• Приглашаем посетить наш сайт
    Соловьев (solovyev.lit-info.ru)
  • Цвет и крест.
    Земля и власть (Дело народа. 1917. № 151., Воля народа. 1917. № 115.)

    ЗЕМЛЯ И ВЛАСТЬ

    Восстановление Соловьевской республики

    (Впервые: Дело народа. 1917. № 151. 10 сент. С. 5.)

    Весна в этом году была дружная, как наша революция, после сильных морозов внезапно хлынул дождь, и вода, размывая чернозем, потоками бросилась в овраги.

    Покрытая водой, покинутая властью человека, лежала земля как до сотворения мира: безвидна и пуста. Когда воды стекли, заезжает из города мещанин ко мне на хутор, арендовать мой сад, осмотрел деревья и говорит:

    – Сад будет с урожаем, а снимать подожду, пусть образуется революция.

    – Революция, – говорю, – уже совершилась, видите, все спокойно: саду от крестьян опасность не грозит.

    – Власти нет никакой, – отвечает мещанин, – подождем, пока власть образуется. Революция, я согласен с вами, произошла, а ум человеческий не произошел.

    И в ожидании власти покинул мой хутор.

    Однажды нас разбудил среди ночи яростный лай в соседней усадьбе, и были слышны обрывки какого-то громкого неудовольствия потревоженных владельцев. Потом собаки провожают со двора какого-то врага до нашего хутора, к этим собакам присоединяются наши, въезжает тележка и кто-то в белом пьяно ворчит и ругается.

    – У вас тут никаких правов нет на дворе!

    – Какие же вы тут среди ночи права ищите, товарищ, кто вы такой?

    – Комиссинеры!

    Голос казался нам знакомым, как будто это был Архипов голос.

    – Права проверяю!

    – Зачем же среди ночи искать права, лучше бы днем.

    – Вся власть моя, захочу, разбужу, захочу – мимо проеду. Моя власть и крышка! Нет у вас правов во дворе!

    – Да это ты, Архип?

    Совсем другой, обыкновенный и не враждебный голос ответил:

    – Я, Михал Михайлыч!

    И, как бывало моя матушка, весьма мудрая в обращении с народом, ласково приглашает к себе прежнюю всесильную власть нашу, урядника, так и я зазываю к себе вновь испеченного и уже пьяного комиссара Архипа. Необыкновенен вид этого столь знакомого мне с детства мужика: в белом брезентовом балахоне и шашка через плечо висит.

    – Откуда балахон?

    – От прежнего урядника.

    – И шашка его?

    – Ихняя шашка.

    Хотел бы сказать: «проваливай к черту», но привычка ладить с полицией побеждает, мы уговариваем Архипа бросить проверку «правов» и отправиться спать. Доброму совету этому он подчиняется и опять, сопровождаемый ужасным лаем наших и соседских собак, исчезает во тьме.

    Так после революции первый раз у нас показалась власть, будто из пучины безвидной земли чей-то первый рог показался.

    После Пасхи – самый сев! А у нас в волости зовут начинать волостной комитет. Уездный комиссар, из учителей сельских, очень толково рассказывает нам о комитете, о том, какие у нас теперь огромные права. Вышли мы на двор, лошадей своих посмотрели, чаю попили, в селе пооправились, и там всех заодно осенило, что быть председателем управы никому другому, как Ивану Иванову Мешкову. Главное, что за него стоят солдаты Московского гарнизона, и так человек подходящий: хозяйства у него нет, живет на задворках у дяди, нет у него и ни хаты, ни семьи, свободный человек, как птица, не какой-нибудь «буржуаз». Сидел он в тюрьме за уголовное дело, но потом исправил себя политикой и сидел за политику, вроде как бы несчастный какой – этот не выдаст мужиков! А что малограмотный, так при нем же писарь будет.

    – Ну-ка, Иван Иванов, покажись всем!

    И вышел на середину чайной худой-прехудой человек, лоб и нос у него утюгом, виски вдавлены, а глаза горят.

