• Приглашаем посетить наш сайт
    Чуковский (chukovskiy.lit-info.ru)
  • Кащеева цепь.
    Фестиваль.

    – Ты сегодня,– сказал дядя Алпатову,– постриги свои лохмы и почистись немного к вечеру: у нас будет фестиваль.

    – Фес-ти-валь?

    – Ну, да. Гости соберутся, и директор приедет. Директор – умнейший:человек. Все нонче будут, и немец. Ты по-немецкому как?

    – Слабо.

    – Я и попа позвал. По закону тоже плох?

    – Плох и по закону.

    – Держись поумнее. Безобразием нашим не хвались.

    – Каким безобразием?

    – Обыкновенным безобразием, что бога нету, что царя не надо. Тебя с волчьим билетом выгнали. Все это, знаешь, они, пьяные, наверно, все будут ниспровергать, а ты не встревайся.

    Астахов помолчал, приступая к самому главному.

    – Вот еще что, должно быть, и уездный начальник тоже будет. Человек он у нас свой. Только ему другой раз бывает неловко, над ним тоже есть начальник. Ты за столом не бултыхни про... нашего гостя.

    – Про желтого капитана? – догадался Алпатов.

    – Зови как хочешь. Только лучше забудь его совсем; нынче ночью он от нас пропадет.

    – Куда же пропадет он, дядя, можно спросить?

    – В степь пропадет.

    – Дядя,– осмелился Алпатов,– вы напрасно со мной говорите, как с маленьким. В гимназии меня уже хорошо научили конспирации. Я хотел бы знать, как это можно пропасть в степи?

    – А степь такое дело – в любую юрту пойди, и тебе барана зарежут. Все пастухи. Прибейся к любому аулу и гоняй баранов, хоть год, хоть два... Один политик у нас так и вовсе пропал.

    – Погиб?

    – Зачем погиб. Живет где-нибудь. Слышали даже, что и женился. Только этот аул перекочевал далеко за Голодную степь, оттуда уж ничего не доходит. Другой политик через пятнадцать лет объявился, ребятишек с собой своих привез, желтенькие, косые. Ну, ладно! Лохмы свои ты ступай сейчас же подправь.

    От этого разговора у Алпатова на сердце остается что-то хорошее, и по пути к парикмахеру он догадывается: отчего бы это так? Сначала он подумал на желтого капитана, что это от него: так свободно живет, захочет – с каторжниками в тайге, как и со всеми, все его и там слушаются; захочет – в степь, и там будет жить с пастухами. Вот бы уйти с ним. Разве уйти? Нет. Нельзя. Надо вперед непременно сделаться первым учеником и доказать. Кому доказать,– он не спрашивает себя,– куда-то в пространство, доказать, где судят и где – все. Надо всем доказать. Однако от мысли, что нужно себя всем доказать, явилось какое-то очень неприятное раздражение, и, значит, хорошее было не в этом.

    – Вы мне волосы постригите, только чуть-чуть,– сказал он парикмахеру. И вдруг, глядя на свои волосы, вспомнил свое хорошее: дядя говорил, вечером будут капитаны с женами, значит, и Аукин будет, и с ним, может быть, придет и она. Нащупав в себе это верно-хорошее, он опять, как тогда на вышке, очутился возле певучего дерева и так и не расставался с ним до самого вечера. Близ заката солнца на эту золотую луговину с певучим деревом стали приходить гости и бросать на цветы свою огромную тень. Пришел директор гимназии, такой же, как дядя, большой человек и тоже опасный. Он сел в кресло и, задумавшись, стал одной рукой на другую мотать свою длинную, как у Черномора, бороду, а глаза свои забыл на Алпатове. Несколько раз Алпатов украдкой взглядывал и каждый раз с отчаянием замечал, что глаза директора стоят на нем. Потом эти страшные глаза, не отрываясь, начинают смеяться и в то же время разглядывать в глазах Алпатова так пристально, как бывает, если задаться найти в глазу другого обыкновенного, опрокинутого в зрачке человека. Вот он, страшный Черномор, поймал его человека и потянул, потянул к себе. Алпатов, расширив глаза, открыто пошел в эти великаньи глаза, и вдруг они стали изменяться и как будто смущенно отступать.

