Ищем, где бы нам свить гнездо.
В ПОРЕЧЬЕ
Вчера с утра зима рванулась было с морозом и ветром, нарушила было спокойное чередование одинаковых мягких дней. Но среди дня явилось богатое солнце, и все укротилось. Вечером опять воздух после мороза и солнца были, как летом на ледниках. Завтра отправляемся в Поречье, под Звенигородом – дом отдыха Академии наук. В девять часов выехали из Москвы и в одиннадцать приехали, хорошо, как и не мечтали. Тихий, теплый и крупный снег падал весь день. С утра на солнце деревья покрылись роскошным инеем, и так продолжалось часа два, потом иней исчез, солнце закрылось, и день прошел тихо, задумчиво, с капелью среди дня и ароматными лунными сумерками под вечер.
ДЕНЕК ПРОСВЕРКАЛ
Какой денек вчера просверкал! Как будто красавица пришла «ослепительной красоты». Мы притихли, умалились и, прищурив глаза, смотрели себе под ноги. Только в овраге в тени деревьев осмелились поднять глаза на все белое в голубых тенях. Ночь была звездная, и день пришел пасмурный, и слава богу, а то со сверкающим мартовским днем не справишься, и не ты, а он делается твоим хозяином.
БЕРЕЗАМ ЗЯБКО
Всю ночь бушевал ветер, и слышно было в доме, как вода капала. И утром не пришел мороз: то солнце выглянет, то сомкнутся тучи и тряхнет крупой, как из мешка. И так быстро мчатся облака, и так зябко белым березкам, так они качаются!
ТИХИЙ СНЕГ
Говорят о тишине: «Тише воды, ниже травы». Но что может быть тише падающего снега! Вчера весь день падал снег, и как будто это он с небес принес тишину. Этот целомудренный снег в целомудренном мартовском свете младенческой пухлотой своей создавал такую обнимающую все живое и мертвое тишину. И всякий звук только усиливал ее: петух заорал, ворона звала, дятел барабанил, сойка пела всеми голосами, но тишина от всего этого росла. Какая тишина, какая благодать, как будто чувствуешь сам благодетельный рост своего понимания жизни, прикосновение к такой высоте, где не бывает ветров, не проходит тишина.
ЖИВАЯ ЕЛКА
Сверху снег и снег, но от лучей солнца капельки невидимые проникли вниз к месту соприкосновения веточки со снегом. Это водица подмывает, снег с еловой лапки падает на другую. Капельки, падая с лапки на лапку, шевелят пальчиками, и вся елка от снега и капели, как живая, волнуясь, шевелится, сияет. Особенно хорошо смотреть сзади елки против солнца.
РЕКА ПОД СНЕГОМ
Река до того бела, до того вся под снегом, что узнаешь берега только по кустикам. Но тропинка через реку вьется заметная, и потому только, что днем, когда под снегом хлюпало, проходил человек, в следы его набежала вода, застыла, и теперь это издали заметно, а идти колко и хрустко.
РАЗГОВОР С ЖЕНЩИНАМИ
За ужином за мой столик сели две девушки.
– Почему в ваших книгах задушевность? Вы человека любите? – спрашивает девушка.
– Нет,– ответил я,– люблю не человека, а язык, держусь близости речи, а кто близок к речи, тот близок и душе человека.
Так поговорил с женщинами по душам.
– С вами легко,– сказали они,– будто вы женщина.
– Конечно,– ответил я,– ведь я тоже рожаю. Мысли тоже рождаются, как живые дети, и их тоже долго вынашивают, прежде чем выпустить в свет.
ТЕПЛАЯ ПОЛЯНА
Как все затихает, когда удаляешься в лес, и вот, наконец, солнце на защищенной от ветра полянке посылает лучи, размягчая снег. А вокруг березки волосатые и каштановые, и сквозь них новое чистое голубое небо, и по небу бирюзовому проносятся белые прозрачные облачка, одно за другим, будто кто-то курит, стараясь пускать дым колечками, и у него колечки все не удаются.
