Повесть моя зарастает, и я думаю, не больше ли всякой повести эти записи о жизни, как я их веду?
ПУЛЬС ЖИЗНИ
Не могу справиться с собой, когда, бывает, подкатывает под самое сердце радость ни с того ни с сего. Да ведь как подкатывает! Тут и воздуху радуешься, и что где-то невидимые птички веселые поют, и что из толчеи людской какие-то глаза показались. И даже если и нет ничего и не к чему придраться моей радости из-под сердца, то радуешься просто тому, что живешь. Там, в глубокой тишине, слышишь движение крови своей: пульс жизни. И когда это поймешь, вдруг спохватишься: погляди, рядом с тобой страдает твой друг! И тогда бросишься искать путей: как бы эту радость жизни людям отдать.
УТВЕРЖДЕНИЕ ЖИЗНИ
«Ты»– это значит, что я должен для тебя что-то сделать. «Ты» в отношении «Я»– это действие, это значит: я положу душу за друга. И еще это значит утверждение жизни здесь, на земле.
ВОДА
Наговорил столько лишнего, что после на улице стонал. И все – от чудовищного одиночества в среде писателей. Говоришь лишнее и этим мучаешься при наличии особой среды, похожей на воду, каждый камешек вода принимает как бы с улыбкой, и каждый в ней тонет. Волнует именно, что тонешь сам, а ей (среде-воде) хоть бы что!
МЕТР И РИТМ
Завтра мне будет семьдесят семь лет, между тем как с малолетства среди братьев своих, да и вообще, я был слабеньким и оттого остерегался всегда сорить жизнью. Вот благодаря этому я вошел в дело жизненного порядка. И теперь понимаю, что не самое здоровье дает долголетие, а правильное расходование его («режим»). Но, конечно, сам режим должен быть слугой жизни, входить в поведение, как входит метр в ритм. Упорядочение поведения таит в себе готовность прыжка, подобного тому как делает это молодая ласточка, бросаясь впервые из гнезда своего для полета.
ПРОХОДЯЩИЕ ГОДЫ
Ясно, умеренный мороз, определяется с каждым днем больше и больше весна света. Провел вчера мирно день своего рождения и определил окончательно поворот моего сознания о проходящих днях и годах. Пусть их проходят! Раньше я этого боялся, а теперь горжусь своими годами: подумайте, семьдесят семь, а я ничего: и хожу и пишу. А дальше ведь, если будет здоровье, с каждым годом новая прибавка, новое сознание своих больших лет, своего достоинства. Вот уж никогда-то не думал, что прибавке лет буду радоваться, что в конце концов годами возьму свою долю жизни!
ЖИЗНЬ
Прошел по Якиманке и заглянул во двор дома сорок два, где в сарае столько лет стоял мой автомобиль. Было что-то в моем многолетнем увлечении автомобилем большее, чем заслуживает от человека вещь. Мне хотелось одно время найти в моей машине особенности, каких нет в других машинах, но, когда я приехал на большой завод, где машины, подобные моей, беспрерывно сходили с конвейера, я понял, что «особенность» в машине есть не личное качество, как у человека, а порок. Несмотря на это поражение в поисках личности в машине, я все-таки тратил массу времени, чтобы ходить без шофера за своей машиной и самому ездить на ней. Только прошлый год я догадался бросить машину и ездить просто на такси. Такая обуза свалилась с меня, и как приятно до сих пор чувствовать свою жизнь без машины!
А жизнь? Если с годами придет время и я почувствую, что пора бы расставаться с этой своей машиной? Это, мне кажется, хорошо, и это просто счастье дожить до того, что с жизнью станет не жалко расстаться.
БОЛЬШЕ ЖИЗНИ
Но вот странность: жизни не жалко, но если я представлю себе, что придет когда-нибудь время и я брошу перо, то мне кажется это невозможным и недостойной себя жизнь без охоты писать. Мне кажется, эта охота моя больше жизни...
СКАЗОЧКА О СВЯТОМ ФРАНЦИСКЕ
Согнувшись в три погибели, добрые люди в тяжелых мешках несли в райский сад свое добро. Только один бедный Франциск пришел без добра и держал в руках букет с незабудками. Увидав его, Великий Садовник спросил:
– Франциск, где ты взял эти цветы?
– Добрые люди,– ответил Франциск,– несли в райский сад свое добро, из мешков у них кое-что выпадало, и там, где ложилось на землю удобрение, вырастали незабудки, и я их собирал.
– Так зачем же они,– воскликнул Великий Садовник,– тащат свое добро в рай, если на земле на нем вырастают цветы?
После того, усердием Франциска, все принесенное в райский сад добро выпало на землю благодатными дождями, и земля покрылась цветами. Вот моя сказочка, и поверьте, так и будет, и желаю вам до этого счастья в цветах дожить. Но увы! Мне семьдесят семь лет, и до тех благодатных дождей и цветов не дожить мне. А если доживу – приходите тогда, и я вам отточу свою сказочку до физической силы.
77!
Борюсь с наступающей хворью. Чувствую все свои 77. Сочиняя героя рассказа «Пенициллин», дал ему свой возраст – 77 лет и ужаснулся: неужели же мне 77!
