VII
Две правды
Раз в году открываются водяные ворота в крепостной стене, и над толпою народа плывут к Ведуге темные лики в золотых ризах с самоцветными камнями. Чудотворные иконы берегом реки оплывают стену до Белой башни, повертывают на ту сторону и возвращаются назад к водяным воротам. В тот же день ворота забиваются досками на целый год, и ветер гремит ими в непогодь и швыряет кирпичи в реку с высокой седой башни над водяными воротами.
Некогда благоверный князь Юрий обошел ту же самую стену с теми же самыми иконами и спас город. Теперь, когда идут вокруг города, мало кто знает, почему он идет: обходят, как с исстари заведено, молятся без молитвы, крестятся, машут руками, как мельницы крыльями, кланяются, как дерева на ветру.
Обойдут раз в год стену и потом опять живут как ни в чем не бывало. Если же с кем-нибудь вовсе худое выйдет, возьмет копеечную свечку, обойдет зачем-то с ней город, отчего-то станет легче, и опять все наладится. Две правды живут в городе Белом: одна за стеной и другая вокруг стены. Страшно бывает днем за стеной встречаться с седою, древней башней; прохожий перекрестится, словно дань отдаст, и бежит из-за стены на базар, и обыкновенные дела ему после страшного кажутся веселыми. А лунною ночью, когда все новое спит и оживает каменное древнее, пугает керосиновый огонек в окошке мещанского домика или одинокий гуляка-фонарь. Две правды живут в город Белом: дневная – близкая и далекая – лунная.
Эти люди в овечьих шкурах, идущие за иконой, показались князю остатками седой старины.
– Кто эти люди, откуда вы? – спросил князь великанов.
– Мы – бороволоки со светлой земли, – ответили мужики в овчинных тулупах.
Светлая земля, населенная бороволоками, показалась загадочной князю, и потом дома он внимательно разглядывал карту древней Сар-матии. И там было племя, сходное с бороволоками, но только у тех бороволоков были копыта, рога и хвосты. Ведуга в то время текла в обратную сторону. И внезапно у князя в тиши его кабинета мелькнула мысль: взять на себя труд доказать, как с изменением русла реки племя бороволоков постепенно лишалось рогов, копыт и хвостов.
«Зачем это нужно?» – на минуту подумал князь, приступая к огромной работе. И тут же ответил себе: «Нужно знать свой народ».
Марфа к себе Богородицу, Ивана-Осляничка, Ивана-Воина, повесила картину Афонской горы, св. Серафима с медведем, царя Ивана Грозного, розовую бумажку от кяхтинских чаев и стала всем им одинаково молиться за княжеское семейство все равно как за свое. И свою особенную, Марфину, тропинку пробила она от дома к леднику, и по всему стало видно, что ходить ей по этой вечной тропинке, пока жива будет.
– Марфа, а ты будто горошку поела! – стали говорить ей с соседней тропинки от людской к скотному двору.
Не брехом, как другие бабы, отвечала Марфа на эти слова, а молча глазами просила не трогать ее на вечной тропинке.
Наступало время рабочей поры, день ото дня прибавлялось работы, но княгиня все позднее и позднее выходила в поля. Утром она звала к себе Марфу и перекладывала с ней, советуясь шепотом, какие-то подушечки от самой тоненькой, в блин, и до подушки-перины.
– Эта на самое последнее время, – шептала Марфа об огромной подушке.
– Не велика ли? – сомневалась княгиня.
– И вы-то не маленькая, – отвечала Марфа, – еще прибавить бы, позаметнее.
Марфа, одев княгиню, садилась, распускала ненужные больше подушки-блины и все прибавляла и прибавляла пуху к огромной подушке.
Скосили на лугах сено, высушили, скопили, сжали рожь, сразу подошли овес и пшеница. Час пропустить в такое время – деловому хозяину за год покажется.
– Не замечает? – спрашивала Марфа.
