ИВАН-ОСЛЯНИЧЕК
(Из сказаний у Семибратского кургана 1)
(Впервые: Заветы. 1912. № 2. Отд. 1. С. 5-30. № 3. Отд. 1. С. 5-29.)
I
Семибратский курган
1
С благоверного князя Юрия начинается у нас всякая благочестивая повесть: как пришел наш князь на Ведугу и заложил город Белый, и как собрались вокруг князя семь святых отцов и начали Семибратскую обитель. Было это, говорят старики, до Иисуса Христа, во время татарского нашествия, еще при Иисусе Навине.
До князя был лес и вода. Спасались святые отцы и тогда, но в одиночку, каждый по-своему, и знали о них только хозяева лесные и водяные. В то время леший с водяным в дружбе жили. Березки стояли семьями в лесах у воды - белые, чистые, прямые пучки свечей; белая птица возле белых березок водой летит, чудится: запоздалый ангел спешит в глубину леса славить Господа. Хорошо в диком лесу, но только все это было незнато: благоверный князь Юрий еще не приходил на Ведугу. Лесные старцы жили – кто в норе, кто в лазу, кто под кокорою 2. Тепло и ясно: сидят у реки с удочкой и по-птичьему славят Господа, а чуть что случилось в лесу – озираются, крестятся. Так и птица живет: клюнет и оглянется, клюнет и оглянется. Было хорошо на Ведуге: леший с водяным в дружбе жили.
Благоверный князь Юрий пришел на Ведугу с воинством, и захотелось ему тут отдохнуть. Воины срубили баню, князь попарился, стало ему на душе радостно. Место, где остановился князь, и теперь приятное. Ведуга, живая река, сверкает в синеве лесов, будто кажет рукой, и бегут туда со всех сторон сердитые елки, плывут молодухи-березки, лезут дубы, а она уже в другой стороне блестит: там дугой, там колечком свилась, всех обманула, спряталась под крутым берегом, уморенная, раскинулась, и грудь ее молодую, как отец, сторожит крутой берег с высокими соснами.
На этом месте, по ведужским сказаниям, отдыхал князь Юрий со своим воинством.
А пониже на реке старец спасался в лесу. Вышел святой отец поудить рыбку и видит: веник банный плывет по реке.
– Повыше житель есть, – молвил старец и пошел к верхнему жителю, откуда веник приплыл.
Да еще пониже старец жил, да еще, да еще – всего на Ведуге спасалось семь старцев. Прозорливые видели, какой это веник плывет, и знали, зачем шли вверх по реке. Старцы немудрые шли просто к верхнему жителю париться. А за немудрыми стороной хозяева лесные и водяные пошли, дивуясь: «Куда это сидячее старичье тронулось».
И собирались они все возле благоверного князя Юрия, и место, крутой старый берег у молодой реки, им всем понравилось.
Князь благословился у старцев и заложил невдалеке отсюда город. Он и до сих пор сохранился и называется Белый. Вокруг города и теперь много церквей, монастырей. Со всех концов земли русской сходится сюда православный народ поклониться мощам преподобных. И хотя все церкви и все монастыри одинаково святы перед Господом, но люди превыше всех почитают обитель Семибратскую.
В наше время леший с водяным раздружился, увел лес в сторонку, и Ведуга одна бежит под голым берегом. Но бывают годы, когда водяной хозяин так разыграется, что забудет старые счеты и пожалует к самому темному лесу. Тогда на всем этом море воды виднеются три близкие острова: на одном стоит городе Белый, на другом – Семибратский монастырь, на третьем – Юрьево – село со старинной барской усадьбой князей Юрьевых.
Юрьевы от благоверного князя Юрия ведут свой род. В этом самом Юрьеве, будто бы, жил древний князь не отдельно от святой обители и своего города, как теперь живут, а все это было тогда: и Юрьево, и город, и монастырь – один великий святой город Белый.
Теперь только лунною ночью, когда в собственных тенях скроются новые стены, и новые окна, и новые крыши, и новые люди уснут и загасят новые огни, оживает древний великой город: видны зубчатые стены, башни, церкви, и у Семибратского монастыря над курганом, над высоким священным дубом собираются звезды и словно молятся там.
Холм, Семибратский курган, высится над могилой благоверного князя. Тут, на том самом месте, где он встретился с семью старцами, схоронили его в золотом гробе. По горсточке земли каждый из жителей великого города принес на могилу, и так вырос этот большой холм, Семибратский курган, над могилой благоверного князя. И дерево, священный дуб, стоит теперь на кургане так высоко, что лунною ночью, кажется, верхушкой неба касается. Дерево заповедано; когда упадет, разроют курган, достанут гроб князя, будет свету конец.
Печальный край теперь все нагорье Ведуги. Леса и признака нет. Березка, оставленная для обсеменения, растет на голой земле бесплодной смоковницей; где-то в чистом поле еще подымается низко деревцо, но вот уж много лет не поднимется: овцы макушку скусывают.
Возле низеньких древних стен и церквей города Белого нынешние высокие церкви и дома кажутся почему-то маленькими и так, будто город живых, маленький город – лишь островок в море покойников. С седыми башнями страшно встретиться днем: вот-вот упадут. Тут в развалинах живут теперь старухи-мокрицы с белыми, тусклыми глазами. Падают со стен кирпичи, мокрицы копошатся, но не пугаются, не бегут.
– Божья воля, – шамкают старухи; – чему быть, тому не миновать.
Старый дуб на Семибратском кургане весь изгрызен православным народом: священное дерево от зубов помогает. Со всей земли сходятся крещеные люди и, у кого зубы болят, грызут старое дерево и с собой на случай кусочки захватывают. Близко время, упадет заповедный дуб, разроют курган, достанут золотой гроб князя Юрия, и будет Страшный Суд.
С той стороны Ведуги, из лесов, бывает, выходят люди в лохмотьях, с горящими черными глазами и грозят, поднимая двуперстие:
– Эй, будете гореть в пещи огненной!
– Мы и здесь горим, – спокойно отвечают пророкам.
– Эй, близко время, покайтеся!
– Один конец, двум смертям не бывать.
Высох старый Адам под своей соломенный крышей и Божий страх забыл, и заповедь: «В поте лица твоего обрабатывай землю». Земля разбита на мелкие полоски и нет охоты ее обрабатывать: все равно не прокормит. И, кажется, непрошенный явился на эту землю Адам: земля уже до него занята.
Но лунною ночью, когда в реку Ведугу спустится от месяца золотое веретено и закружится от перебегающих по нем зыбулек воды, город Белый – снова древний, славный город. Сторожевые башни и грозные бойницы высятся над Ведугой; в крепостной стене, как свой отдельный святой город, собираются церковные главы с золотыми крестами. Звезды спускаются и кучками у золотых крестов служат свою лунную всенощную.
звезды, собираясь у золотых крестов? Не о нашей ли печальной земле молятся звезды и просят Бога дать ей нового великого князя?
Лунною ночью лес из-за Ведуги подступает к реке, и лесовой хозяин, дед с серебряной бородой, лапти из лычка плетет у реки. Когда облачно, звезды бегут за месяцем, и он, шаля с ними, укроется в уголку небес, – потухают, как свечи, золотые кресты, будто за древней стеной звезды окончили службу в собор. Деду становится темно у реки лапти плести, старый поднимает голову, ищет месяц и приказывает:
– Свети, светило!
Месяц покажется. Золотое закружится веретено. Дед опять плетет лапти, и звезды по-прежнему у золотых крестов служат свою лунную всенощную.
Город Белый лунною ночью – завороженное царство принцессы, наколовшей пальчик о золотое веретено. Но кто полюбил город ночью, сильно полюбил, тому и днем хорошо. Когда заря занимается, не тот ли это самый ночной серебряный дед едет на возу сена по заливному лугу? Переехал дед луг. У чугунного моста его собачка на возу затявкала, а из леса отзывается другая собачка. Деду чудно, останавливает лошадь, смотрит на лес и смеется. От зари нос у деда краснеет, а нос у него попугайчиком, и на самом конце торчит пучок рыжих волос. Собачка тявкает, лесной дед ухмыляется и чешется волосатой щекой о плечо.
– Чего ты, дедушка? – спрашивает рыбак, водяной дед.
– Как чего? Слышишь, – говорит лесовой, – моя тявкает, а там лесовая собачка откликается. Чудно!
Заря колыхается, и по мосту через Ведугу едет дед вовсе красный. А на воде не те же ли древние ночные суда плывут теперь ласточкой, распустив паруса? Этот кормщик деревянный, вырезанный с рулем из одного куска, это женка с бронзовым, чуть прикрытым телом: он управляет, она, помогая ветру, ступает по берегу бронзовыми ступнями и, шутя, ведет судно-ласточку. Не из того ли ночного царства принцессы все эти люди, суда, река, этот базар возле древней стены с грозными бойницами? Смотришь, смотришь на все это, и так хочется днем рассказать о том, что привиделось ночью.
2
Юрьевы от благоверного князя Юрия ведут свой род. Поднять бы старого Гурьича, вот кто рассказал бы о прежней славе и богатстве этих князей. Но Гурьич теперь далеко от нас, и когда нынешнего деда спросишь, отвечает одно: «Поднять бы Гурьича!»
Было время, когда площадка садовой террасы словно отдыхала на окружающих ее клумбах цветов и на ней, как на троне, сидела княгиня и знала только цветы. Князь тогда часто бывал в халате и с трубкой в руке на балконе, с другой стороны дома, на красном дворе. С черного двора на красный выводили породистых кобылиц и Марса, славу Юрьева и всего света. Гурьич был тогда мальчиком на конюшне и все просил конюхов дать ему почистить Марса, но конюхи опасались и не допускали мальчишку. Только уж когда Гурьич стал конюхом и даже сделался первым человеком на черном дворе, мог он и чистить, и кормить, и поить, и выводить Марса с кобылицами к господскому дому. Но радости мало было Гурьичу: Марс в то время на ноги сел, и кобылицы стали не те. Конец Марса был поворот в истории рода князей Юрьевых.
