• Приглашаем посетить наш сайт
    Крылов (krylov.lit-info.ru)
  • Кащеева цепь.
    Гусек.

    Много думал об этом Курымушка, почему такие бедные и несчастные мужики бывают в доме, когда приходят за чем-нибудь к матери, и самые веселые люди, самые хорошие – на полях они – те же самые мужики. «Это не они виноваты,– решил Курымушка,– это наш дом такой: мы купцы».

    Было однажды весной у колодезя, Павел с Гуськом воду качали. Курымушка стал Гуську под руку, и тот сказал:

    – Посторонись, барин!

    – Какой он барин,– сказал Павел,– он купец.

    – А что значит купец? – спросил Курымушка.

    Павел ответил:

    – Индюх!

    Было очень обидно.

    – Нет, брат,– успокоил Гусёк Курымушку,– ты не горюй – купец нам с тобой самый хороший человек; купец –человек богатый. Что барин! Тому были бы собаки, а купец любит птицу.

    – Какую птицу?

    – Птицу какую! Пойдем-ка, брат, ко мне в избу, я тебе покажу.

    И тащит его за рукав к себе в избу И что там у него в избе! Тут и петух-дракун, и курица кахетинская, и скворец-говорец, и голуби-космачи, и голуби-воркуны, и куропатка ручная, а перепелов! Всякие есть, но Гусёк подводит к любимому.

    – Люб ли тебе?

    Перепел серый, с подбитым затылком. Какое-то сходство с Гуськом. У Гуська лицо заросло волосами, у перепела – перышками, нос голый и чуть-чуть крючком, как перепелиный клюв.

    – Люб ли тебе?

    – Они все одинаковы.

    – Во-она! Да ты знаешь ли, братец мой, этого перепела верст за двадцать слышно, а ежели он у попова огорода треснет или у Горелого пня, так ты, братец...

    – Что, Гусёк?

    – Ножками брыкнешь, вот что, милый. Перепела в поле разные, хорошие – редки и дороги. Вот почему купцы сидят в городах, а чуть прослышат – залетел к нам звонкий, сейчас лошадей запрягать – и в поля. В прежнее время,– рассказывает Гусёк,– купцы к нам в каретах съезжались, с женами, слушать голосистого. Вот, брат, что значит купец, это – богатый человек. Да поймай я настоящего купеческого перепела, он озолотит меня.

    – Озолотит?

    – Озолотит! Буду богатый и куплю себе тульский самовар: чай буду пить. Вот что значит купец. Ну, так люб ли тебе мой перепел?

    – Серенький...

    – Вот то-то и горе, мой милый, что серый: настоящий купеческий – белый.

    – Белый?

    – Как бумага! Не веришь? Покажу. Сам своими глазами видел. Приходи на вечернюю зорю к Горелому пню.

    Это недалеко за садом. Вечером Курымушка пробирается к Горелому пню. Понемногу смеркается. Едет мужик в ночное, будто черный парус плывет по зеленому морю. Лягушки-квакушки стихли, зато лягушки-турлушки завели трель на всю ночь. Кукушки охрипли и смолкли. Черный дрозд пропел. А перепела все не кричат.

    – Рано?

    – Погоди,– шепчет Гусёк,– соловьи еще зорю играют, а дай стихнуть...

    – Закричит

    – Во-она!

    Гусёк шепчет «во-она» совсем на перепелиное, любовное «ма-ва».

    Стихают один за другим соловьи: «чмок-чмок», и конец. И кажется, звенит тугая струна.

    – Жук?

    – Жук прожундел. К чему-й-то много жундит жуков,– шепчет Гусёк.

    – К чему?

    – Да бог его знает к чему. Молчи.

    Молчит Курымушка, ни жив ни мертв. Но лягушки-квакушки отчего-то вдруг проснулись, взгомонились и заглушили лягушек-турлушек.

    – Ку-а, ку-а! – передразнивает недовольный Гусёк.

    Квакушки замолчали. Заголосили девки в деревне.

    – Пропадите вы пропадом!

    На колокольне сторож ударил, глянула на небе первая звезда.

    Пахнуло от озими рожью. Пала роса. Тогда-то наконец по всему росистому полю – от попова огорода и по Горелый пень, будто кто-то невидимый хлопнул длинным-предлинным арапником,– крикнул перепел.

    – Голосистый? белый?

    – Купеческий.

    еще.

    Голосистый не шутит: бьет – в ушах звенит. Самка молчит. Берет опаска, тюкнет не вовремя. Расстелить бы и оправить поскорее сеть. Слава богу, молчит, чуть копается в своей темной лубяной клетке, обвязанной бабьим платком. Сытая она теперь и довольная: перед ловом Гусек напоил ее для чистоты голоса теплым молоком.

    Зовет голосистый. Она молчит под сетью в пахучей росистой ржи.

    Осторожно берет Гусёк свою кожаную тюколку и тюкает.

    Когда самка молчит, необходимо подтюкнуть:

    «Тюк-тюк!»

    И наступает решительный миг, самка взяла:

    «Тюк-тюк!»