    – С волчьим билетом,– сказал дядя.

    – Вижу,– ответил Черномор.

    – Ну, как же нам с ним?

    – Ничего, человечек у него в глазу, кажется, цел, а другое все – пустяки.

    И, подхрюкнув себе в бороду, быстро стал ее разматывать.

    Астахов щелкнул ключом в таинственном шкапчике, где хранились драгоценные сорта вин для самых лучших приятелей, и, оглянувшись на племянника, сказал:

    – Скажи там, чтобы начинали. Если Марья Людвиговна пришла, она уж знает, как нужно. А ко мне никого не пускайте – я занят.

    Уходя из кабинета, Алпатов слышал, как директор сообщал Астахову важное известие, что скоро в Сибирь поедет путешествовать наследник и с этим будет связана закладка железнодорожного пути через всю Сибирь.

    – Улита едет, когда-то будет.– ответил Астахов.

    В передней лицом к лицу Алпатов встретился с Марьей Людвиговной. Играя черными своими глазами, сверкающими камешками на ушах и на шее, вся в чем-то белом с золотом, она подхватила юношу под руку, и ему стало, будто он вышел в какую-то богатую, веселую залу и в ней были все цветы и музыка. Марья Людвиговна достала гребешок, по-своему причесала Алпатова и дала ему роль,– он будет в передней встречать гостей, провожать в гостиную и всем говорить одно и то же: «Дядя извиняется, он сейчас выйдет». Никогда в своей жизни еще не видал Алпатов таких женщин, но знал, что есть такие: или снились, или где-то читал. На мгновенье ему стало на душе совсем небывало особенно: будто какой-то окончательный и настоящий праздник настал, и он теперь никого не боится и стал вдруг большим, как все. Но как только раздался звонок, он вспомнил про нее, и от этого стало ему больно. Предчувствие не обмануло: входит капитан Аукин.

    – Пожалуйте в гостиную. Дядя извиняется. Он сейчас выйдет.

    – Вот как-с,– растерянно улыбнулся Аукин.

    В гостиной навстречу гостю встает Марья Людвиговна и встречает Аукина как настоящего гостя. Марья Людвиговна играет и сверкает для всех одинаково.

    – Почему же не пришла милая Аленушка?

    – Собиралась, да я отговорил, другим обидно очень.

    – Вы бы и других взяли.

    – Как их возьмешь, ведь их у меня одиннадцать номеров-с.

    Печальный возвратился Алпатов в переднюю встречать гостей: она не придет, вечер будет пустой. Но все-таки хорошо было догадываться, что не придет она потому, что бедная и гордая, и он такой же, как она, бедный и гордый. После этого богатая и роскошная Марья Людвиговна стала ему враждебной, и он решил с ней бороться

    А гости начали звонить один за другим. Сначала шли все больше капитаны и управляющие пристанями, с сибирскими фамилиями – Россошных, Беспалых, Долгих. Потом начались учителя. Саратовский немец Яков Иванович Мюллер в форменном вицмундире; учитель словесности, тоже в форме, тонкий, как игла, с двоящимся взглядом, с кривыми губами и с рябою, похожей на картошку, женой; инспектор, молодой, ловкий, кругленький украинец Косач-Щученко; чахоточный учитель математики, чех Пикель; лохматый бурсак, учитель истории Смирнов. Роскошным явился уездный начальник, гигант с открытым лицом и двойной бородой.

    – Дядя извиняется,– сказал уездному начальнику Алпатов.

    «безобразии» уездного начальника.

    – Пойдемте немного пройдемся,– сказала ему, улыбаясь, Марья Людвиговна.

    И, взяв его под руку, идет с ним по коридору в переднюю.

    Лакей Александр куда-то ушел, никого тут не было. Тут, обняв юношу, она сказала:

    – Ты очень мил, давай поцелуемся.

    Алпатов отпрыгнул в угол, как от змеи.

