своей Костромы черта. Тетрадки с легендой о черте («Труды Костромского научного общества», 3-й сборник) из уборной перекочевали в зал, всюду возбуждая веселье. Вскоре конференция разбилась на секции, провинция подняла голову, начались всякие эксцессы, показались нежданные частности, всякие случайности, и работа закипела полною жизнью.
Черт родился
Из вступления В. И. Смирнова
«В глухих, заброшенных в лесах и занесенных в снегах деревушках крестьянская масса, в толщу которой с трудом проникает политическая и общественная мысль, где неизвестна ниша изящная литература, в значительной степени продолжает жить чертовщиной, колдунами, рассказами об огненных змиях и т. д. Изменилось лишь направление народных вкусов и направление творчества, но последнее продолжает жить, притом нередко в старых, привычных для народа формах. Замечательно это свойство народной памяти твердо хранить приемы эпического склада; у нее всегда имеется богатый запас готовых выражений и сюжетов, и в эти готовые рамки легко уже потом укладывается неустанно творимое фантазией сказанье, нередко дающее объяснение новым явлениям жизни.
С особенной любовью наше народное творчество, как и наша художественная литература, разрабатывает тему о черте. Одно время, весной 1920 г. можно было наблюдать процесс такого творчества одной легенды, примеривание, так сказать, различных старых сказочных и повествовательных рамок. Может быть, потом где-нибудь будет записана окончательно развившаяся стройная легенда, отдельные варианты которой и попытки народной разработки ее удалось нам записать в Костроме».
«Не у нас это было, где-то тут близко, в Ярославской губернии. Жили мужик да баба. Мужик, коммунист он был, изрубил иконы, побросал их в печку. Знала ли, нет ли про то баба, стала она растапливать печь, – не топятся дрова, да и только. "Что, – говорит баба, – за чудо!" А из печки голос: "Это чудо еще не чудо, а вот через три дня будет чудо". Испугалась баба, побросала все, а через три дня и разродилась, да и родила черта – мохнатый весь. Народ прослышал про это, собираться стал смотреть на черта. Что делать? Думали, думали мужик да баба, взяли да отнесли черта в лес и бросили там. Приходят домой, а черт сидит на лавке, смеется. "Вот так чудо", – говорят. "Нет, это еще не чудо, а вот через двадцать дней будет чудо", – говорит тот. Не знают мужик с бабой, что им и делать, отказываются от черта, и соседи никто не берет. Узнало начальство и арестовало черта».
Легенда не говорит о том, что случилось через двадцать дней. Но в это время легенда еще далеко не завершила своего развития – никто еще не указывал точно, где именно родился черт – «где-то близко, но не у нас», неизвестной оставалась еще судьба родившегося чуда.
Второй вариант
«Было это в деревне Сольникове Костромского уезда. Мужик-коммунист бросил образа в печь. Горят они каким-то особым огнем и не сгорают. Рассердился он, изругался и расколол образа. Через три дня жена его, бывшая на последних сносях, родила черта. Тужат мужик с бабой, а черт и говорит им: "Это за то, что вы жгли образа и кололи, родился я чертом. Не бойтесь, молитесь и день и ночь, через шесть дней будет чудо"».
Третий вариант
«Знаешь Дуняшкина деверя? – рассказывал кровельщик М. Н. Ерунов, – так вот он ходил к себе в Ярославскую губернию. У них это было, говорят, в Романово-Борисоглебском уезде – бросил мужик иконы в печку, все сгорели, одна только и осталась. "Вот, – говорит баба, – чудо-то!" А в брюхе у ней отвечает (брюхатая она была): "Нет, через три дня будет чудо, так чудо". Через три дня и родила баба черта – как есть черт: мохнатый, с хвостом и с рогами. Баба померла от страха, а черт как родился, так сейчас и убежал под печку – черт свое место знает. Достали его оттуда и отправили в музей».
Законченная в своем творчестве легенда становится актуальной: по словам газеты «Красный Север», перед Вологодским музеем стоял целый хвост людей, желавших посмотреть черта.