СКВОРЦЫ ПРИЛЕТЕЛИ
Утро ясное, как золотое стеклышко. Забереги все растут, и уже видно, что лед лежит на воде и незаметно для глаза поднимается. На деревьях в Дунине скворцы, прилетели и маленькие птички – чечетки, во множестве сидят и поют. Мы ищем, где бы нам свить гнездо – дачу купить, и так всерьез, так, кажется, вправду, и в то же время где-то думаешь тайно в себе: я всю жизнь ищу, где бы свить гнездо, каждую весну покупаю где-нибудь дом, а весна проходит, и птицы сядут на яйца, и сказка исчезает. Чем краше день, тем настойчивей вызывает и дразнит нас природа: день-то хорош, а ты какой! И все отзываются – кто как. Счастливей всех в этом художники.
ВОДА
Маленькая льдина, белая сверху, зеленая по взлому, плыла быстро, и на ней плыла чайка. Пока я на гору взбирался, она стала бог знает где, там вдали, там, где виднеется белая церковь в кудрявых облаках под сорочьим царством черного и белого. Большая вода выходит из своих берегов и далеко разливается. Но и малый ручей спешит к большой воде и достигает даже и океана. Только стоячая вода остается для себя стоять, тухнет и зеленеет. Так и любовь у людей: большая обнимает весь мир, от нее всем хорошо. И есть любовь простая, семейная, ручейками бежит в ту же прекрасную сторону. И есть любовь только для себя, и в ней человек тоже, как стоячая вода.
ПО СЛЕДУ
Случается, пролезет один какой-нибудь человек по глубокому снегу, и выйдет ему, что недаром трудился. По его следу пролезет другой с благодарностью, потом третий, четвертый, а там уже узнали о новой тропе, и так благодаря одному человеку на всю зиму определилась дорога зимняя. Но бывает, пролез человек один, и так останется этот след, никто не пройдет больше по нем, и метель-поземок так заметет его, что никакого следа не останется. Такая нам всем доля на земле: и одинаково, бывает, трудимся, а счастье разное.
ВОСХИЩЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК
Зорька нежнее щечки младенца, и в тиши неслышно падает и тукает редко и мерно капля на балконе... Из глубины души встает и выходит восхищенный человек с приветствием пролетающей птичке: «Здравствуй, дорогая!» И она ему отвечает. Она всех приветствует, но понимает приветствие птички только человек восхищенный.
БЕРЕЗОВЫЙ СОК
Вечер теплый и тихий, но вальдшнепов не было. Заря была звукоемкая. Вот теперь больше не нужно резать березку, чтобы узнать, началось ли движение сока. Лягушки прыгают – значит, и сок есть в березе. Тонет нога в земле, как в снегу,– есть сок в березе. Зяблики поют, жаворонки и все певчие дрозды и скворцы – есть сок в березе. Мысли мои старые все разбежались, как лед на реке,– есть сок в березе.
ЦВЕТ И ЗВУК
Тишина звучная, не знаешь, куда лучше смотреть – в себя или на березки в малиновом свете, не знаешь, что лучше слушать,– себя или птичек... В эту зарю все так было в небесных цветах, так согласно высвистывали свои сигналы певчие дрозды, что как будто из переходящего цвета зари и рождался звук певчих птиц.
СЧАСТЛИВЫЙ ХОМУТ
Сегодня должна совершиться покупка дома. Что-то вроде свадьбы Подколесина! И это вечное: везде и каждому в промежутке между решением и действием хочется убежать в сторону, прыгнуть в окно. Недоволен я собой: весь я в настроениях, нет смелости, прямоты, нет лукавства достаточного. Боже мой! как я жил, как я живу! Одно, одно только верно – это путь мой, тропинка моя извилистая, обманчивая, пропадающая... Около времени вечернего чая пришли девушки: предсельсовета и агроном. Они поставили печать к заготовленной нами бумаге, и двухмесячная борьба и колебания были закончены: развалины дачного дома стали нашим владением. Я подарил Критской книгу с надписью: «Н. А. Лебедевой-Критской на память о счастливом хомуте: я счастливо влез в хомут счастливого 13 мая 46 года, она счастливо из него вылезла».