ОБРАЗЦОВЫЙ ПОРЯДОК
Бывает так, что для себя кажется, будто жизнь идет не по-настоящему, а показать хочется так, будто вот у меня-то и есть настоящая образцовая жизнь. Мало-помалу так можно всех вокруг приучить к своему образцовому порядку, и ему будут подражать и выставлять примером. Тогда, случается, приходит действительно настоящее глубокое чувство, и весь образцовый порядок разлетается.
ДВЕ КАПЛИ
Было во время дождя: катились навстречу друг другу по телеграфной проволоке две капли. Они бы встретились и одной большой каплей упали на землю, но какая-то птица, пролетая, задела проволоку, и капля упала на землю до встречи друг с другом. Вот и все о каплях, и их судьба для нас исчезает в сырой земле. Но по себе мы, люди, знаем, что нарушенное движение двух навстречу друг другу и там, в этой темной земле, продолжается. И так много волнующих книг написано о возможности встречи двух стремящихся одно к другому существ, что довольно бегущих по проволоке двух дождевых капель, чтобы заняться новой возможностью встреч в судьбе человеческой.
В ТОЛПЕ
На улице Горького с утра капель о нижний лед бьет, как будто вдали цепами молотят. Из толпы, залитой светом, выглянул старичок с окурком в зубах, он глянул на всех так из себя, будто знал тайну сокровенную каждого и этому слегка улыбался. Когда его глаза встретились с моими, я не отвел своих глаз, как другие, а скорее нажал сам на его взгляд, и он, заметив мое особенное внимание, подмигнул мне и быстрым движением щеки выплюнул свой окурок. После того я пошел вперед, будто перенял у старика его способ отгадывать у людей их сокровенное, и тоже стал улыбаться: так оно было просто, это сокровенное, и так люди были смешны своим важным видом и заботами о том, чтобы укрыть от других свое невозможно простое.
МОЙ РЕАЛИЗМ
«Реализм», которым занимаюсь я, есть видение души человека в образах природы. Такой душевный процесс совершается у всякого человека, вот почему меня и понимают, как понимают басни Крылова. В основе этого процесса видения человека сквозь природу лежит, например, переживание на могиле близкого человека: первая трава на могиле, цветы и соответствующие им заплачки (озера, деревья, птицы, «заюшки-горностаюшки»).
В ОКОШКО ДУШИ
Серые нависшие дни без ночных морозов. Бывало, в такие дни тянет в природу с упреком за то, что сидишь, не действуешь, пропускаешь проходить этим дням без себя в природе. А теперь все эти дни я вижу в окошко души своей, и вот уже не знаю, что это такое: то ли это окошко открылось, то ли старость пришла. Но только если это старость и в старости так и дальше будут открываться окошки, то и слава богу, и еще какая слава! за такую счастливую старость.
ОБОБЩЕНИЕ
задумчивый, тихий и очень теплый. Я почувствовал ту большую радость жизни, когда все, кто мучится «здесь» и радуется жизни «там», ясно кажутся перестраховщиками нашей простой земной жизни: им в глубине души так страшно ставить карту своей жизни на «здесь», что они отказываются от «здесь», чтобы надеяться на жизнь «там». А мне верилось в этот вечер, что, напротив, вот именно и бессмертие, с каким рождается ребенок, и редкое мудрое долголетие, с каким умирает проживший правильно жизнь человек, и все такое прекрасное здесь отравляется каким-то обобщением, каким-то логическим, процессом мышления и религиозных догадок, обнимаемых общим словом там.
НЕГАТИВ
Рассматривал негатив Клюева, снятый мною у него в комнате. На негативе видна развернутая книга старинная, на ней рука, еще видна борода и намеком облик самого Клюева. Теперь стали записывать голос, и через сто лет нас будут видеть, слышать, и вот все это от нас останется людям, только нас самих все-таки не будет. Так что все, на что мы истратились: скажем, Шаляпин пел, Пришвин писал, Уланова танцевала, все это наше так и останется, а мы сами... но что это «сам»? Это все, что мы не могли людям раскрыть.
ПАРИКМАХЕРСКАЯ
Закончил рассказ «Бабочки», и мне сказали в редакции, что рассказ хороший, но что старика из кулаков нужно больше опорочить, а женщину сделать более сознательной. Поправить, конечно, ничего не стоит, но это теперь уже входит в привычку, рука набилась и может вредить радости творчества. Вот почему я, пожалуй, рассказ не буду печатать: пусть он лежит себе как фонд, а месяца через два-три я прочитаю и поправлю уже от себя. Причесывание произведений литературных вошло в повадку, и каждая редакция стала похожа на парикмахерскую. Вчера в хорошем оформлении в «Огоньке» вышел мой рассказ «Москва-река», и я был даже этим очень доволен: только чтобы живая нить связи с читателем не обрывалась,– это самое важное.
В радостный солнечный день так чудесно бывает в толпе на большой улице, столько лиц, столько глаз! И в голову не приходит приглядываться к лицам смутным, желтым, старым и морщеным, а ведь они тоже тут, и их, может быть, больше, чем сияющих, обрадованных светом ранней весны. Я их не видел. Но вдруг какая-то сморщенная маленькая старуха толкнула в бок костылем:
– Ты что, глухой?
– Нет, бабушка,– ответил я,– что тебе надо?
– Кричу, кричу, и не слышит! Скажи мне, где бы тут напиться?
Кажется, это мы вместе с солнцем делаем жизнь, но зачем они тут – непонятно. И это честно сказано: непонятно. Только уже когда сам сморщишься, будешь понимать их по себе. Тогда, наверное, захочется остановить хоть кого-нибудь из ликующих, шепнуть ему правду, предупредить. Но ведь никто тогда не обратит на тебя внимания... И я понял, почему старуха колотила меня в бок своим костылем.
СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ
Начинается день, как и вчера: день свидетельствует о счастье для всех и каждого совестливого укоряет в его личном неумении и робости взять свое счастье.
НА КЛАДБИЩЕ
На кладбище были все, у кого похоронены близкие; на дорожках, уже сухих, было как гулянье, только здесь каждый был связан покойником. Такой весны, такого апреля у могил я еще не видал. Некоторые деревья уже давно были перед тем, как умер человек, под ними похоронили умершего и заключили дерево в ограду могилы. Но были и такие березы и клены, что тут же их и посадили на могиле, когда умер человек, и они росли после смерти человека, отсчитывая годовыми кругами своей древесины годы земной жизни для всех людей после смерти того одного.
Любовь начинается, как всюду в природе, песней, тут человек входит в природу, но могила есть место, где завязывается крепкая, неразрывная связь человека с природой. Люди, живущие на земле, накопляют человека в природе.
ПРЕКРАСНОЕ МГНОВЕНЬЕ
С какой-то точки зрения, если смотреть на жизнь, то кажется все так чудесно, так прекрасно и даже между людьми так хорошо, что искать лучшего и не хочется. И тот, кто в жизни ищет что-то, хватаясь за все, он ищет не больше, как этой самой точки зрения. Но откуда же это берется все-таки идеал искомого? Вероятно, этот идеал есть явление времени (возраста).
МОЙ ЖРЕБИЙ
– поползень пел! Сегодня поползень на том же сучке сидел с небольшим сухим сучком в носу: вчера пел, а сегодня уже вьет гнездо. Но я был счастлив, что подслушал вчера его песенку. «Значит, – подумал я, – даже самая суровая, самая строгая правда жизни таит в себе песню или сказку», – и как захотелось тут, чтобы рассказать или спеть ее пал жребий на меня!
ДОБРО И ЛЮБОВЬ
Когда человек говорит: «Это полезно», – то прежде всего думает о себе: польза для самого себя. И много надо ему воспитания общественного, чтобы он чувствовал полезность чего-нибудь прежде для всех, для общества, чем для себя. На вершине такого общественного воспитания создается чувство полезности на время после себя, когда вопрос пользы для себя совсем исчезает. Но красоту воспринимает каждый для всех, каждый общественно, и если говорит: «Это красиво!» – то он думает, что оно красиво для всех. Точно такое же отношение между добром и любовью. Добром маскируются величайшие эгоисты, и теперь уже добрым намерениям никто не верит и говорит, что добрыми намерениями устлана дорога в ад. Но любовью трудно маскироваться, потому что влюбленный искренно верит, что весь мир существует в любви. Это потому, что самое восприятие любви, как и красоты, общественно. Итак, подумаем, каким путем воспитать нам детей в любви, дружбе и красоте.
НОВАЯ ПОВЕСТЬ
«Жень-шень» и «Кладовая солнца» сильны тем, что написаны единым духом. Вот и теперь надо взяться писать без отрыва, когда соберется в себе ощущение всего материала.
От холода все остановилось, и в особенности это заметно на липах: листья кучками вышли из почек и не расходятся. Но мне так хорошо теперь идти по лесной тропе! Мне кажется, все существа в природе остановились и обратили на меня внимание, и все, советуясь друг с другом, по-своему говорят:
– Подождем старика, пусть он нас догоняет!
Вот почему я всегда так хорошо себя чувствую в майские холода, весна в ожидании меня задерживается, позволяя мне поближе к ней подойти. Есть у меня для молодежи своя собственная мысль, и я знаю, не без пользы для себя они меня поджидают. Мне хочется им сказать, что здоровье человека не в сердце, не в почках, не в корнях, не в листве или в спине. Конечно, слов нет, хорошо человеку, если у него все это тоже здорово, как у быков. Но самая суть чисто человеческого здоровья – это когда его неудержимо тянет сказать что-то хорошее другому человеку, как будто это даже закон: раз мне – то должно быть и всем хорошо! Если поблизости нет человека, чтобы вместе порадоваться, то один пишет другому письмо или поет ему песенку. Так здоровый человек встречает весну, хотя пусть он на костылях или ему много лет и за молодым бежать он не может. Это нужно понять молодым, что, при утрате чего-нибудь внешнего в человеческом здоровье, образуется внутри его какая-то замена, и часто замена эта ведет его к такому лучшему, что о старом он не горюет и молодым не завидует. Так и в лесу в майские холода, мне кажется, что молодежь мысль мою о человеческом здоровье понимает и все останавливается и поджидает меня, чтобы я об этом сказал.
СОЗНАНИЕ
Был бы дорогой человек, сохранил бы тепло свое, и тем дорожишь. Так и тут: капал бы сок из березы, пытались бы певчие дрозды выпевать на заре какие-то слова – и довольно! Кажется, они нашему сознанию рады, а мы – еще больше: мы тут наедине с природой всю свою душу узнаём.