Подробности
черта. Но особенно интересна обработка легенды в Ржеве, Тверск<ой> губ<ернии>, появившаяся здесь значительно позднее, где рассказывали, что родился поросенок с человеческой головой, – поросенок родился живым, но был убит мужиком, и этого мужика будто бы расстреляли за то, что он загубил человеческую душу. Говорили, что после появления на свет поросенка был расстрелян священник, арестованный раньше за то, что он раньше предсказал рождение получеловека-полусвиньи. Вся легенда в деталях с неизбежными остротами и сплетнями носила явный характер сатиры на некоторые общественные явления того времени. Досадная молва волновала настолько, что осенью 1921 года особое ветеринарное совещание составило акт.
Акт
«Акт 1921 года 14 октября, согласно телефонограммы Уисполкома, комиссия в составе врача Филатова, Иоссель, Кринского, ветеринарного врача Волкова, под моим председательством осматривала препарат (формалин) поросенка, доставленного из рассадника Зеленкино, причем оказалось, что поросенок приблизительно шести вершков, мужского пола. Конечности развиты нормально, имеются копытца; туловище никаких ненормальностей не представляет. Черепная коробка недоразвита и неправильной формы. Лицевая сторона представляет из себя род складок, происшедших вследствие складки ушных раковин (дающих впечатление глаз), под ними имеется хрящевое образование, предназначенное, очевидно, для нижней челюсти, под которым имеется слепое отверстие (создающее впечатление носа). Под этими, т. е. складками, на расстоянии двух сантиметров имеется бородавчатое возвышение с волосами по бокам. Впечатление лица происходит исключительно вследствие случайно происшедших складок, вследствие недоразвития хрящей и вообще черепной коробки. Никаких оснований предполагать, что поросенок имеет человеческое лицо и голову, не имеется».
Заключение
Теперь от себя скажу, что легенда о родившемся черте, конечно, не миновала и моего слуха, я, например, знаю и такие подробности: в деревне Следово Смоленской губ<ернии> жена б<ывшего> военного комиссара Петра Васильевича Ермилина, Акулина, потихоньку от мужа повесила на рожденного ею ребенка крестик, чтобы предохранить его от превращения в черта; знаю, что Смоленский черт был заделан в ящик и отправлен в Москву в музей... Знаю, что и вот эта кустарная деревня Тверск<ой> губ<ернии>, где я сейчас переписываю свою работу, – такая же: в любой избе стоит мне только заикнуться о родившемся черте, как мне откликнутся новыми бесчисленными вариантами. Но я ничего не хочу больше рассказывать, потому что, кажется, уж и так хозяин линий кривых в моей работе начинает перевешивать хозяина линий прямых. Удивительно, как легко и занятно писать и читать о черте, но как трудно возбудить интерес в той области, где прямая считается кратчайшим расстоянием между двумя точками. Вот почему надо всемерно использовать отмеченный мною вначале широкий интерес в народных массах к науке, к этому «почему» Голубиной книги. Не нужно только узко понимать задачу и ограничиваться изданием «популярных книжек». Таких конференций, всякого рода съездов в Москве бывает сколько угодно, хватило бы только людей, умеющих интересно писать о них. Секрет же интересного описания я, кажется, уже здесь довольно ясно открываю: писатель добрых начал человечества не должен очень сердиться на черта, напротив, он должен так увлекательно писать о пользе науки, чтобы и сам черт записался в студенты. Вот, когда это случится, только тогда недоказуемое положение, что прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками, будет воистину доказано и перейдет из отдела аксиом в теоремы.
Жильцы
Всего только в одной версте от той деревни, где я живу, в другой деревне устроили сами крестьяне у себя электричество, приспособив для этого трактор как двигатель; сейчас там устраивается паровая молотилка, читают газеты, книги, вообще хорошо. Мне стоит только пройти версту, чтобы собрать материал для жизнерадостного очерка, но я не иду, потому что это будет выискивание материала. Удовольствие же писать «по градам и весям» состоит в том, чтобы писалось так же свободно, как частное письмо. Даже имена людей и прозвища я не переделываю, потому что как только станешь переменять имя, так перестает писаться свободно. А прозвища так прямо и невозможно переменять.
Так вот из-за этого, из-за близости материала, вечером я не смотрю на небо, выискивая на нем рыжее пятнышко от электричества соседней деревни, а наблюдаю возле себя.
Каждую ночь огонек 20-линейной «Молнии», привешенной над верстаком соседа моего, башмачника, через прогон тускло освещает и мою деревенскую хижину. Он работает башмаки пару за парой, иногда по трое суток подряд, засыпает на короткое время у своей липки, подложив под голову свой пиджак. В базарные дни, наработав целую корзину, он несет ее на голове так привычно, что не поддерживает даже рукой.