ГЛУБОКАЯ ПОЧВА
Брожу весь день между липами, и вдруг вспомнилось Хрущево: там был тоже такой легкий для дыханья воздух. С тех пор я не дышал таким воздухом, я не жил в здоровой природе и мало-помалу забыл, что она существует... Я жил в болотах, в комарах, понимал такую природу как девственную, как самую лучшую. А разве мать моя жила не тем же чувством благодарности за жизнь, какая она ей пришлась, не имея никакой претензии на лучшую? Та даже и умерла, не испытав женской любви. И вот почему, когда я вышел из болот и стал здесь на глубокую почву, где липы растут и нет комаров, мне кажется, будто я вернулся в Хрущево, в лучшее, прекрасное место, какого и не бывало на свете.
НАЧАЛО ЛЮБВИ
Это, конечно, еще не любовь, а скорее всего это таится нетронутый клад души, от которого истекает любовь. Начало любви – во внимании, потом в избрании, потом в достижении, потому что любовь без дела мертва. Но мне кажется, любовь, вытекающая из цветущего сада, как ручей,– ручей любви, претерпев необходимые испытания, должен прийти в океан, который так же, как и сад цветущий, существует для всех и каждого.
ЗЕЛЕНОЕ ПЛАМЯ
Как зеленое пламя вспыхнула береза в еловом темном лесу, и ветерок уже заиграл всеми ее листиками и будет играть всю весну, все лето и осень, пока все не сорвет и не останется береза опять одна со своими голыми прутиками.
– Ты знаешь, Жулька,– сказал я своей умнице собаке,– эта березка, может быть, также когда-нибудь, как мы с тобой, бегала, но ей понравился ветер и что он играет ее листиками. Вот она остановилась и отдалась ветру, и с тех пор она стоит так, и он ею играет.
УСТАЛОСТЬ
Шел в лесу долго и, вероятно, стал уставать: мысли мои стали снижаться и уходить из лесу домой. Но вдруг я почувствовал себя внезапно радостным и возвышенным, глянул вокруг и увидел, что это лес стал высоким и стройные прекрасные деревья своим устремлением вверх поднимали меня.
СЧАСТЬЕ
Меня вчера окружили в парке женщины и, узнав, начали объясняться в любви.
– У вас, наверно, было счастливое детство? – спросила одна.
– Без обиды не обошлось,– ответил я,– но счастье мне было не в детстве, а в том, что я обиду свою обошел.
Мы все должны зализать свою рану. Заживил – и счастлив. Мы должны сделать свое счастье. Да, конечно, счастье необходимо, но какое? Есть счастье – случай,– это бог с ним. Хотелось бы, чтобы счастье пришло, как заслуга. Вот друг мой,– это, конечно, мое счастье. Но разве я-то не заслужил его! С каких далеких лет я за такое счастье страдал и сколько лет в упорном труде обходил свою личную обиду, достигал признания общества и чего-чего только не терпел. Нет, нет! Я счастье свое заслужил, и если каждый соберет столько усилий, чтобы обойти свою обиду, то почти каждый будет счастливым. Я говорю «почти», потому что не вся сила жизни сосредоточена в своих руках, почему и говорят: «не судьба», или, что «от сумы и тюрьмы не отказывайся». Счастье у людей «выходит» иногда, а радость – достигается.
КАПИТАН-ПАУК
Еще с вечера при луне между березами поднялся туман. Просыпаюсь я рано, с первыми лучами, и вижу, как бьются они, чтобы проникнуть в овраг сквозь туман. Все тоньше и тоньше туман, все светлее и светлее, и вот вижу: спешит-спешит паучок на березе и спускается с высоты в глубину. Тут закрепил он свою паутину и стал чего-то дожидаться. Когда солнце подняло туман, дунул ветер вдоль оврага, оторвал паутинку, и она, свертываясь, понеслась. На малюсеньком листочке, прикрепленном к паутине, паучок сидел, как капитан своего корабля, и он, наверное, знал, куда и зачем ему лететь.