    Но ей он от этого еще больше понравился. Она идет к нему, наступает ближе, и ближе улыбающиеся алые губы с маленькими черными усиками и белые хищные зубы.

    – Марья Людвиговна,– говорит он,– я буду драться.

    – Дерись,– отвечает она с хохотом,– я очень рада.

    Запускает ему в волосы обе руки и тянет к себе голову. Он сжал кулаки. Но вдруг все зазвенело.

    – Звонок,– сказала она,– открой дверь, но только помни, я до тебя все равно доберусь.

    Явился толстый протопоп Иоанн и тоже было направился в кабинет, но встретился в коридоре с директором и Астаховым. Все трое пошли в столовую. Алпатов идет за ними и на пороге стоит в изумлении. На большом столе посредине целая бочка с икрой, обложенная кедровыми шишками и потом дальше аршинными навагами, осетрами, стерлядями, нельмами; там дымились горячие пельмени; из кедровых темно-зеленых веток выглядывали бутылки. Так Марья Людвиговна по своему вкусу создала стиль сибирской тайги.

    Из другой комнаты, от карточных столов, чуть видные в облаках табачного дыма, сходятся гости.

    – Благорастворение воздухов и изобилие плодов земных! – сказал священник Иоанн.

    – Приступим, батюшка,– ответил Астахов.

    Директор хрюкнул, наматывая бороду. Священник Иоанн благословил все, начиная с икры, обошел вокруг стола, не забыл ничего. После этого все бросились к столу с тарелочками в руках.

    – По случаю какого-нибудь события настоящее торжество? – спросил священник Иоанн.

    – Определяю племянника в гимназию,– ответил Астахов,– это первое, а второе, по случаю грядущего проезда наследника цесаревича по Сибири и закладки железнодорожного пути.

    – что пароходчики выиграют, Китаев – что проиграют.

    – Будет всем хорошо,– отвечал Яков Иванович,– Сибирь будет как Америка.

    – Вы бы на эту тему речь за ужином сказали,– попросили Мюллера.

    – Да, я собирался сказать маленькую речь,– ответил немец.

    Аукин душевно открывался:

    – Я своего мнения не имею, у меня одиннадцать номеров, и я не могу иметь мнения, я – не я, надо мной одиннадцать номеров!

    – Саша, друг,– сказал управляющий Россошных,– лучше расскажи потихоньку, как он тебя в Иртыше искупал.

    Аукин боязливо оглянулся на Ивана Астахова и ответил:

    – Кто вымочил, тот и высушил.

    Все курили и постепенно скрывались в облаках вместе с бочкой икры. Но это было только началом пира – в это время Марья Людвиговна в другой комнате готовила другой стол для ужина в стиле сибирских степей, вкладывая в рот целому жареному барану букет с ковылем. Тут пир открыл Яков Иванович Мюллер своей маленькой речью о значении предстоящего проезда наследника по Сибири и связанной с этим железной дороги.

    – Сибирь тогда будет,– говорил Яков Иванович,– совершенно как Америка.

    Директор громко хрюкнул и пробормотал:

    – Что, к нам Америка из Петербурга приедет?

    – Ну конечно,– ответил Яков Иванович,– из Петербурга. Сибирь-колония совершенно соединится с метрополией, и всем будет хорошо, очень даже хорошо.

    В середине ужина тонкий учитель словесности начал говорить длинную речь просветителю края Ивану Астахову. Но у него затянулось, и вдруг ловкий Косач-Щученко вырвал у него всю силу, крикнув:

    – Выпьем за лейденскую банку!

    Все крикнули «ура» и принялись качать Ивана Астахова.

    Порядок исчез, места перепутались, капитаны сбились к одной стороне и запели «Вниз по матушке по Волге», учителя – «Не осенний мелкий дождичек». Те, кто не пел, обменивались через весь стол невозможными криками, взятыми, наверно, у кочующих в степях полудиких народов:

    – Эй, бер-ге-ле-гет! – кричали с одной стороны.

    – А ба-ба-ба-гыыы! – кричали с другой.

    – Через тумба, тумба – раз! – пел Косач.

    – Через тюмба, тюмба – два! – пела Марья Людвиговна.