Глаза моего соседа выцвели от напряженной работы зрением, стали как снятое молоко и с непременной слезой, ветер как будто пошатывает кустаря, или походка его такая неровная оттого, что грудь колесом, как у гоночного велосипедиста. Мастер он недурной, выработал ценою всей жизни такие приемы, какие отличают его работу от работы соседа, и потому они с соседом знают только себя и свое ремесло: про них можно сказать, как о попах - «два попа в одном приходе, два котла в метке».
деревни как бы продолжение Растеряевой улицы.
Мой сосед – человек, крайне придавленный жизнью и, кажется, туберкулезный, похож на живого мертвеца. Он занят мечтой выстроить себе новый дом. Бревна уже сложены перед его завалюшкой и над ними предохраняющий от дождя тесовый навес. Бессознательно, под лозунгом для себя самого, этот бедняк очень возможно строит его для такого чужого человека, как я.
За небольшую плату я снимаю новый выморочный дом в этой кустарной деревне, не чувствуя даже благодарности к покойному строителю: я расплачиваюсь аккуратно с комитетом взаимопомощи. В деревне я называюсь жильцом в отличие от хозяев, владельцев домов, и, конечно, как жилец, человек, избежавший необходимости строить дом для других, я непременно чужой и подозрительный человек.
Среди этих кустарей не все были неудачливые и честные в труде. Иногда на обувном деле можно было хорошо наживаться, дело обувное во время войн было золотое дно для разживы, и только жилец по природе своей не делался хозяином мастерской. И хозяева, и работники в то время легко отрывались от невыгодного земледелия и селились на окраинах столиц. Перебираясь в столицу один за другим, они и селились там рядом, занимая целые улицы, как было в европейских средних веках. Однако аромат жизни, сопровождающий человеческий труд, не оставался, как в Европе, на городских улицах, даже напротив, в Москве улицы ремесленников одни из самых жалких – там нет даже и признаков искусства. Не потому ли в городе не оставалось искусства, что наш ремесленник был целиком во власти земли?
Городской ремесленник жил мечтой возвратиться в свою родную деревню, в новый прекрасный дом, который он выстроит себе на скопленные деньги: в этот деревенский дом уходила вся его ремесленная мечта. Строили даже и за глаза, были на местах особые подрядчики и строили их по московскому шаблону, деревянные, в два этажа, с голубятником. Иногда к дому присоединяется вычурная павильонная пристройка, иногда ореховая дверь с электрическим звонком, и вокруг дома, как в дворянских гнездах, на двухстах саженях лиловое карре в два ряда. Все, как у господ, ничего своего, но что из этого?
Было время, когда в такой деревне, где я живу, стояли только такие дома-призраки, а сами жители безвыездно жили в столицах. Бывало, тут кое-где живут старики, больные, какая-нибудь богомольная старая дева спасается – и больше никого. Революция выгнала хозяев из столиц, мастерские рассыпались, каждый хозяин сделался деревенским кустарем-одиночкой, проживая в нижнем этаже своего дома-мечты или позади его в маленькой избушке-зимовочке.
Казалось бы, места довольно и для всяких жильцов, но попробуйте тут снять себе квартиру, это будет, наверно, труднее, чем в Москве: ведь дом – это для кустаря всё, и как у настоящего художника есть непродаваемая мечта, которую он бережет для себя, так и у кустаря свой собственный дом.
Особенно трудно было устроиться именно в этой деревне, составленной почти исключительно из прежних удачливых кустарей, хозяев мастерских. Жильцы этой деревни – страшные вестники грядущего наводнения жильцов из городка, в котором уже совершенно нет квартир.
Жильцы – это как бы одна партия, хозяева – другая. Мне, как жильцу, конечно, ближе они, и я расскажу о своей партии.
– жилица
Эта женщина носит нам каждый день две кринки молока, она чуть ли не единственная в деревне занимается только земледелием. Другим земледелие невыгодно, кустари пашут с неохотой из-за страха перед неустойчивостью сбыта обуви. Иные для земледельческих работ держат «казачку», что тоже невыгодно. Только в сенокосе все кустари бросают башмаки, и это спасает их от окончательного разрушения своего здоровья. Еще есть земледельцы-старики, которые не могут шить башмаки по слабости зрения. Даже на глаз, без всякой статистики видно, что эти старики бодрее молодых. Так вот и Прасковья-жилица, старуха шестидесяти пяти лет, а все сама пашет, сеет, убирает хлеб, все сама. У нее были дети, вырастали, помогали и отходили на свое отдельное житье, один пропал в Красной Армии. Был у нее и муж, но бросил ее с детьми, сошелся с другой, пробовал вернуться, но Прасковья его больше к себе не пустила. Взялась она за жизнь не в своей деревне, а вот здесь у нас как жилица, да так вот и вся жизнь прошла, но память деревенская крепка: и посейчас Прасковья называется и признается как жилица.
Раз уже человек занимается земледелием, то хоть сколько-нибудь земли, все ее не хватает, потому что каждому хочется, чтобы земля была получше и поближе к дому. Со старухи же на седьмом десятке и спрашивать нечего, если глаз ее метится к запущенному участку усадебной земли какого-нибудь кустаря. Попросится у него попахать, тот согласится. Старуха подымет новь, соберет урожай. А хозяин смотрит на нее из окна и рад-радешенек: когда самое трудное сделано, земля стала мягкая, он отбирает ее у старухи и обсевает сам для себя. Тогда Прасковья начинает у другого, и другой хозяин поступает совершенно, как первый. Из этого получается что-то вечное, и Прасковья, не в пример нам, другим легким жильцам, жилица вечная..
«Бандит»
При моем домике, в котором я теперь живу, есть избушка, вроде бани, по правде сказать, очень скверная и такая дырявая, что в иных местах между венцами можно руку просунуть, а внутреннее пространство было занято на три четверти глупой огромной дымящей печью. Но в домике перегородки не доходили до потолка, там невозможно было уединиться от своих буйных ребят. Избушка разрешала все трудности моего положения; это мой писательский кабинет. Все это мне пришлось рассказать на сельском сходе, потому что в этой избушке с женой и ребенком в то время жил человек, которого все называли бандитом.
– Ничего, – ответили мне, – его через две недели расстреляют. И кто-то шепотом рассказал мне о каком-то его темном деле с ограблением военного склада.
– Непременно расстреляют, – сказал этот человек.
– А если простят? – спросил я.
– Тогда сошлют.
– Нет, если совсем оправдают, может быть, он совсем и не виноват, бывает же так. В таком случае, кто будет его выселять, вы или я?
– Мы выселять не будем... да не беспокойтесь, верное дело. Через две недели ему будет крышка.
Конечно, я понял, что мною пользуются для выселения неудобного жильца, вышибают клин клином, но желание иметь отдельный кабинет было так сильно, что я согласился и подписал договор.
Правда, на другой же день «бандит» уехал в Москву на суд, а его жена, как мне передавали, стала уже складываться, перебираться на житье к матери. Но не успела она собраться, как вдруг возвращается «бандит», очень веселый, совершенно оправданный.
Так я и попался в ловушку, заплатив вперед за целый год.
В одном журнале я уже подробно писал об этой жилице, что она называется монашка или сестрица, что она предсказывает судьбу людей, раскрывая Евангелие, помогает укрываться беременным девушкам и часто спасает внебрачных детей. В отношении извлечения средств существования эта высокая, живая старуха очень хитрая. Дальше все сказка. Сюда она пришла будто бы из темного леса, где какой-то «святой» человек, умирая, благословил ее на житье в его келье. Там она будто бы и жила до революции. Однажды в ее часовенку пришел большевик, страшный рыжий человек, лампады все загасил, растоптал ногами, расшвырял всю часовню по бревнышку, сжег иконы и книги. Одним словом, глупая поповская выдумка. Так вот эта старуха далеко прославилась своими гаданиями, и у нас она, наверно, тоже имела бы очень большой успех, если бы не теснота, если бы она для своего творчества могла иметь обеспеченное уединение. Поселилась она в точно такой же зимовочке, о которой я мечтал для своего, тоже уединенного, писательского дела. Но хозяева ее, хитрейшие люди, следили за каждым ее шагом, встречали и провожали, выспрашивая каждого приходящего к ней человека. И, разузнав всю подноготную, опасаясь как бы не вышло им чего худого от этой старухи, стали ее притеснять и выживать. Но старуха упорно боролась. Я еще в прошлый год записал себе первое возникновение легенды о прокуроре. Во время одной очень сильной атаки хозяев с целью выселить гадалку немедленно она вдруг заявила им, что сегодня с вечерним поездом приедет из Москвы ее крестник, главный московский прокурор. Хозяева оробели. А вечером гадалка встречает у себя прокурора, беседует с ним на два голоса, сама громко жалуется ему на хозяев, прокурор же тихо поддакивает: «Подожди, подожди, я им покажу!». Так всю ночь беседовала, а с утренним поездом еще в темноте отправила прокурора в Москву и сама его на вокзал проводила.
Действие ночного диалога было чрезвычайное: не только квартиру оставили старухе, но даже лошадь дали дров привезти из леса. А мы долго еще смеялись по поводу того, как она одурачила хозяев своим несуществующим прокурором. Но вот самое интересное дальше, что происходит в течение года моих наблюдений. Чем больше старуха пользуется легендой о прокуроре, тем больше она сама верит в него, а хозяева привыкают и перестают бояться. Ведь у хозяев накопляется все больше и больше фактов против старухи, они тоже со своей стороны могут кое-что доказать прокурору.
Развязка вышла как раз через год, в день именин сестрицы. Конечно, на именины крестной должен был приехать и прокурор с разными другими важными лицами судебного мира. От нас была взята вся посуда. Все свои съедобные сбережения старуха пустила в ход на изготовление прокурорского обеда. Помню, огромную роль в этом обеде играло заливное из судака. И вот что удивительно, ведь это у нас в доме готовилось заливное, мы же знали всю историю возникновения легенды о прокуроре, между тем во время приготовления судака монашка несколько раз повторила: «Он (прокурор) еще маленьким мальчиком больше всего любил это заливное из судака».
Да, старуха в это время верила, что прокурор к ней на именины приедет. Но хозяева до того обнаглели, что, улучив время, когда монашка пошла на вокзал встречать прокурора, дочиста съели все заливное из судака. Из-за этого «заливного» скандал был ужасающий. Старуха прокляла дом и сама добровольно на другой же день исчезла в какую-то другую страну творить свои призраки.
Костяная яичница
Слесарь Томилин, как страстный охотник, горой стоит за меня. Его положение как жильца самое прочное, потому что мастерство его полезно в деревне. Однако деревенская молва не пощадила и слесаря. Известно, что куница любит зимой попробовать дикого меда; сунется в рой, пчелы все на нее, она – в снег, поморозит пчел и обеспечит себя на всю зиму сладостью. Томилин, охотясь за куницей, сделал это открытие и стал таким способом каждую зиму через куниц запасаться медом. Кроме меня, в деревне этому никто не верит, и все считают Томилина вором специально медовым. За эту славу Томилин имеет на общество такой зуб, что не побоится другой раз и правду в глаза сказать.
«художниками». Живет этот Жук в такой завалюшке, что в дождь может спасаться от мокроты только в печке. И, собственно говоря, живет именно в печке. Ко мне питает уважение безмерное.
К своей же партии я причисляю одного маленького обувного комиссионера, прозванного за скупость «Костяная яичница».
никакого признания, и когда он проходит по улице, то крестьяне презрительно говорят вслух: «Вот святитель пошел».
Есть у меня еще верный человек и замечательный мастер Волков, совершенно безногий, одну ногу пришлось отнять по правде, а другую будто бы доктор Борис Васильич подравнял для удобства. Был он самый горчайший пьяница с Хитрова рынка, в полном смысле слова босяк, обувной мастер, зимой даже ходил босиком и оттого лишился ноги. Вот когда он лишился ноги, то с ним совершился полный душевный переворот, он вернулся в свою избенку и сделался замечательным мастером и запойным читателем. Он и сам обладает замечательным языком, к сожалению, речь свою пересыпает известными русскими ругательствами. Он весь целиком крепко стоит не только за меня одного, но и за всех жильцов.
«Читатель». На почве религиозных сомнений он принялся читать книги и, скоро уверившись, что Бога нет, выписал себе «Безбожника» и все стены у себя оклеил яркими антирелигиозными картинками. Дня не пройдет, чтобы он не забежал ко мне.
Вот, кажется, и все жильцы и их сочувствующие.
Примечание
1