ГРИБНИКИ
Встретился машинист с паровоза: успел набрать корзину белых грибов и теперь бежит на паровоз. Вот этот любит природу! Опавшие листья уже запахли пряниками. Редки белые грибы, но зато как найдешь, так и набросишься на них коршуном, срежешь и вспомнишь, что обещался, увидев, не сразу резать, а полюбоваться. Опять обещался и опять забыл. Один грибник приходит с мелкими грибами, другой – с крупными. Один внимательный и, пользуясь силой внимания, видит грибы. Другой мелочи не видит возле себя, и не он направляет на гриб внимание, а сам гриб, большой, как лампа, обращает на себя его внимание. У таких грибников большинство грибов – крупные.
РАБОТА НАВИСЛА
Показались на яблонях яблоки. Ух, какая работища нависла надо мной и тоже, как яблоко, показалась из моей зелени. В Дунине великой силой взялись белые грибы. Всего трясет – так хочется пособирать, и в то же время думаешь, что все такое не ко времени. Теперь мне не до грибов, не до охоты, не до рыбы, даже и не до природы.
НЕДОСМОТРЕННЫЕ ГРИБЫ
Дует северный ветер, руки стынут на воздухе. А грибы все растут: волнушки, маслята, рыжики, изредка все еще попадаются и белые. Эх, и хорош же вчера попался на глаза мухомор. Сам темно-красный и спустил из-под шляпки вниз вдоль ножки белые панталоны, и даже со складочками. Рядом с ним сидит хорошенькая волнушка, вся подобранная, губки округлила, облизывается, мокренькая и умненькая. А масленок масленку рознь: то весь дрызглый, червивый, а то попадется такой упругий и жирный, что даже из рук выскочит, да еще и пискнет. Вот стоит моховичок: вырастая, он попал на прутик, тот разделил шляпку, и сделался гриб похожим на заячью губу. Один большой гриб стал, как избушка, спустил свою крышу почти до земли – это очень старая сыроежка. В осиннике до того теснит осинка осинку, что даже и подосиновик норовит найти себе елочку и под ней устроиться на свободе. Вот почему, если гриб зовется подосиновиком, то это вовсе не значит, что каждый подосиновик живет под осиной, а подберезовик живет под березой. Сплошь да рядом бывает, что подосиновик таится под елками, а подберезовики открыто сидят на поляне в еловом лесу. Придут скоро морозы, а потом и снег накроет грибы, и сколько их останется в лесу, недосмотренных, и пропадет не доросших до семени, и пойдет в общий котел на общее удобрение, на общий обмен. Так вот жалко становится недоросшего, недосмотренного гриба в лесу, что так просто пропадут и никому не достанутся.
ГРИБЫ ТОЖЕ ХОДЯТ
и желтые шляпки грибов.
– Есть грибы? – спросил я маленькую дочь лесника.
– Волнушки, рыжики, маслята.
– А белые?
– Есть и белые, только теперь начинает холоднеть, и белые переходят под елки. Под березками и не думайте искать – все под елками.
– Как же это они так переходят, видала ли ты когда-нибудь, как грибы ходят?
Девочка оторопела, но вдруг поняла меня и, сделав плутовскую рожицу, ответила мне:
– Так они же ночью ходят, как их мне ночью увидеть? Этого никто не видал.
МАЛО ВСТРЕТИЛ ХОРОШЕГО
Утро прохладное и солнечное, после обеда затянулось небо и был дождь. Утром ходил за грибами подальше, по-настоящему. Оказалось, что грибов нет; если и покажутся, то пожирают слизняки. Так что дождик грибам полезен, но при постоянных дождях грибы не растут. Ходилось нелегко. Мало встретил хорошего, потому что не было в душе равновесия.
ХРУСТАЛЬНЫЙ ДЕНЬ
Есть в осени первоначальной хрустальный день. Вот он и теперь. Тишина! Не шевелится ни один листик вверху, и только внизу на неслышимом сквознячке трепещет на паутинке сухой листик. В этой хрустальной тишине деревья, и старые пни, и сухостойные чудища ушли в себя, и их не было, но, когда я вышел на полянку, они заметили меня и вышли из своего оцепенения... Тоска по человеку и страх одиночества, когда я нашел себя, вдруг исчезли: и человек свой родной и близкий оказался на всяком месте. Человек близкий везде и всюду, только надо быть самому свободным, сильным, здоровым душой. Давайте же помогать и удивляться этим людям в первую очередь, а потом уж пойдем к труждающимся и обремененным. Это маленький вариант милосердия.