    – Через тумба, тумба – три! – схватили другие голоса.

    – Телеграфный столб! – грянули все.

    «Зимушка» и, наконец, ее знаменитый куплет:

    Как у нашего патрона
    Черт стащил с башки корону.
    И на нашем славном троне
    Село чучело в короне!

    – Это я по-стариковски.

    Аукин давно лежал под столом. Из кучи красных, потных, волосатых рощ Алпатов заметил, как дядя манит его к себе, протягивает ему двадцатипятирублевую бумажку и необыкновенно сердечным голосом говорит:

    – На-ка вот, съезди, пора, брат, я сам начал с двенадцати лет.

    Потные рожи советовали дяде:

    – Вам бы надо самим,– в первый раз страшно.

    – Ну, что же, я и сам свезу. Вели-ка заложить Червончика. Только надо бы директора вперед спросить, как он смотрит на это. Ступай-ка найди его.

    Алпатов идет искать и верит, твердо верит, что директор этого не допустит. Только бы поскорей найти его. Проходя коридором, в полутемном углу он заметил и поскорее, испугавшись, что его заметят, бросился в темную комнату: он заметил – в углу Марья Людвиговна целовалась с Косачом. Алпатов приблизил лицо к окну, и там ему за окном открылся мир совершенно другой – там над степью открыто правил месяц и дрожала Алена-звезда, его Алена.

    «А что, если,– схватился он,– дядя, не дождавшись директора, велит ехать? Да и непременно же велит. Одно спасенье – найти поскорее директора».

    Возле кабинета он слышит возню.

    – Это ты, Александр? Чего ты кряхтишь?

    – Помогите,– просит Александр,– директора вынести, вот только ноги маленечко попридержите.

    Тяжелы ноги директора, но Алпатову очень хорошо, он рад помогать ему, директор очень хороший, и много хороших неведомых тайн, кажется ему, скрыто в его огромной, волнистой, волочащейся теперь внизу бороде.

    По винтовой лестнице они спускаются вниз, и там на помощь приходит еще желтый капитан с сумкой за плечами и нагайкой в руке; все вместе переносят директора на пролетку, и Александр, даже без шапки, садится проводить его на квартиру.

    – Директор, должно быть, хороший человек,– говорит Алпатов.– Только почему он напился?

    – Умный человек любит выкинуть штуку. А вы видели хороших людей? – спрашивает желтый капитан.

    – Раньше их было много,– ответил Алпатов.

    – Их и теперь довольно, только все они несчастные. Вот и директор такой.

    – И я думал так.

    – Вы много думаете?

    – Да, я много думаю. Я постоянно думаю. Но бывают пустые минутки, и тогда мне бывает страшно.

    – Чего вам страшно?

    – Разное чудится; часто вижу, будто страшный китаец метится в меня из пистолета. Мне хочется, чтобы все время было наполнено.

    – Как?

    – Вот как эта звездочка – у нее нет темных мест.

    – Я все знаю,– сказал он,– мне дядя доверил, и я привык уже заниматься конспирацией: вы сегодня уезжаете в степь. Вот бы мне тоже с вами вместе пропасть.

    – Я должен скрываться,– ответил капитан,– а вы еще подождите, вам надо жить иначе.

    – Вы правы,– вздохнул Алпатов,– мне еще много нужно доказать.

    – Кому и что вы будете доказывать?

    – Всем. Я непременно хочу быть первым учеником.

    – Первым? Чтобы настоящим быть первым, не нужно много думать о первенстве, а если станете это доказывать, то сверху только будете первым.

    – Как это? – живо спросил Алпатов.

    Но в эту минуту тихо подъехал верховой киргиз, с ним была другая оседланная лошадь.

    – Помогите мне поднять сумку на плечи,– сказал капитан.– Вот спасибо, дорогой, милый юноша, прощайте же.

    она ему шепчет неясное. Слышатся отдельные крики в степи. «Кто это? – спрашивает себя Алпатов. – Может быть, все тот же второй Адам ищет себе землю, вот ищет же, нельзя ему иначе, так и я хочу быть первым, и буду, и докажу это всем».