    – Ну, скажи что-нибудь, оратор!

    – Можно, – ответил Иван Иванович и почему-то заговорил про избирательную урну.

    – Избирательная урна, товарищи, есть секретный вопрос, и совпадает с какой-нибудь тайной, и эту тайну нести нужно очень тщательно и очень вежливо и даже под строгим караулом.

    – Здорово, здорово! – одобрили речь мужики – непонятное, но удивительное красноречие.

    – И не выбирайте высокого, – продолжал Иван Иванович, – у высокого много скота, хозяйство, он буржуаз, выбирайте маленького!

    – Верно, верно!

    Постановили выбрать Ивана Ивановича и с тем являемся опять в волость, а комиссар уже знает, кого мы хотим выбрать, знает, что уголовного.

    – Это, – говорит, – нельзя, это против закона.

    Выходит солдат и читает по бумажке какое-то постановление, что вот де все теперь, кто раньше, чем виноват был, прощаются и возвращаются к своим правам.

    Всюду одобрение солдату, и понятно: раз уж по-новому, то все нужно по-новому и виноватых нужно простить. Но комиссар знать ничего не хочет, стоит на своем: закон есть такой.

    – Признаете ли, – спрашивает, – Временное правительство?

    – Признаем, признаем!

    В тесное помещение волости мало-помалу сходятся любопытные –женщины, дети, тесным кольцом окружают комиссара.

    – Признаем, признаем!

    – Так невозможно, – задыхаясь в дыму, говорит комиссар, – лишние люди выходите.

    – Товарищи, выгоняйте их, граждане, гоните, выметайте всех, товарищи!

    Нехотя расходятся, а другие ворчат:

    – Ладно, вы нас вывели, а мы вас на обществе выведем, вы не думайте, вы не вечные!

    Расчистив место вокруг себя, комиссар рассказывает о мнимом двоевластии и что на деле нет никакого двоевластия. Пока он это говорит, народ с улицы опять битком набивается.

    – Доверяем ли?

    – Доверяем!

    А один солдат вдруг и говорит:

    – Мы доверяем потуда, покуда он с нами согласен.

    – Верно, – кричат за ним, – постольку доверяем, поскольку он доверяет нам.

    Комиссар опять заметил толпу:

    – Невозможно!

    – Граждане, выгоняйте, товарищи, выметайте! Но теперь уже больше никто не слушает окриков, и все прибывает и прибывает народу. Всем собранием завладевает солдат.

    – Граждане, как член Московского гарнизона заявляю, что я вами недоволен. Мы, солдаты, все организованны, все читаем, даже понимаем слова иностранные и знаем, из-за чего война: без аннексий и контрибуций, на самоопределение. А вами, граждане, я недоволен, потому что вы плохо стремитесь.

    – Плохо, друг, плохо!

    – Потому что вы непросвещенные, у вас теперь враг не голод, не германец, а культурно-просветительная деятельность, что мы некультурные и вся Россия необразованная и никакая.

    – Благоразумные ваши речи я поддерживаю, – останавливает оратора комиссар, – но прошу вас говорить ближе к делу.

    – Хорошо: выбирайте, товарищи, Ивана Иваныча.

    – Его нельзя: он уголовный.

    – Теперь все равны!

    – В таком случае я складываю полномочия.

    – Ну, что ж!

    Так смыли у нас комиссара. А потом дело пошло быстро и гладко. Монопольные цены на хлеб отменили, потому что это несправедливо: у бедного побрали хлеб по низкой цене, а кто хлеб укрывал, дали высокую. Отменили без всякой оглядки. Постановили цену на труд мужской и женский, австрийцев у помещиков решили снять и передать бедным солдаткам: у тебя мужа взяли – вот тебе муж!

    где мы живем: мы живем в Соловьевской республике, и власти все у нас под руками, и мы сами власть. И когда мы встречаемся, то говорим как государственные люди, потому что все это стало свое: если я, например, плохо пашу, то меня остановят и поправят не из-за моих интересов, а государственных, или вот, например, в лесу у меня дрова лежат, это дрова не простые мои дрова, а государственные. После их все стали тащить именно потому, что они государственная собственность, но это после случилось, об этом потом и расскажу особо. В этот же первый день нашей республики все как бы для всех стали богаты.

    Поверочный молебен

    (Впервые: Воля народа. 1917. № 115. 10 сент. С. 2.)

    Из газет, которые я даю читать Задирину от воскресенья до воскресенья, он непременно выжмет что-нибудь про попов и, возвращая мне газеты, подробно своими словами рассказывает и потом все переносит на нашего батюшку:

    – А наш что молчит, он первый должен в церкви нам объяснить все, молчит, стало быть, недоволен...

    С батюшкой я по этому поводу переговорил, но лучше бы не говорил; совсем беспомощный стал человек, жалко улыбнется. Впрочем, никогда и говоруном-то не был он, а так добра делал много, редкий, самый крестьянский, прежнего строя поп.

    Вот приходит теперь ко мне Задирин и объявляет:

    – Пожалуйста, на сход, будем попа судить!

    И рассказывает подробно, как и что вышло с попом: собрались в церковь к обедне, стояли, молились обыкновенным порядком до Великого Входа и тут батюшка…

    Страшное, заговорщицкое лицо стало у Задирина.

    – Батюшка провозгласил: «... благочестивейшего самодержавнейшего...»

    – Николая помянул! – испугался я.

    – Так точно: помянул Николая Кровавого, назвал по имени, отчеству и потом супругу его и наследника цесаревича. Что теперь с ним делать?

    – Не понимаю...

    – Вот то-то, и мы не понимаем. Гул по церкви, по народу пошел, бабы сейчас между собой забалакали: вот, мол, мы говорили, что вернется, ну вот, и вернулся. «Цыц!» – кричат солдаты на них. И все пятнадцать солдат Московского гарнизона плюнули, вышли и возле церкви совершили великое бесчинство. Ну, скажите, что же это такое?

    – Не понимаю, товарищ, не понимаю.

    – И мы не понимаем. Приходите на сход разобрать это дело.

    Пробираясь потом загуменной дорожкой на сход, завернул я огородами к Никите Васильеву, посоветоваться: жалко мне священника, знаю, что не посмеет он так, а легенда создается для него очень опасная. Никита Васильев старый, 90-летний человек, богомольный и справедливый: три раза в Сибирь ездил от общества землю искать и до сих пор сходы по-своему повертывает.

    – Зовут,– говорю, – меня, Никита, на сход, попа судить, будто бы он царя помянул...

    – Боже сохрани, – ответил Никита, – не помянул, а так...

    – Да как же так-то?

    – Отцикнулся. Сказал «самодержавнейшего» и ах!., державу Российскую. Батюшка не помянул, а отцикнулся.

    – А супругу и наследника!

    – Да, говорю, ничего, ни супруги, ни наследника и ничего протчаго, отцикнулся и все. У нас это диво, а по протчим местам, даже в городе часто попы отцикаются.

    Тогда попросил я Никиту и на сходе так сказать, и вместе мы с ним отправились.

    Пошумели на сходе, погорланили. Сначала, было, решили к батюшке «апутата» направить, но никто не соглашался идти депутатом. И вышло, как предложил старый деревенский ходок Никита: без всякого шума, чинно, благородно попросить батюшку в воскресенье отслужить на выгоне молебен и прислушаться получше, кого он поминать будет. Так и порешили.

    «флаки»: «Да здравствует свободная Россия, долой помещиков!» О всем, конечно, батюшка предупрежден, ни жив ни мертв выходит из церкви.

    Никита шепчет мне:

    – Вот времена-то настали: раньше попы чертей судили. А нынче черти судят попов!