СЧАСТЬЕ
Хорошо мне стало жить на старости лет,– догонять некого, и за это браться не стоит: все равно не догонишь. И еще хорошо тем, что настоящему счастью моему больше никто не завидует и через это ничего не готовит против меня: кто станет завидовать старому? А я не поменяюсь ни с кем молодым за его ночи.
ЧУВСТВО УТРАТЫ
С каждым может случиться, что жил с человеком, глядел на него и не видел. И когда он вдруг исчез, то тут-то и открылся в тебе внутренний взгляд на него, а сердце сжалось смертельной тоской. Этого так много бывало на земле во все времена, что и тот иногда чувствует тоску, кто не испытал еще смертельной утраты, но в радости жизни своей вдруг остановится и подумает: а если я, радуясь, пропущу что-то и потом буду жалеть?
Книг в своей жизни я перечитал достаточно, и все-таки я был человеком малообразованным. Про себя я этим очень тяготился, и так было до тех пор, пока не встретился мне человек точно такой же, как и я, в отношении образования. Оказалось, это мучит меня никак не моя необразованность, а своеобразное восприятие знаний. Надо быть очень наивным, чтобы книгу читать из строки в строку, или уж книга должна быть такая, чтобы в каждое слово автор входил целиком. Мы привыкли не читать книгу, а схватывать «смысл». Так можно пробегать и по целым дисциплинам знания, ничего не узнавая в частности, но схватывая как бы ландшафт дисциплины. Так в своих путешествиях я схватывал громадные ландшафты одним броском глаз. Вот эту способность перебегать и скользить в пространствах природы и мысли я нашел тоже и у Л. Эта способность нечто совсем другое, чем образование: это какое-то самодействующее образование, исходящее не со стороны, а от себя. Но только это никак не «поверхностное», напротив, оно глубже просто образования.
«ПЕССИМИЗМ»
Боже мой! Как подумаешь сейчас, на верху своей жизни, о суетливой беготне молодежи за материалами для писания, как и сам, бывало, в молодости этим грешил,– как это смешно! Теперь я живу, и материалы стремятся ко мне, а у меня так мало сил, чтобы справляться с ними и ставить на всем имя своей личности. Вот сейчас большой зеленый жук влетел в открытое окно и долго жужжал, летал под потолком, стукаясь, падая, поднимаясь. После долгих усилий он попал в открытое окно и выехал на волю, как в карете. Я обрадовался его свободе, пусть не я, но хоть жук – и то хорошо! Но жук, сделав круг на воздухе, решительно и как будто сознательно въехал обратно в комнату, ударился об угол и покатился за диван. И там затих совершенно. Почему он вернулся? Разве доберешься в жуке до причины? А по себе так понимаю: что, может быть, не так-то сладко жуку жить на свободе и за диваном ему вовсе не так уж плохо, как кажется. Другой раз напишешь, покажется – как хорошо на свободе! А напечатают – испугаешься. Ну, конечно,– и за диван.
СИЛА ПРИВЫЧКИ
нашей души образует новую почку впрок до весны. Эта почка и радует нас, как будто жизнь опять начинается, Вот это одно в путешествиях, а другое, что, двигаясь вперед к чему-то чудесному, все плохое оставляешь за собой.
ПОРОЧНЫЙ ЛЕС
Долго, долго тут стояли деревья, перестоялись, растрескались от мороза, закорыши источили кору, дятлы расклевали. Так и мы, люди, тоже застоимся на месте и чувствуем уже не душу свою, не соки жизни, а тоже, как эти деревья, свою древесину. И уже источили ее закорыши, уже дятлы расклевали, а мы все стоим за свою древесину и воображаем, что за жизнь стоим.
НАШ ГОСТЬ
Радости жизни нельзя навсегда удержать у себя: радость приходит и уходит, как гость. Но этот чудесный гость у хороших людей оставляет после себя благодарность, и ею создается, ею питается продолжение жизни. Но есть люди неблагодарные, и все-таки и они тоже живут и тоже продолжаются... Какой день пришел в грозе и как радовал на закате сквозь лес красный глазок солнца! Благодарю и не знаю, теряюсь и мучусь, как же мне дальше жить с неблагодарными?
Вперед, конечно, вперед, но каждый из нас в жизни что-нибудь терял, и приходилось за ним возвращаться назад. А потому, стремясь вперед, на всякий случай будем запоминать пройденный путь.
СРЕДИ ДРУЗЕЙ
Впереди на солнце от легкого ветра волновалась пересекающая просеку паутина, а казалось, будто это стрелка летит и вспыхивает на солнце то тут, то там. Невозможно бывает при солнце приблизиться и увидеть такую паутину. Но в этот раз случилось – эту невидимую тонкую нить оседлала двоешка старой сосновой хвоинки. И так мне было хорошо на душе, что я наклонился под хвоинку и оставил за собой незадетую паутинку с перебегающими по ней солнечными стрелками. Так я шел между деревьями в лесу, а в сердце чувствовал, будто я между людей прохожу. У меня в жизни друзей не было, и зато к каждому я стремился, как к другу.