НАШИ ДЕЛА
Хватил первый мороз, но с неба откуда-то капает. На воде большие капли становятся пузырями и плывут вместе с убегающими туманами вниз по реке. Так Москва-река умывается. Долго задумчиво стоял у реки, размышляя о своих зимних делах, и, когда оглянулся, увидел: рядом со мной, тоже у воды, сидел куличок и тоже задумался, наверно, о своем далеком пути. У меня дела в городе, у него – в теплых краях.
НОВОСЕЛЬЕ
– и вот мой дом, как яблоко, как мысль, поспевает, и звезды небесные, как обстановка души моей, появляются над моими сенями. Вечером на короткое время вызвездило, и с веранды я увидал Большую Медведицу и другие звезды, с детства так знакомые и родные. И вся небесная обстановка моего домика была как мебель собственной души моей, и даже сама душа, казалось, досталась мне от первых пастухов... Как мало я сделал для поэзии, но как чудесно для поэзии создана природой моя душа... Мне живо представляется время жизни моей на хуторе Бобринского в 1902 году, сорок четыре года тому назад, когда мне было двадцать девять лет. А как ясно вспоминаются даже первые записи. Помню, записывал тогда о границе природы, где природа кончается и начинается человек. С тех пор прошло почти полстолетия, и оказывается, что я так и не отходил от той темы, и все написанное мною было об этом, и на этой теме я умнел и богател.
В ГОРОДЕ
Земля мерзлая, черная. Безразличные дни смотрятся друг в друга, как в зеркальных отражениях. Злой ветер с морозцем наметает пятнышками мелкий, редкий снежок. Вижу из Москвы сейчас нашу реку в Дунине. Широкие забереги с мысиками, на мысики намерзают плавучие льдинки, проход между мысами все сужается, но все еще пропускает плавучее сало. И вижу – это не река, а душа моя, не вода, а радость моя, и не частые льдинки это, а душа это моя покрывается заботами. Но я собираюсь подо льдом с силами и верю, что придет моя весна и все мои заботы обратятся в радость.
ДНЕВНИК ШОФЕРА
Научился заводить машину в мороз в нетопленом гараже, без горячей воды, одним движением ноги с лесенки. Когда научился, то понял, по себе, с годами выступающий ум, как заменитель молодости и силы.
«Смотрите билет,– говорю я,– пятнадцать лет вожу – и ни одного замечания».– «А что это карандашом написано?» – «Это у меня на кузове пальцем мальчишки написали сзади одно слово. Вот милиционер и хотел меня забрать и написал было в билете, но я ему слово другое сказал, и он меня отпустил». – «Какое же слово вы сказали?»– «Сынок,– говорю,– отпусти меня, а то плохо тебе будет». – «Чем же,– спрашивает,– плохо?» – «Тебе мальчишки на спине тоже это слово напишут – и не заметишь». Ну вот, он посмеялся и отпустил.
Вот и весь мой фольклор, благодаря которому стало очень весело моей бригаде.
– Так мы облюем машину? – спросил Вася. – Еще бы!
И все взялись за работу. Дети и дети!
Вечером пировала у меня вся бригада. Ваня за столом долго рассказывал о себе, как он был колхозником, как уехал из колхоза в Самарканд счастья искать, как взяли его в Красную Армию и после ранения закрепили по броне на заводе.
– Жизнь твоя,– сказал я,– похожа на тех мужиков, которые задумали узнать, кому живется весело, вольготно на Руси. Ну, скажи, Ваня, где же лучше всего сейчас жить на Руси?
– Лучше всего, – сказал он, – конечно, в Красной Армии. Я бы и сейчас туда, да не пускают.
– Ну, а как же не страшно, там убить могут?
– А это не важно,– ответил Ваня.