    У батюшки служба быстрая и такая манера: сначала кое-как, только бы поскорей, а под конец как бы обрадуется чему-то и закончит с большим подъемом и простодушной радостью по случаю ли конца или праздника. Теперь служить ему трудно, все впились глазами в него, следят за каждым словом, Боже сохрани, ошибиться! Но тридцатилетняя привычка взяла свое, под конец оправился, воодушевился и победил...

    – По-бе-е-ды... – как бы разбегаясь, запел батюшка.

    – Благо-верно-му императору...

    – Ах!

    Вздрогнул.

    И все вокруг загудело.

    – Ах! Державу Российскую.

    Батюшка вдруг как бы осыпался и еле-еле довел до конца.

    Вскочил на табуретку первый оратор, начинает митинг:

    – Товарищи, слышали?

    – Слышали, слышали!

    уже про священника и говорит про землю и волю.

    Земля! Земля!

    И вот, наконец, на табуретке любимый и страшный оратор Федька – большевик. Этот гол и ничего не боится. Кажется, не говорит, а во весь дух бежит и кричит:

    – Земля, земля, за мною, товарищи!

    Призывает народ немедленно захватывать помещичью землю, немедленно делить ее, кому что достанется: хоть по борозде, по две.

    И так будто весь митинг бежит. Впереди бежит тот, кто вовсе гол, молод и ничего не боится.

    – Земля, – зовет, – земля!

    За ним бегут во весь дух: малоземельные, однолошадные, однокоровные. Оглядываясь, все ли бегут позади, посматривая на кустики, нельзя ли туда шмыгнуть, бегут двухлошадные, двухкоровные и разные мелкие арендаторы, нерешительно, смекая о всем, но с лицом обращенным в сторону бегущих, стоят сельские кулачки.

    Отдельно, как заговорщики, собрались на свой собственный митинг безлошадные и безкоровные, вернее, помещичьи батраки: они боятся богатых мужиков, безнадежные рабы жизни, они давно уже на все махнули рукой, они знают, что работать у богатых мужиков придется много больше, чем у помещиков.

    – Не надо земли!

    Взбунтовалось все подполье Адамово, все оно бежит захватывать землю. А эти безлошадные не хотят вылезать из подполья и угрюмо твердят:

    – Не надо земли!

    У баб деревенских свой разговор – бабы по-своему разговаривают и о земле, и о митинге.

    – Видела, – говорит одна, – самого Митинга, вышел Митинг черный, лохматый, голос грубый и кричит: товарищи, захватывайте землю, у помещиков много земли!

    У помещиков, а вот еще где-то, сказывают под Москвой, в 12-м году француз много оставил земли.

    – И под городами!

    – Как же ты из-под городов-то ее выдернешь?

    – И очень просто: города отменяются, городов больше не будет. Землю все разделят мужики, и по всей местности будут жить одни мужики и заместо царицы выберут какую-то бабушку Брешку.

    – И опять я скажу, – говорит он, – не судите батюшку строго: он это не нарочно, это бывает и в городе, батюшка отцикнулся. Я вот про что думаю: говорят союзы, свобода и совесть, а зачем же грабеж? Нет, милые, нельзя нам без трех вещей прожить на свете, первое, без Бога, второе, без родителей, а третье...

    Тут Никита вроде попа отцикнулся и вымолвил:

    – Третье, без государя. Прости, Господи, – спохватился, – без пастыря.

    – Чем же тебе не пастырь, – ответили старику, – Временное правительство и Керенский.

    – Керенский, Керенский, – рассердился старик, – Керенский скажет подступать, а они отступать. Керенский!

    Ах, эти годы, годы старые, стряхнуть уж их со своих плеч некому, когда минет девяносто. Вовсе забылся старик и, как сон, рассказывает:

    – Мы в атаку, а он, батюшка, слез с коня, стал на коленки и молится, вот молится. Ну, а знаешь, чего эта молитва-то его стоит, может тысячи наших молитв стоит, такая молитва:

    – Да про кого это ты, старый, рассказываешь?

    – Про пастыря! – твердо ответил старик.

    Раздел сайта: