IX
Толкуша
Плещиха ничего не боялась. Она знала кровь человеческую: ей была известна каждая капелька крови жителей города Белого, их отцов, дедов и прадедов. А если кто новый приезжал в город Белый и селился в нем, она так и считала: это новый, это не наш, – значит, ожидать можно всего, но только это не имеет никакого значения. Вздумай кто-нибудь похвалиться или обещать невиданное, Плещиха перебирала в голове родню и говорила: «Это было у деда». И когда все знают, что это уже было, то и не удивляются.
– Штукатурка обсыпалась, – сразу поняла Плещиха причину явления знамения, – что же тут особенного?
Но, считая веру в чудесное полезной для людей, прибавила:
– Это я так думаю, а там Бог знает... Мы, Плещихины, были всегда средней религиозности.
Князя Плещиха звала толкушею, и когда ей сказали: «Господь указал нашему князю поднять золотой гроб благоверного Юрия», ответила просто:
– У них это в роду: отец его тоже толкущей был. Но плещихины слова в этот раз были бессильны: или уж наждались, наголодались люди Сборной улицы и дошли до последнего? Или, может быть, самой Плещихе конец пришел?
Курица-вещунья пропела среди белого дня петушиным голосом.
– Сем-ка и я посмотрю, – встревожилась Плещиха и открыла окно.
Столпотворение Вавилонское, Содом и Гоморра были на улице: копали под самым плещихиным домом, колебалась земля, дом дрожал; стройными рядами, отливая на солнце синим бархатом, перебирались сытые крысы в соседний дом.
Курицу-вещунью одну боялась Плещиха и, когда снова запела курица петушиным голосом, задумалась:
«Как быть с толкушею?»
Были какие-то трубы со скотных дворов и ям Миллионной горы, и все они сходились в одну плещихину трубу на дворе. Когда загремели железные ломы о кованую дверь, Плещиха вдруг вспомнила о трубе и сказала:
– Сем-ка я их угощу.
Князь был наверху. Слышал удары железных ломов о кованую дверь и с фонарем в руке хотел уже спуститься туда. Вдруг зашумело внизу, и босомыки, тесня друг друга, задыхаясь в зловониях, стали выбираться наверх.
– Что такое?.. – спросил князь, но, оглядев босомык, сам догадался.
Плещиха спокойно лежала всем своим большим животом на подоконнике и, седая, белая, спокойно глядела вниз. Князь хотел ей что-то приказать, но ему почудилось: это не Плещиха сидит, а большая белая обезьяна.
– Обезьяна! – хотел крикнуть князь, но вдруг остановился.
– Захлебнулся! – сказали в толпе.
Белая обезьяна сидела в открытом окне, редко мигая, спокойно и вдумчиво глядела на него маленькими, умными, живыми глазами.
– Толкуша! – говорили глаза белой обезьяны. – И отец твой, и дед твой, и прадед были толкушами.
– С максимцем! – шептались возле самого князя пшенные старухи.
– И отец твой, и дед твой, и прадед - все вы были с максимцем! – выговаривали, редко моргая, умные глаза белой обезьяны.
Князь оправился, собрался с духом и крикнул туда, где спокойно сидела белая:
– Обезьяна!
– Ты сам обезьяна! – спокойно ответила она и побежала в толпу обезьян, обезьян, обезьян! Князь опять раскрыл рот.
– Опять захлебнулся! – крикнул кто-то в толпе.
Но князь был спокоен. Князь в другую сторону повернулся, где было мало народу, и тихо пошел с улыбкой, читая поданную ему депешу.
– «Овес» – было там одно только слово.
Княгиня загорелая, румяная вернулась и легла в постель с мальчиком. Марфа приехала больная, но не ложилась и вымыла чистенько пол, постлала половики, зажгла перед всеми иконами в доме лампады. Еще другую Богородицу, Нечаянных Радостей, привезла с собой Марфа и повесила рядом с прежней.
– Обе матушки пресвятые Богородицы, Иван-Осляничек обидяющий, Иван-Воин!
По чистым половикам тихо подошел к Марфе князь.
Марфа, сияя внутренним светом, как на своего ребенка, посмотрела на князя и слегка погремела дверной ручкой.
– Войдите, – слабым голосом сказала княгиня.
Князь увидел младенца. Обыкновенный младенец был: красный, головка толкачиком. Но князю в первую минуту показалось, будто младенец не такой, как у всех, а ему почему-то теперь хотелось, чтобы как у всех был его младенец.
– Что ты смотришь так? – спросила княгиня.
– Толкачиком... – пробормотал князь.
– У всех младенцев головки толкачиком, – сказала Марфа.
И князь успокоился.
Назовем, конечно, Юрием? – спросил князь. Княгиня смутилась: младенец уже был окрещен и назван в честь Ивана-Осляничка, снимающего обиды человеческие, Ваней. Но, чтобы не огорчить на первых порах князя, больная моргнула Марфе и ответила:
– Юрием, Юрием...
Князь совсем успокоился и вступил в мир скромных надежд и нечаянных радостей.
Посмеялись в городе Белом над всей этой историей и забыли. Но в лесах за Ведугой не так прошло.
– Исполнилось три с половиной времени, – говорили пророки, обходя леса, – свету конец!
Бороволоки, услыхав о конце, стали подковки сдирать, а лесные женщины, ощупывая за пазухой припасенные мешочки с ногтями, живые ложились в гроб.
«Затрубит архангел в трубу, – думали женщины, – ногти срастутся».
И видели они высокую гору, и видели они на горе Михаила Архангела, и видели самих себя, как ползут они на гору, цепляясь за камни длинными ногтями.
Но час обещанный пришел, архангел не трубил в трубу, в лесу было темно, не загоралась земля. Тогда вышли из гробов женщины, одетые в белую одежду, и спрашивали пророков: «Когда же будет свету конец?»
– Кончилось! – ответили пророки и вывели женщин из темного леса на чистое место и показали им небо, все усеянное звездами.
– Все там! – сказали пророки.