СОМНЕНЬЯ
И деятельность моя, литература – так ничтожна! И надо удивляться, что я этим делом кормлюсь до сих пор. Когда косят просо, перепела убегают на край и собираются в последнем уголке, и тут их накрывают сетью. Гляжу на них и ясно вижу, что их свобода живет и в моей душе, и я к ней пришел через мое писательство, и это писательство взяло меня всего, и я перестал бояться чего-нибудь. Но этот путь в литературе был отдельный, потому что теперь во время испытания возле меня нет товарищей. Опять простудился в Москве, жестоко кашляю и перехожу на больничный режим.
УТВЕРЖДЕНИЕ
В обыкновенном нашем искусстве есть какая-то слепота, подобная слепоте обыкновенной физической любви. Художники прут куда-то в восторге, а сами и не знают, куда прут. Но это, однако, не мудрость разнести себя самого в пух и прах. Мудрость, напротив, твердо стоять на своих ногах и удивляться тому, как это мог устоять.
ВЫХОД
Вчера запоем делал новую «капель» без всяких дум о печати. На этом надо и остановиться: писать для себя, а если что выйдет подходящее, то печатать.
Хороших грибов нет – дожди забили. Валуи соленые – неплохой гриб. Пойду за ними завтра и постараюсь вместе с ними захватить материалов для изображения леса. Надо иметь в виду характеристики лесного состава. Больше внимания и больше обязанностей по сотрудничеству в детских журналах.
В МОРЕ
Корабль идет в море, и, когда буря грозит кораблекрушением, каждый мечтает о береге, как голодный о куске хлеба: тогда каждый, если б можно было, ушел бы потихоньку от всех на берег. Но берега не видно, и в море в одиночку невозможно спастись. В море, когда гибнет корабль, все пассажиры садятся в лодку. И в жизни люди собираются вместе, потому что в одиночку невозможно спастись. Блистательное утро к обеду покрылось серыми тучами, и – здравствуй, давно не видались! – пошел теплый мелкий дождь. Вечером едем в Москву показаться доктору: сердце стало сдавать, и ходить стало совсем плохо. Неужели ко мне подходит серьезная болезнь? Печалюсь, но не страшусь: знаю, что всякое физическое мучение не так тяжело, как оно кажется со стороны: сострадание тяжелее страдания. А печалюсь потому что... 1
Вчера приехал в Москву, сам вел машину и, странное дело! – чувствовал себя лучше, чем в домашних условиях.
На прогулке в лесу Л. высказала между прочим, что ее очень огорчает моя обидчивость, и ранимость, и зависимость духа от мнения руководящих литературой людей. Мне захотелось подумать об этом покрепче, и я попросил ее набрать к ужину грибов, а сам сел возле дерева, прислонился к нему спиной и стал думать, и в это время глядел и глядел на младенческое деревце можжевельника, величиной с палец, но сформированное, как кипарис. Вдруг послышались голоса, и молодежь окружила меня: студенты и их девушки присели возле меня отдохнуть. Желая завести с ними какой-нибудь хороший разговор, я указал им на мой можжевельник величиной с палец.
– Примите к сердцу,– сказал,– вот это маленькое деревце, превратите его в свое собственное «я» и с этой точки зрения из себя – можжевельника изучите среду деревца. Вот хотя бы эти два бессмертника, заслоняющие ему на несколько часов каждый день свет с юга: полезны они ему или вредны? Подумайте и о том, что тень от самого можжевельника тоже влияет на рост трав сзади него, и какие это травы – теневыносливые или светолюбивые? Итак, разбирая все, заключите свою композицию победной осенью, когда в конце летней борьбы света и тени за лето макушка можжевельника поднимется на целый сантиметр вверх ближе к солнцу.
– Что же это будет? – спросили студенты.
– Это будет,– ответил я,– картина жизни вселенной в борьбе света и тени с героем всей этой борьбы величиной с палец.
– наверно, для опыта построения картины вселенной. Я же продолжал сидеть у дерева и думать о слове не со стороны тщеславия, о слове, собирающем совсем не знакомых мне людей в храм природы. Зачем унывать литератору, если самому можно быть для всех величиной с палец и в то же время быть героем вселенной?
ИЗ БИОГРАФИИ
Пришлось вчера, отвечая на вопросы гостей, рассказать о своей скитальческой жизни и бедности. Мне стало скучно от самого себя, и я вспомнил Руссо: ну, он бился в нищенстве, так уж и было ему из-за чего биться, а из-за чего я? Нужно лишь удивляться, какая же во мне содержалась масса горючего, если я так долго жил на таком скудном положении. Только с приходом моего друга в шестьдесят шесть лет я наконец понял, что почти у каждого человека есть свое счастье и он за него держится. Я тогда впервые получил для себя это маленькое человеческое счастье и впервые без стыда мог взглянуть в лицо человеку. Она меня спасла, я без нее так бы и остался скитальцем по грязной воде без калош. Но, боже мой, чье же это было «Я», когда я писал все «я» да «я»? Так стыдно вспомнить и разбирать, от какого лица я писал! А между тем из этих писаний что-то осело хорошее и осталось. Это удивительно. Это как природа, как свидетельство жизни за пределами разума, за пределами личного
МОЯ ТРОПИНКА
Сколько за день было на небе тяжелых синих облаков и темных дождевых, сколько раз принимался дождь и опять сияло солнце? Но вот солнце чистое село. Все улеглось, все прошло: и дождь, и солнце, и слезы, и радость бабьего лета. Мне осталась одна радость, моя тропинка в гору, и там далеко наверху у калитки своим светом горящий куст, свидетельствующий о моем друге. Поднимаясь золотой тропой к себе в свой дом, я подумал о признанных всеми словах: «Я мыслю – значит, я существую».
– И пусть их, любители, мыслят и существуют,– сказал я.– Много больше я себе друзей наживу, если скажу: «У меня есть друг, я люблю – значит, я существую»
МАСТЕРСКАЯ ЖИЗНИ
Если я обращаюсь к потоку еврей собственной жизни, где я был и меня теперь там нет, и мне там моя собственная жизнь в отношении себя, нынешнего, представляется внешней, то удивительно мне неразбиваемое единство себя в книгах моих... ... Мы умираем, вступая в сознание единства организма, и жизнь показывается, как, например, мастерская, где происходит отделка рабочих частей: жизнь – это наш точильный камень. Деревья опадают, животные линяют, и человек тоже страдает. ... Переговорил с Л. о работе над дневниками и преподал ей обращаться с дневниками, как будто бы я умер и все к ней пристают, чтобы работать над ними. И она работает, как будто бы я умер, а когда понадобится, будет меня вызывать.
ЛИСТВА И ЛИСТЬЯ
Последнее кувыркание в воздухе отяжеленного росой желтого листа,– и он навсегда расстается с формой листа и присоединяется внизу к массе ароматной тлеющей листвы. Лист, упавший в листву, был ведь тоже единственный, как и я среди людей, и едва ли найдется во всем лесу другой такой листик, чтобы с ним мог жилка в жилку сложиться, а теперь в листве он будет слеживаться, вместе преть и соединяться с массой как удобрение. Но тут сходство наше и кончается: у них гумус – это все, а у нас есть что-то еще сверх этого, и мы это что-то называем в собственном смысле человеком.
Тонкая осина в лесу достигала света и, поднимая высоко вершину, теряла все боковые сучки. Когда же лес вырубили, осина высокая и голая осталась с метелочкой листиков. Теперь даже и от этих листьев осталось немного, и на каждый листик сейчас, как на клавиш, нажимает невидимый палец, и осенняя мелодия, какую мы все слышим, когда бываем в одиночку в таком осеннем лесу, кажется, исходит из-под невидимых пальцев.
Мелодия эта осенняя была скорбная мелодия человеческого духа о том, что не могут знать эти бедные деревья, какая любовь к ним содержится в душе человека, принужденного эти деревья рубить. И еще в мелодии леса было о том, сколько погибло деревьев, с тех пор как тут был первобытный лес, умаляющий в ничто человека. Сколько погибло великанов под топором и пилой, пока наконец человеческое сердце теперь может открыть в этой осенней мелодии, сколько любви содержится в сердце человека и сколько слез он должен пролить, чтобы можно было сказать наконец о любви.
ДВОЙНАЯ РАДУГА
Утро мягкое, росистое, стекла потные, на дереве там где-то за окном на каком-то листике капля дрожит – почему она дрожит в такой тишине? Дрожит и меняется в цветах – почему она все время меняется? В лесу, куда луч проник, где-нибудь сквозь полог в окошке над поляной пар поднимается. Почему же пауки как нападут на какое-нибудь дерево, так всего его обвешают паутиной? Почему в росистое утро прохладное особенно много паутины? Не потому ли, что роса их убирает каплями: делает заметными? Мелькнула жизнь моя в своей подчиненности чему-то неведомому... и вдруг я подумал: а если б я выбросил из себя подчиненность, если бы я вывернулся и стал сам на то место? Я бы тогда стал Наполеоном, Александром Македонским или... пристроился редактором. Я бы тогда не видал, как вчера, на мокрой лесной вырубке на опушке леса двойную радугу.
Ветер ли это сделал, или сама гусеница неосторожно приползла на самый край листа дерева и полетела вниз с высоты дерева? На пути ее была паутинка, и она гусеницу задержала. Это была очень маленькая гусеница, червячок в булавку толщиной и вдвое ее короче. Какое ужасное положение было этой гусеницы! Привешенная к концу паутины, очень длинной, она раскачивалась по ветру, неустанно корчась, сгибаясь и разгибаясь.
Нас было двое сидящих на пнях против гусеницы.
– Безвыходное положение! – сказала подруга моя, принимая жизнь гусеницы к своему человеческому сердцу. Я всегда мучусь, когда вижу положение безвыходным. Но я стараюсь удерживаться и не направлять свое такое внимание на червей. В этом случае через гусеницу я почувствовал сострадание к своему другу. «Чем бы утешить ее?»– стал я думать. Так прошло сколько-то времени, и вдруг я заметил, что гусеница на невидимой нам паутине стала повыше того места, где мы ее заметили; еще прошло время, и еще выше стала гусеница.
– Ползет! – сказал я. Мы молча стали следить за гусеницей, и я очень радовался, веруя вообще смутно, что для деятельного существа нет положения безвыходного и что безвыходное положение рождает героя.
– Да, она ползет! – сказала моя подруга.
– Вот видишь,– ответил я,– героическая гусеница разрешает вопрос о свободе и необходимости.
– Ползет! – вздохнула моя подруга.– А что, если она ползет, а на другом конце паутины ее поджидает паук?
Мы так часто спорим в этом духе, и, наверное, так многие спорят и помогают пессимистам вместе ползти тоже по какой-то невидимой паутинке.
ЕСЛИ ПОНАДОБИТСЯ ЭТОТ КЛЮЧ
свои двадцать девять лет, этими же даже словами). Вот это вживание в природу и является ключом к моей литературе, если только понадобится кому-нибудь этот ключ.
БЕЗ ДРУГА
Есть радость, когда никого не надо, и ею насыщаешься сам в одиночку. Есть радость, когда хочется непременно ею поделиться с кем-нибудь другим, и без друга почему-то эта радость не в радость и может даже обратиться в тоску.
МОЯ ПРИРОДА
Моя природа есть поэтическое чувство друга,– пантеизм далеко позади,– друга-человека, составляющего вместе начало общего дела, начало коллектива.
Из тумана даже моросило, и, естественно, скука создавала в себе самом из мыслей своих небо туманное. Идешь, будто сам в себе или где-то на небе, не обращая ни на что внимания. Но вдруг (отчего-то всю жизнь стараюсь понять, отчего?) – вдруг с этого неба спустишься на землю, и тут пусть даже капля этого самого тумана, осевшая на последнем листе облетевшего дуба, встретит тебя с необычайной радостью, создавая в тебе жадное внимание. Не знаю, откуда это берется, но только в этом все мое счастье, и этим «оптимизмом» я даже кормлюсь.
ПОЗА
Когда у меня открылись глаза первого сознания, меня встретили Некрасов и Лермонтов. Однажды я прочитал «Ветку Палестины» и написал свои стихи: «Скажи мне, веточка малины, где ты цвела». Когда домашние мои мне сказали, что стихотворение мое взято у Лермонтова, я был возмущен и понять этого не мог. Очень возможно, что из этого первого потрясения души родилось во мне такое мнение, что я не Пришвин, а Лермонтов. Я даже сказал это в сердечном признании брату своему Сереже, и тот, ничего не поняв, смотрел на меня большими глазами. Мне кажется, это было началом какого-то порочного пути, по которому же, однако, я потом не пошел: я сделался, какой я ни есть, но сам, а Лермонтов остался тоже сам. Но благодаря этим первым эксцессам я теперь все же ясно вижу два рода возможностей поведения человека: одно поведение ведет к самому себе и раскрытию своего таланта и через это – к раскрытию широкого понимания природы и людей; другое поведение ведет к отщепенству и демонизму, и не к творчеству, а к позе творчества. Мне бы хотелось в дальнейшем разобраться, что же именно определило мой путь и образовало мое поведение? Это я задумал поискать для того, что, может быть, мне удастся найти что-нибудь полезное для вступающих на тот путь, по которому я шел.
СНЕЖИНКА
мы в этот короткий миг жизни ведем себя (держим себя) как бессмертные. Обессмерчивание мгновения – вот наша жизнь, на этом и все искусство построено: не остановись мгновение, как в «Фаусте», а продлись навсегда! Как зарождается в туче кристаллик снежинки, как он соединяется с другим и как растет, тяжелеет и падает и, коснувшись теплой земли, обращается в воду... Снежинка живет меньше человека, но, может быть, она больше его переживает. ... Так что вот оно и мое «поведение» художника в том, чтобы, как дети, жить бессмертной снежинкой и немощи свои поправлять искусством. Рассказ «Арина» в последней фазе: через него самому себе являются обе половины морали, из-за которой раскололся весь мир: на одной половине земли, в Америке, человек руководствуется сначала своим личным счастьем, начинает с себя, достигает чего-то и потом занимает положение в обществе, согласно своему «цензу». На другой половине человек начинает со службы обществу, уверенный, что при его отличной работе коллектив не бросит его. Эту мысль я хочу развить в рассказе о старухе и мальчике.
В ЛИТЕРАТУРНОМ ИНСТИТУТЕ
Выступал в Литературном институте с недоработанным рассказом перед студентами. Рассказ провалился, но я блестяще вывертывался, и все подумали, что это я нарочно подсунул неготовый рассказ, чтобы всех сбить с толку. Вечер вышел несколько утомительный для меня, но очень интересный. А между тем я никак не думал, что рассказ недоработан, и даже собирался послать его на конкурс.
Смутно переживаю происшествие вчерашнего дня в Литературном институте и прихожу к тому, что провал моего рассказа есть свидетельство правильности моего пути. Это значит, что я не научился печь свои рассказы, как блины, а все еще, как юноша, я нахожусь под влиянием творческого поведения. Материалы мои были хорошо собраны, правильно расположены, но не хватало им момента творческой кристаллизации, когда каждое слово становится на свое место само собою. Творческое поведение, по-видимому, потому и поведение, что направлено к этой одной цели самодействующей кристаллизации.
ИЗ МОИХ РЕПЛИК НА ЧТЕНИИ
– Все небывалое, определяясь на месте и во времени, ищет бывалого, чтобы в нем воплотиться, вот почему я беру в рассказ свой старуху, солдатскую мать.
Когда один студент сказал, что он не понимает обращения за советом к студентам такого опытного мастера, я ответил: «Я к вам не как к студентам обращаюсь, а как к читателям. Рассказ я написал, но, чтоб сделаться вещью, он должен быть вами принят».
– «Да мы-то кто?»
– «Как ваша фамилия?»–спрашиваю я.
– «Громов».
– «Громов! вы единственный и неповторимый»,– сказал я. И все засмеялись и чему-то обрадовались. Поняли. Это было достижение, но чего оно мне стоило!
ТВОРЧЕСКИЙ УСПЕХ
Простая бывалая радость от своих личных успехов неприлична. Но она входит в состав творчества, и только у ребят с парным молоком на губах совпадает просто с успехом на литературном базаре.
ВЫХОД ИЗ ПОЛОЖЕНИЯ
Моя первобытная черта: если чем-нибудь человек мне неприятен, я его боюсь и всюду стараюсь от него утекать. Чего я боюсь? Наверно, чтобы не сцепиться с ним. Точно так же замечаю у Жальки; например, она боится маленькой черной сучки только за то, что та нападает и является необходимость ее укусить. Жалька ненавидит войну и ограничивается самозащитой. Сегодня Жалька, чтобы не укусить раздражительную черную сучку, стала боком к ней, как стена, и подняла шерсть. Сучка умолкла. И так они долго стояли. Чтобы выйти из положения, сучка вообразила фикцию и стала брехать по дальнему раз, два и залилась. Тут и Жалька за ней.
Нам кажется, что в человеке историческом поведение определяется сознанием после самого поступка и что на этом пути поведение может быть только воображаемое, а не реальное. Может быть, оно так и есть в истории. Но мы берем не историю, а творчество во всем его объеме (на войне, на заводе, у художника) и покажем, что всякое настоящее творчество определяется поведением, это значит, гармоническим сочетанием сознания и жизненного действия. Поступок человека бывает обыкновенно (не хочу говорить, что всегда) раньше сознания, но поступки без участия сознания не могут сложиться в поведение. В рассказе «Жень-шень» я хотел дать поступок, подчиненный сознанию (не схватил за копытце). И тем самым определилось какое-то поведение на фоне аскетизма и страдания. Теперь я хотел бы дать поведение человека в том, что в момент рождения сознания у героя рождается и действие. Таких героев мы видим на войне, и, может быть, настоящий художник в своем творчестве именно этим и определяется: рождение поступка в одновременном сочетании сознания и действия, и что в этом и есть творческое поведение. Биографически мне надо свою жизнь разделить на две половины: первая под знаменем Инны («Кащеева цепь»), и эта половина вполне удовлетворительно показана в «Жень-шене». Вторая половина – в приходе Л., определяющей собой момент воплощения, то есть, вышеназванного одновременного сочетания сознания и жизненного действия. В моем же личном опыте страдания от утраты Инны было однажды так: я записал себе, что творчество словесное явилось мне как великое счастье и что в нем я должен избежать тех ошибок, какие были у меня с невестой, что эту «невесту» я в этот раз не упущу. Так было записано, и дальнейшая цепь поступков привела ко мне Л., и сочетание мое с нею было воистину творческим, гармоническим сочетанием сознания и действия.
ИВАН-ДУРАК
Начинаю еще яснее видеть себя как русского Ивана Дурака, и удивляться своему счастью, и понимать – почему я не на руку настоящим счастливцам и хитрецам. У меня такого ума-расчета, чтобы себе самому было всегда хорошо и выгодно, вовсе нет. Но, если я все-таки существую, и не совсем плохо, это значит, что в народе есть место и таким дуракам.
МУЗЫКА
– восхитительная абстракция наших человеческих печалей и радостей.
РАЗГОВОР
Ходил заказывать слуховой аппарат. В окошко мне орала барышня.
– Чего,– говорю,– вы кричите?
– Вы же не слышите!
– Нет, я слышу.
И она мне:
– Вы прекрасно слышите, зачем же вам аппарат?
– Хочу слушать в лесу пенье маленьких птичек.
Она вытаращила глаза.
Ночью выпал снег, и рано утром в темноте, лежа в постели, я радостно догадался о том по скребкам дворников и в который раз уже подумал, что в крайнем случае не без удовольствия служил бы дворником.
ЦЕНА ЖИЗНИ
Женщина знает, что любить – это стоит всей жизни, и оттого боится и бежит. Не стоит догонять ее – так ее не возьмешь: новая женщина цену себе знает. Если нужно взять ее, то докажи, что за тебя стоит отдать свою жизнь.
ЗОЛОТО МОЛЧАНИЯ
друзей. Вот почему разговор серебро, а молчание золото.
ТРУДНЫЙ РАССКАЗ
«Мед» писался мучительно и долго, но есть надежда что я скоро закончу этот маленький и, оказалось, такой трудный рассказ.
ПЕРЕД РАССВЕТОМ
В лесу не в полночь бывает самое темное время, а перед самым светом.
– Как темно! – скажет кто-нибудь.
И другой ему отвечает, поднимая голову:
– Темно?
Значит, скоро будет светать.
РОЖДЕНИЕ
возможности об этом сказать кому-нибудь, и оттого мне хочется на старости, как ребенку, плакать и жаловаться.
НА ЗАРЕ
Заря сгорает на небе, и ты сам, конечно, сгораешь в заре, и тысячи голосов на заре соединяются вместе, чтобы прославить жизнь и сгореть. Но один голосок, или, скорее, шепоток, не очень согласен гореть вместе со всеми. Ты, мой друг, не слушай этого злого шепота, радуйся жизни, благодари за нее и сгорай, как и я, вместе со всею зарей!