– Эра! – говорит теперь юрьевский батюшка, вспоминая те времена.
Раньше князья занимались лошадьми и хозяйством, а княгини сажали цветы. Теперь же княгини из сада вышли на балкон и стали хозяйствовать, а князья в саду занимались цветами. Что там вышло в господском доме, отчего стало так, неизвестно.
– Чужая тайна грудью крыта, – говорит юрьевский батюшка, не в силах объяснить это событие; но помня, что Марс кончился около этого времени, многозначительно устанавливает:
– Эра!
При барыне рассыпали стену между красным и черным двором, срубили старые ивы, и все стало видно, что делается и на красном, и на черном дворе, и на деревне, и на полях, и на лугах. Княгиня все замечала, все считала, сама объезжала поля, сама секла ленивых мужиков и сама щупала кур. Тяжелые времена наступили для крестьян села Юрьева!
Старый князь жил и во время гонений, но был словно в плену у княгини, к людям из сада никогда не выходил и даже спал там, в беседке. Думали, князя уж больше никогда не увидим, и что настал конец ему, свет переделался, началось бабье царство, и время рождения антихриста от седьмой девицы исполнилось. Но вдруг показался князь на балконе в орденах и с лентой через плечо.
– Запрягите моего лучшего жеребца в навозные сани, – вымолвил князь, – гоните гонца по всем моим деревням в пусть кричат: «Вольные, вольные!»
Марса не было. Заводских лошадей княгиня перевела и оставила только рабочих. Но молва скорее коня разнесла всюду княжеское слово. Замутился крещеный народ и весь собрался к господскому дому.
– Вольные! – объявил князь с балкона своему народу.
– Когда шерсть на голой ладони вырастет – будете вольными! – сказала княгиня и прогнала всех со двора.
Но воля все-таки вышла, и поговаривали, что шерсть у княгини на ладони стала показываться и что князь выходил на балкон опять в орденах. Тогда не мужикам, а чужим людям продала княгиня всю свою землю, оставила себе сад и Сердечко, самый лучший клочок земли. Мужикам дали Глинище, и воля стала пуще неволи.
Показались признаки близкого светопреставления. За Ведугой леса обмерили, в самых глухих и темных местах пролегла цепь антихриста, чугунка огненной змеей пробежала в славном древнем городе Белом, и телеграфные проволоки опутали весь свет.
Из лесов в нагорье Ведуги пришли какие-то люди в лохмотьях, с горящими глазами и, поднимая двуперстие, говорили:
– Свету конец!
– Слава Тебе, Господи, – отвечали пророкам.
– Настало время, покайтеся, близок час, упадает дуб, откроется гроб князя Юрия!
– Дай-то, Господи, а то уж наши-то князья ни на что не похожи стали: бабы из них поддевки шьют.
Услыхал старый князь о близкой кончине мира, или сам прочитал в родословной книге, или вспомнил, что Юрьевы от благоверного князя Юрия ведут свой род, – князь в последний раз встрепенулся и вышел из сада. И пришел князь на то самое место, куда некогда благоверный князь Юрий пришел со своим воинством.
– На сто колов! – прошептал ему голос.
Князь обернулся. В пустом дубу сидел монах с кружкой. Перекрестился князь, положил в кружку денег.
– На сто колов! – ответил монах.
Князь о чем-то догадался, мысль свою достать золотой гроб князя Юрия оставил, вернулся опять к себе в сад и скоро преставился. Завещал князь похоронить себя возле беседки в саду, но княгиня и тут по-своему сделала: схоронила она князя на сухом месте в церковной ограде, обнесла могилу золоченой решеткой, поставила мраморный памятник и скоро, устроив свои дела и передав их молодому князю, легла рядом со стариком.
концом и у Гурьича все стало отходить, таял, изнывал как черный слежавшийся старый снег весной. За день до конца Гурьич слез с печи и потихоньку куда-то ушел. Хватились, бросились искать и нашли его уж далеко в поле, куда-то скоро, скоро шагает.
– Куда ты идешь? – спросили старика.
– Домой! – сказал Гурьич. – Куда же мне больше идти? – удивился даже, что спрашивают. – А вы куда думали? Домой иду.
Все тут и поняли, что Гурьичу конец настал. Привели его домой, одели, положили в красном углу, причастили св. Тайн. Гурьич, уже причастившись, лежа, поймал рукой за ушко поросенка, попросил ножик и сам зарезал.
– Помяните меня! – сказал Гурьич, показывая на поросенка. И кончился.
1 Об иконе «Иван-Осляничек» записано мною в с. Брыни, Калужск. губ., со слов Татьяны-Одинокой: «Иван-Осляник обидяющий снимает обиды человеческие». После я узнал, что существует икона св. Христофора с ослиным лицом и сказание о нем: св. Христофор, прекрасный лицом, смиряя себя перед Господом, выпросил себе звериную голову. По моему предположению, Иван-Осляничек и св. Христофор – одно и то же: св. Христофор у русского народа превратился в Ивана.
2 Кокора – лесной выворотень.