ПИСЬМА В ПРОВИНЦИЮ
Остров Благополучия
( Воля народа. 1917. № 128. 26 сент. С. 1-2.)
Подъезжая к Петербургу, вы чувствуете напряженную злость к этим плотно набитым в вагоне людям: чуть кого-нибудь задел – начинает надолго ворчать, извинишься – не действует, как будто мало извинения, а еще надо на чай дать.
По приезде, дня три, пока не приспособишься, ходишь голодный, и к этому непрерывно идущему, размывающему камни дождю, к этому ворчанию полуголодного люда, размывающего берега власти, присоединишь и свой голос.
Все очень злы, но я не думаю, что только от голода. Большой город всегда был похож на остров – твердыню состоятельных людей, окруженный морем нужды. Прошлый год перед восстанием у меня в этом городе-острове было человек десять знакомых богатых людей: они жили так, как теперь живут в Англии, почти совершенно не чувствуя войны через недостатки в продовольствии. Теперь же из этих домов у меня осталось только три – вот как сильно за эти шесть месяцев моего отсутствия Остров Благополучия размылся. И все-таки я не думаю, что злость исходит только от голода.
В моей квартире живет старая женщина с дочерью, мать с утра до ночи в очередях, дочь служит машинисткой и получает сто пятьдесят рублей. Едят они почти только картофель и бледные (дешевые) помидоры. Раз мать достала сало, а когда стала готовить, оно оказалось вонючим, гадким. Старуха вздумала перетопить его с чесноком и луком. «Мне, – говорила она, – ничего не нужно, только бы не заметила дочка». После обеда, шепотом она радостно сказала мне: «Не заметила, слава Богу, съела!» Дня три я ел вместе с ними, как вдруг, однажды, старуха говорит: «Вы, кажется, много зарабатываете, зачем вам терпеть?» Я удивился, я думал, что все так терпят, потому что всем выдается продовольственная карточка с 1/4 ф<унта> мяса в неделю. Я не знал, что рядом с городской лавкой, откуда, и то не всегда, после долгого ожидания, выдается 1/4 ф<унта> мяса в неделю, находится частная лавка, где за 2 р. 80 к. фунт можно получить сколько угодно превосходного мяса. Нас предупреждали в газетах, что молока не хватает детям, чтобы мы, взрослые, воздерживались. Но оказалось, что это говорится про дешевое, снятое молоко на рынке, а так всюду можно получить молоко парное прямо из-под коровы по 2 р. бутылку. И так все идет, как и прежде, и никакого закона о равенстве нет, А раз нет закона, то я сейчас же потребовал в редакции увеличения гонорара, поставил резко свой ультиматум и выбрался на Остров Благополучия. Теперь, зная, что спастись от голода можно только на Острове Благополучия, вы поймете ясно, почему в годину бедствия все требуют себе прибавки и разоряют в конце государство: потому что паника и каждому хочется спастись. Иногда требования бывают чрезмерны, но этому опять-таки есть уважительная причина: раньше человек жил, работал и откладывал про черный день. Теперь черный день наступил, и чувство сбережения переходит, естественно, в торопливость, в захват, схватил – и сапоги новые купил, или кушетку, или женился: этим буржуазным или мещанским чувством, оказывается, обладает громадное большинство населения. И все эти рвущиеся к жизни люди считают виновником всего буржуазию...
Странные вести приносит каждый день моя старуха из очередей: то, что мы все умрем с голоду, то, что взорвемся, то, что нас перебьют большевики и потом немцы придут и, Бог знает, чего не говорят в очередях! Но страшнее всего для старухи, что вместе с министерством, где служит ее дочь, им тоже придется эвакуироваться, Ей жалко расстаться со своими вещами, и кажется ей, что там дальше, в глубине России, еще страшнее. Так многие думают, и потому никто не хочет уезжать.
Таковы дела в области жизни материальной, в духовной жизни мы как паутиною опутаны разными партиями. Снизу Остров Благополучия подмывается людьми, не имеющими возможности выбраться на Остров, сверху, как ветер, его разрушают слова. Некоторые дворцы теперь стали огромными фабриками, днем и ночью производящими слова. Вокруг этих фабрик намечается образование особого, нового для нас политического быта, и нам, провинциалам, первое время кажется очень странным, что это словесное существование множество людей признают за самую жизнь.
Раздумываю об этом, и мне кажется, что все эти люди, как я когда-то, были очень аккуратными чиновниками и в определенные часы шли на заседания и там говорили и верили, что их слова создают Россию. V Особенно это заметно на Демократическом совещании при обсуждении коалиций и однородности. Почти все люди обыкновенного общественного труда, городские деятели, земцы, кооператоры стояли за коалицию, потому что никакого практического дела нельзя сделать без приспособления, объединения всего того, что, в общем, называется мудростью. Напротив, идейно-словесные люди стояли за однородное правительство. Все было похоже на дуэль Дон-Кихота с Санчо-Пансо, самое нелепое из всего, что только может совершаться на свете. Временная победа Дон-Кихота произвела неслыханное опустошение на лугу жизни: литература, искусство, всякая красивая одежда, цветы, случайно вспыхивающие интересные разговоры – все исчезло. На случай полного исчезновения «буржуазных» писателей и художников американцы ассигновали даже крупную сумму для очень дорогого, как бы посмертного альбома. Дон-Кихот, словно камнями, завалил все газеты и журналы платформами и резолюциями, замотал всех веревками своей паутинно-сложной организации. Проходя но улицам, вы слышите такой разговор:
– Моя точка зрения, – говорит Бобчинский, – точка зрения моя лежит левее меньшевиков-интернационалистов и правее большевиков.
– Чем Вы это доказали? – спрашивает Добчинский.
– Я это доказал на митингах.
– Слышал я вас на митингах, не нахожу, что вы левее меньшевиков,
что если войти, то очень интересно, но как войти? Недавно я слышал, как один молодой человек, тоже совершенно лишенный способностей математических, просил своего старшего товарища назначить ему какую-нибудь партию.
– Я, – говорил он, – желал бы, Саша, чтобы это все наше русское не у нас осталось, как смутное время, а значило бы для всего мира, как революция французская. Только я не хочу французской смертной казни и русского анархизма.
Старший товарищ задумался и сказал:
– Ты, Костя, я тебе скажу, кто ты: ты меньшевик-интернационалист.
– дворец Дон-Кихота. Часто из Смольного я возвращаюсь вниз, домой, только на рассвете, я возвращаюсь и будто спускаюсь все ниже и ниже, и вот, на самом низу, возле булочной вижу свою старуху-хозяйку первой в хлебной очереди: во мгле осеннего рассвета сидит она на каменной ступеньке, в черном платке, неподвижная, как мертвая, и немигающим глазом смотрит на прекрасно вырисованные на дверях замкнутой булочной белые крупчатые булки и куличи старого режима, самого старого...