    Если бы можно было теперь съежиться в маленькие комочки, как перепела, и притаиться под глудкой! Если бы уйти по самое горло в землю и покрыться краешком сетки! И загорелось же там у голосистого белого перепела! Мечется он по полю, выбегает, как мышь, на межу, поднимает головку, смотрит над стеблями. И опять в рожь со всего маху:

    «Пить-полоть!»

    «Тюк-тюк!»

    Но ему ли отвечает она? Вот теперь по всему полю кричат перепела.

    Она отвечает ему. Конечно, ему!

    Он егозит на рубеже, поднимается на цыпочки. Нет, не видно. Он мечется и лотошит, перескакивая с глудки на глудку. Пробует взобраться на сухой татарник – колко! На прошлогоднюю полынь – гнется! Хочет крикнуть – голос пропал: вместо прежнего звонкого «пить-полоть» – хриплое и неслышное, страстное – «ма-ва».

    «Тюк-тюк!» – отвечает она.

    Он хлопает крыльями о сырые темные комки и больше не слышит земли под ногами. Летит. Куда летит? Бог знает. Свет велик!

    – Летмя, летмя! – шепчет Гусёк, сгибаясь над сетью в три погибели.

    Хочет уменьшится – и не может. Хочет быть как перепел – тесно.

    И вдруг упал возле сетки. Шуркнул в зеленях, шепчет страстно:

    «Ма-ва».

    «Тюк-тюк!» – отвечает она.

    «Иди, иди, любезный перепел», – замирает сердце охотника. Он ходом идет, шевеля верхушками озимых стеблей. Перед самой сетью – плешинка, вымочина, рожь едва-едва прикрывает ее. Он останавливается, боится. Может быть, видит уже, что тут в десятке шагов другой огромный перепел сидит, согнувшись над полем, и отблеск зари зловеще сверкает на его голом перепелином носу.

    «Видит или не видит?» – замирает охотничье сердце.

    Не видит! Идет напролом. Последнее «ма-ва», последнее «тюк-тюк», и рожь шевелится под сетью возле самой клетки.

    – тоже у чашечки. И глядят друг на друга: очи в очи, клюв в клюв. Густые озими пахнут, призывают: «Разбей, голосистый белый перепел, лубяную темницу. Думать тут нечего!»

    Где тут думать: он ерепенится, хохлится и бьет грудью и крыльями о сухой лубок.

    Час пробил: пора!

    Встряхивают сеть. Перепел висит в петле, как раз против стаканчика с водой, где он только что видел склоненную головку. Не упустить бы только теперь. Не ускользнуло бы из рук его тепленькое бьющееся тельце. Голосистый туго завязан в мешочке из-под проса. Полевая песнь его спета. Теперь он будет петь в городе, в железных или рыбных рядах, услаждая купеческое ухо.

    Охотники, мокрые от росы, шагают по полю домой, будто водяной со своим маленьким сыном переходит из озера в озеро.

    в тьме притих голосистый. Все птицы притихли. И лишь лягушки-турлушки ведут свою вечную трель от вечерней зари и до утренней.

    И чудится Гуську, будто четверка белых коней мчит из оврага карету в зеленое поле. Едет купец, не глядит, что топчет чужие поля: у него ли не хватит денег! Вот остановился. Гусёк будто открывает дверцу:

    – Ваше степенство, извольте слушать: кричит!

    Кричит белый перепел. Задумался купец в карете, забыл он счета, кули, мешки, трактиры и мельницы. Разгорелось сердце.

    – Поймай, Гусёк, Христа ради!

    – Сию минуту,– отвечает Гусёк,– не извольте беспокоиться, самка у меня хорошая, молочком ее тепленьким попоил для голосу, для чистоты. Для вас старался. Вас ждал. Сию минуту.

    И будто уходит Гусёк и возвращается с перепелом.

    – Ваше степенство, извольте!

    – Белый?

    – Так точно, ваше степенство, купеческие перепела – белые.

    – Что же ты хочешь за белого?

    – Сколько пожалуете!

    Озолотил купец Гуська. Мчится в своей карете на белых конях, с белым перепелом целиком по полям, по оврагам, по мужицким и поповским огородам.

    И чудится Гуську: из своего собственного самовара поит он всю деревню и рассказывает быль о праведном купце и белом перепеле.

    Дома при огне охотники хотят полюбоваться драгоценной добычей, пересадить из мешка в клетку. Развязывают, вынимают.

    – Во-она!

    – Что ты, Гусёк? Покажи.

    – Серый,– качает головой Гусёк. – Опять мимо капнуло – русака ловили.

    Что это! Или вовсе на свете нет белого? Тускло горит копчушка в избе Гуська. Спит петух-дракун, спит соловей-певун, спит скворец-говорец, спит плотный ряд космачей и турманов на шесте. Нет купеческого перепела, нет у Гуська тульского самовара.

    – Так и нет их на свете?

    – На све-те! Что тебе свет-то клином у нас сошелся? Перешли на новые места.

    – А где новые места?

    – Известно, в Сибири.

    – И там, верно, есть белые?

    – Там перепела все белые.

    – И бобры голубые?

    – Синенькие, зелененькие. Там всякие есть – по дорожкам бегают. Надо бы и нам подаваться туда.

    Разделы сайта: