СТАРУШКА VITA
(Впервые: Раннее утро. 1918. № 116. 26 июня. С. 1.)
Не знаю, чья рука убила их,
Но мысль твоя направила ту руку.
Шекспир
Всем известные в нашем народе люди внезапно исчезли; много высказывали разных догадок, но жизнь перегнала самое невероятное: однажды в советской газете, на четвертой странице, петитом, в отделе «Местная жизнь», было напечатано, что вместе с ворами и разбойниками за контрреволюционность расстреляны родственники наши (в провинции, посчитаться, все – родня).
Душа обывателя устроена так: если в Мессине от землетрясения погибнет сразу сто тысяч людей, или взорвется Киев, Одесса, или кровью истечет Франция и пусть даже пропадет все человечество на земле, а родственники и знакомые останутся целы, то душа наша не дрогнет всей дрожью. Но если знакомый с детства человек, множество раз осмеянный за мелкие грешки и тут же вскоре прощенный, весь как бы чиненый-перечиненный, заплатанный и тем навсегда сохраненный от участия в трагедии, будет казнен – душа содрогнется.
Я это так объясняю: обыватель понимает жизнь «по душам», «по человечеству», жалостью, а всего человечества умом и волею воспринять не может. И обыватель отказывается от счастья всего человечества, если ради этого делается небольшой пропуск: жизнь человека знакомого. Наоборот, обыватель острова Советской республики готов ради человечества пропустит и всю жизнь, старушку Vita.
Ужаса этого я еще теперь никак не могу изобразить. Две недели сидели они в своих щелях и дрожали, изредка видясь и перешептывая невероятное, пока, наконец, осадное положение было снято. Тогда мало-помалу стали они выходить их своих углов и, воображая вокруг себя тысячи шпионов, молча закупать провизию. Откуда-то появился в городе сахар по ¼ фунта на человека, – еще осмелели и стали рассказывать друг другу, будто жена комиссара народного просвещения поклялась, что впредь расстрелов не будет. Услышав это, выпив всю чашу страха, унижения до дна, люди успокоились, как после потопа, когда суровый Бог обещался больше не топить людей и в знамение этого дал на небе радугу.
Вспоминаю, как в эти ужасные дни приходили ко мне и говорили:
– Вы писатель, вы не посредством партийности понимаете жизнь –вот бы вам по душам, no-человечеству с Лениным переговорить.
– С Лениным, – отвечаю, – мне очень просто переговорить.
Вышло, как будто к царю отправляют меня с жалобой на местных чиновников.
– Неправда ли, – говорят, – Ленин этого не хочет: он не такой человек, он убежденный.
– Очень убежденный.
Радость на лицах: царь остается царем, плохи только чиновники, самоуправцы, самолюбцы.
Так еду я в Москву и, пережив с обывателем вместе его ад, совсем не вижу нелепости разговора с Лениным «по душам», «по-человечеству». По пути мне попадается новая газета, новые люди, мало-помалу я перехожу душой к интересам всего человечества, и теперь к Ленину мне совершенно не с чем идти: несколько без суда казненных где-то в провинции человечков – это пустяки: с представителем человечества, оказывается, нельзя говорить «по человечеству».
Только вспоминается из юности почему-тo мой учитель химии, виталист (vita – жизнь), который учил нас:
– В основе всего, помните, жизнь (vita); помните, что ни при каких исследованиях мы не должны пропускать старушку vita.
задом на Русь беспросветное мещанство неметчины, не находится ни одного истинного поэта, певца большевистского бунта. Напротив, один из величайших заступников старушки vita, Шекспир, как будто о нас говорит:
– Твой Ричард жив, он души покупает,
Он в ад их шлет. Но близится к нему
Позорная, всем радостная гибель,
Земля разверзлась, демоны ревут.
Чтоб изверг был из мира взят;
Кончай скорее, праведный Господь!
Чтоб я могла сказать: издохнул пес.