– Что он может заметить, – говорила княгиня с досадой. – Прибавь еще!
Наконец, княгиня не выдержала и, с помощью Марфы, медленно и торжественно ступая, поднялась наверх по винтовой лестнице, постучалась и затворилась с князем. Обратно князь осторожно сам свел княгиню и под руку с ней вышел на двор, со двора на плотину и дальше в поле, где кипела работа.
Увидели в полях невиданное: под руку с быстрой княгиней шел медленно князь, обходя на дворе куриные ямки, камни на дороге и кучи хвороста на плотине. Возле канавы, отделяющей господскую землю от крестьянской, где раньше княгиня, не задумываясь, бывало, прыгала, не подобрав даже юбки, теперь князь сам положил кладочки. Не оставляя работы, искоса все смотрели с полей, долго не понимая; как гурт скота, когда вдали покажется не то волк, не то собака, не то Бог знает что. Вдруг, словно из-под земли, вырос Афонька-дурачок и, указывая на княгиню, громко сказал:
– Вот гора идет!
Те, кто ближе был к Афоньке, услыхали, догадались и от копны к копне, от серпа к серпу, от граблей к граблям обежало все поле:
– С червячком стручочек съела!
Урожай был на господских полях. Урожаю, хоть и чужому, всегда рады бывают крестьяне. Радостно встретили в полях и радостно проводили князя с княгиней, как и в былое доброе время.
С этого дня княгиня в поле больше не показывалась. Князь верхом объезжал поля, считал копны и сидел в пыли на гумне, когда молотили хлеба, и вечером сам с балкона выдавал распашонкам квитки и делал наряд. Былые счастливые времена подошли, когда князья управляли хозяйством, а княгини в глубине сада цветы сажали.
Кто знает, быть может, и тогда, как теперь, княгини, сажая цветы, управляли невидимо князьями? Простому народу казалось, будто князь хозяйствует, народ не ведал, что делается с другой стороны дома, на террасе, выходящей в сад. Там, в тиши вековых лип, князь давал отчет за день: и сколько вышло снопов в новом скирду, и сколько зерна свезли в амбары, и каков умолот, и какова поденная плата, и много ли в половень свалили мякины, и сколько с мельницы привезли отрубей. Простой народ не знал, что бывало на террасе, окруженной цветами, когда рассеянный князь что-нибудь пропускал, – а он всегда забывал об отрубях и мякине, – как он глаза отводил от больших строгих глаз княгини, как тупился и боялся весь вечер встретиться со страшными черными глазами: раздражать княгиню было опасно.
Но мало-помалу князь привык ко всему, меньше стал забывать, меньше к осени было и работы. Княгиня становилась все спокойнее. А когда позднею осенью все окончилось, и Марфа рано с молитвою стала запирать на железный крючок дверь дома, – князь и княгиня ворковали, как голуби, не о древнем страшном князе Юрии, а о будущем, маленьком. Весною княгиня простилась с князем и вместе с Марфой уехала говеть в один большой город, где было много знаменитых врачей. Уезжая, княгиня давала всякое подробные наказы рассеянному князю, советовала повнимательнее следить за распашонками, а в городе на службе – за чиновниками. О себе княгиня обещала известить краткой депешей: если князь родится, в депеше будет слово клевер без подписи, если родится княжна – слово «тимофеевка».
– Еще проще! – посоветовал князь, – «овес» или «пшеница».
Это понравилось княгине, и хотя стоило одинаково, но показывало внимание князя и его большие успехи в хозяйстве. Садясь в экипаж и уже совсем простившись, она освободила руку из-под множества вещей, нежно потрепала князя по щеке и сказала:
– Как поправился, румяные щечки!.
– Овес или пшеница? – пошутил еще раз на прощанье князь. Кучер обернулся, подумал его спрашивают: «Захватил ли он довольно овса лошадям».
– Овса много взял, – сказал кучер, – а не хватит, прикупим: овес нынче дешевый.