Я посмотрел на плечи Вани, похлопал по ним. – Хорошие, богатырские плечи,– сказал я. И он мне ответил с гордостью:
– Нормальные!
Вчера ворвался в мой гараж автоинспектор и потребовал убрать бензин (куда я его дену?) и сделать ремонт гаража (кто мне его будет делать?). Составил протокол, вручил мне копию.
– А вас как зовут? – спросил я.
– Антоном Ивановичем. – Хорошие русские люди все больше Иванычи...
– А вас как?
– Михаил Михайлович.
– Тоже хорошо.
– Конечно, хорошо: Михаил Архангел, знаете, с мечом.
– Слышал. А мой Антоний – тот смиренный: за райской птицей ходил.
– Какая-то ошибка вышла: я писатель Михаил, за райской птицей хожу, а вы, Антоний, стали воином, ворвались в гараж, напугали.
– Ничего, ничего, не пугайтесь: не сделаете вовремя – немного отсрочим. Вот мой телефон.
Тем все и кончилось.
Интерес моих шоферских занятий в том, чтобы добиться определенного результата: машина служит мне. Интерес в борьбе: кто кого победит – машина будет служить мне или же я буду служить машине.
Помучился я с машиной, и наконец после мук она заработала, и я, как всегда бывает в таких случаях, очень обрадовался. Да, я радовался, ехал, а мука моя работала, и так всегда мука работает, и мы так легко, так охотно о ней забываем. Вот моя машина: сколько умов ученых мучились, имен их не сочтешь! Какие тут муки ученых вспоминать, когда я даже собственную муку забыл: лечу, свищу! Полировал машину. Пришла старушка: развешивает перед гаражом стираное белье.
– Как жизнь, бабушка?
– Сам видишь, живу.
– Хорошо?
– Скриплю, да работаю: умереть-то и некогда.
Машина не заводилась. Опасаясь полной разрядки аккумулятора, я стал на улице искать шофера и скоро нашел мальчика в ЗИСе. Есть в большинстве случаев только две причины машине не заводиться: расстройство зажиганья – одно, подача бензина – другое. И шоферы начинают проверку – один с зажиганья, другой – с карбюратора.
Сережа начал с зажиганья, вынул трамблер, достал двугривенный и так, пощелкивая молоточками, начал серебрить контакты.
– Больших начальников возишь? – спросил он, не отрывая глаз от трамблера.
– Нет,– ответил я,– это моя личная машина.
Рассказав ему о себе, что я писатель, езжу всегда один, чтобы без помехи собирать материалы, сам и писатель, и шофер, и охотник, и фотограф, я спросил, как его фамилия.
– Плохая,– ответил он и опять взялся за трамблер.
– Плохих фамилий,– сказал я,– не бывает. Вот, например, улица Воровского вовсе не значит, что на ней воры живут. И даже самое гнусное имя, присоединяясь к хорошему человеку, теряет свой гнусный смысл и получает новый смысл от человека. Понимаешь меня, Сережа?
– Понимаю,– ответил он,– только все равно моя фамилия плохая.
– Подлецов? – Ну, нет.
– Жуликов?
– Что вы, что вы!
– Ну, так как же, ну скажи. А то я бог знает что подумаю. Есть фамилии: Сукин, Щенков...
– Стыдно как-то...
– Ну, все-таки, не стыдись,– может быть, Щенков?
И он, еще больше потупившись, наконец-то решился сказать:
– Щелчков, Сергей.
– Второй день такой прекрасный. Вот возьму сяду в машину свою, вложу ключик, дуну – заведется, и поеду.
– Как хорошо! Больше! По-моему, счастье, да, это счастье.
– Ну, не скажу,– есть большее счастье.
– Какое же?
– А пешком идти, все вокруг рассматривать, о всем думать.
– Правда, и то хорошо.
– Куда лучше! Вот погодите, придет время, все будут на машинах ездить, и только самые богатые будут располагать временем ходить пешком.
Да, вот придет время, все «бедные» будут ездить на машинах, а богатые ходить пешком. Спустило колесо, я вставил новую камеру, и колесо опять спустило. Так я переменил три камеры новых. Возиться с колесами нелегкое дело, весь день прошел, а жадность труда все росла и росла. И будь у меня запас камер всяких, мне кажется, я бы умер, но достиг своего. К счастью, оставалась только одна новая камера, и к тому же мне зачем-то надо было выйти на улицу. Вот как только я вышел из этого разгара упрямого действия, так сразу мне бросилось в голову: а нет ли в этой покрышке гвоздя, и не натыкается ли на него каждый раз камера? Подумав так, я вспомнил, что колесо это стояло на запасе без колпака и, значит, каждый мальчишка мог заколотить мне в резину гвоздь. Я бросился назад, прощупал шину изнутри и сразу же нашел большой острый гвоздь. И стало мне сразу легко и радостно: не распалась резина, а дырочки легко зачинить. Мне кажется, никогда я не испытывал на себе в такой силе жадность в труде: на другой день еле встал. Вчера завел автомобиль, послышался легкий стук, я поднял капот, чтобы выслушать, и увидел: на всасывающей трубе, растопырив ноги, сидел паучок. Труба только нагревалась, и, видно, паучку было приятно нарастающее тепло.
– Сиди.– сказал я,– поглядим, как ты...– и прибавил оборотов.
– Мы не выплачиваем только в том случае, если шофер был пьян.
– Ну, тогда,– ответил я,– страховаться мне незачем.
– Почему же? – Потому что я езжу всегда пьяным.
Продавцы все стали на мою сторону и покатились со смеху, а я продолжал:
– Вот еще, буду я трезвый заниматься таким делом, в котором страхуют себе жизнь! На машине только пьяному и можно ездить!
При общем удовольствии агент, тоже улыбаясь, раскланялся и удалился. С утра возился с машиной и к обеду сдал ее в ремонт на завод.
– Генерал сказал, генерал рассердился, генерал, генерал...– повторяла намазанная девица-шофер на заводе. Я указал ей место в своей машине.
– Кто же нас повезет? – спросила она. Я молча сел за руль.
– Кто вы такой? – спросила она меня.
– Маршал,– ответил я. И мы поехали. Излюбленные переулки у московских шоферов – это где нет регулятора и каждый держится правила: поезжай, куда и как тебе хочется, только гляди на другого и не мешай ему ехать, как и куда ему хочется. Видел во сне, будто я в Москве остановил «Москвича» перед красным светом, вышел, взял «Москвича» под мышку и понес на красный свет. И так по всей Москве у милиционеров переполох, потому что остановить нельзя: он не едет на красный свет, а идет.
КЛЮЧ СЧАСТЬЯ
Интерес к машине соединился с интересом к природе, потому что места охоты все отдаляются и к ним надо ехать... Так в природе чудится где-то свобода или счастье, и ключик в кармане от машины представляется ключиком к счастью.
ШКОЛА ЕЗДЫ
В Союзе писателей дамы стали учиться на автомобиле. Ездят они с инструктором на учебной машине, каждая по часу, и так весь день. Поднимаясь на горку, каждая забывает прибавить газу, и мотор глохнет с полгоры. Шофер потерял терпение и в наказание стал выгонять свою ученицу из кабины заводить мотор от ручки. Сегодня ему и это надоело: желая предупредить остановку машины, он крикнул:
– Газу, газу давай! Не на кобыле едешь!
Так учатся жены писателей и на машине ездить и от русского народа крепкому русскому слову.
КОНЬ ВЕЗЕТ
Маленький я боялся своих лет, и мне казалось, что годы мои идут, а я еще ничего не достиг. Так и было мне до семидесяти лет: вечный упрек. Но после семидесяти мне стали все говорить: «Ах, какой вы молодец!»–и я перестал, мне казалось, вовсе бояться убегающих лет. Я думал даже, чем больше мне будет лет, тем чаще мне будут говорить: «Какой вы молодец!» Но вот случилось, пришла нам помогать пожилая женщина тетя Феня, и мы начали с ней мыть мою машину: она мыла, а я по мытому сушил металл замшей и полировал. Работал я хорошо, но пот все-таки выступил у меня на лбу, и старуха, наверно, этот пот заметила и спросила меня:
– А сколько вам лет?
с молодыми лететь в теплые края, меня заклюют. Я поглядел в глаза старухи и растерянно, смущенно повторил за ней:
– Вы спрашиваете, сколько мне лет?
– Да, хозяин,– ответила она,– сколько вам лет?
За короткую минуту, однако, я успел подавить в себе противный страх и сказал:
– Сколько лет? Вы сами видите: конь везет!
– Вижу,– ответила она,– конь везет хорошо, а все-таки сколько лет-то коню?
– Конь везет,– повторил я,– а когда на коне едут, то в зубы ему не глядят.
– Это верно! – согласилась тетя Феня и, раздумчиво вглядевшись в мои годы, написанные на моем лице, закончила наш разговор:
– Как все-таки людям жить-то хочется.
ПЛЮШЕВЫЕ ДАМЫ
липа. Осенью жалко бывает дуба – липа опадет и стоит голая, а он еще держится. Зато весной липа стоит уже зеленая, а он – в зимней спячке. Сейчас чудесное время, когда липа облетает и появляется драгоценный для солки гриб, любимый всем нашим народом гриб-рыжик. Кончаются белые грибы, но мне посчастливилось, и я набрал их целую корзину. Выйдя на просеку, я увидел, что на ней Тузик сидит, и это значило, что кто-нибудь пришел сюда за грибами из дома отдыха. Его избаловали отдыхающие, он разжирел, и когда кто-нибудь идет в лес, он непременно для моциона провожает их. Скоро я увидел, что Тузик караулит двух старушек: одна боевая, энергичная, другая – тургеневская, усадебная, со следами былой красоты, в лиловом плюшевом пальто, в таком же капоре. Обе они с большим трудом приплелись и пытаются найти грибы, и непременно белые, хотя теперь время волнушек и рыжиков. Проходя мимо старушек, я нарочно перевесил свою корзинку с одного плеча на другое, им напоказ, и, когда поравнялся, поклонился им. Они очень обрадовались.
– Где вы нашли столько белых грибов?
– Это случайность,– ответил я,– белые грибы кончаются.
Грустно повторили они за мной:
– Кончаются.
– Не горюйте,– сказал я,– через какие-то шесть месяцев на этих голых ветвях острые почки будут прокалывать бирюзовое небо. Вы приезжайте тогда, и я проведу вас на те места, где у нас подснежники, потом будут фиалки, а там сморчки.
Старушки с удивлением глядели на меня, и у них все было написано на лицах: они решали трудный вопрос о том, кем бы я мог быть.
– Вы здесь живете? – спросила меня пытливо энергичная.
– Да,– ответил я,– здесь живу и местность хорошо знаю.
– Как же вы доставляете себе из Москвы продукты?
– Очень просто: езжу в Москву на машине.
– Вы держите машину и шофера?
Скажи я одно только «да»– и я бы был принят равным в обществе плюшевых дам. но я ответил:
– Нет, зачем мне держать шофера – я сам шофер.
Загадка личности моей была решена: я просто служу у кого-то шофером и могу быть полезным без всяких церемоний.
– Милый мой! – сказала обрадованная энергичная дама,– вы не проведете нас на то место, где растут белые грибы? Мы вам...
– С удовольствием,– поспешил я ответить. У меня оставалось не досмотренное мною сегодня местечко, и я повел туда старушек на счастье. Под ногами шумела желтая листва, и так радостно было чувствовать в аромате тления под голыми вершинами лип, что всего через шесть месяцев новые листья опять сядут на свои места и каждая липа в прежней форме своей будет дожидаться времени, когда оденется дуб. А мы? Да. конечно, и мы той же самой жизнью живем, в глубине души все мы чувствуем единый ствол жизни, на котором сидим, и знаем свой срок, свою ветку, знаем, что неминуемо с нею придется тоже расстаться, и только часто забываем, что вся природа хранит в себе, как святой закон: на смену падающим придут молодые, и жизнь смертных в существе своем бессмертна. Мы, люди, не всегда это помним, как помнят листья, у нас для этого не хватает героического смирения, удобряющего почву творческой природы.