Трудно было! Помню, тихо между собой беседуют мать, рано поседевшая от неустанной работы на банк, Дунечка, учительница «на легальном положении», верующая в старца Софья Александровна и еще новое лицо – дядя Курымушки, сибирский купец и пароходчик Иван Астахов, горбоносый, с пепельными кудрями, великан и красавец, если бы не темен в лице: не то разбойник, не то старый цыган-конокрад.
Вечереет. В окно смотрит голубая весна. В коридоре кто-то кашляет.
– Кто там? – спрашивает мать.
– Я.
– Кто ты? Гусёк?
– Так точно.
– Ты, наверно, опять пришел землю просить?
– Никак нет, покумекиваю подаваться к новым местам.
– Вали, вали,– сказал Иван Астахов,– голова на плечах, в Сибири все можно.
«самый высший». Эти слова его в прежний приезд, сколько-то лет тому назад, подхватили братья и, бывало, только он выговорит «самый высший», зажимают носы и, лопаясь, фыркают. Грозно, орлиным взглядом оглядывает их Самый высший, а они все показывают на Курымушку и говорят, будто это он их смешит какими-то штуками. Вот как было страшно тогда ожидать взрыва смеха, что и посейчас осталось, и скажи дядя сейчас свои заколдованные слова, он непременно расхохочется в своем кресле. С полузакрытыми глазами он слушает разговор с Гуськом и один понимает трудное его положение: ведь это тот самый Гусёк, про которого говорили, будто он, как Адам, был изгнан из рая пахать, но землю всю отняли помещики. И вот он теперь стоит, хочет спросить сибирского купца про землю и не знает, что же именно спросить, с какого конца начать, и уж, наверное, больше всего ему хочется узнать, есть ли там белые перепелки и, может быть, даже голубые бобры.
Долго он мнется на пороге. Терпеливо ждет вопроса Самый высший.
– А есть на новых местах перепелки? – спрашивает наконец Гусёк.
– Вот он всегда так,– сердится мать,– ему бы только перепелок ловить, все хозяйство из-за таких пустяков пропадает.
Высший смеется. Гусёк просит прощения и уходит.
– Няня, лампу заправила? Пора зажигать.
Няня приказывает:
– Дуняша, поди вздуй свет.
– Ах, тетенька,– просит Дунечка,– погодите немного, смотрите, как хорошо в окне голубеет снег, будто кто-то идет к нам сюда тихо-тихо.
– Тише, тише,– просит мать,– кажется, бредит, слышали, сейчас сказал «Марья Моревна».
– А я и забыла,– шепчет Дунечка.– Вчера я от Маши письмо получила из Флоренции.
– Где это?
– В Италии.
– Вот куда прострунила! Ну-те!
– Тетенька, когда же бросите вы свое «нуте»?
– Прости, милая. Что же пишет тебе из Италии наша Марья Моревна?
– Живет в какой-то семье, моет полы, стирает, готовит, учит детей, видно ребятам вскружила головы не хуже нашего, и, заметно, ее там боготворят.
– Помните, Марья Ивановна,– вмешивается Софья Александровна,– я вам еще тогда говорила, что ее очарование вредное – настоящий яд для детей, видите сами, пример на глазах, и так ее дети все перестреляются.
– При чем же тут она, если учителя такие мерзкие?
– Мерзкие не одни учителя, в жизни надо уметь приспособляться. Знаете, я все-таки вам советую, как только мальчик оправится, свезите его к старцу, пусть он благословит его жизнь,– видно, мальчик способный и вовсе не злой, но это все от ее очарования,– право же, нет того в жизни, о чем она ему намечтала, надо его расколдовать от нее.
– Как ты думаешь, Ваня? – спрашивает мать своего сибирского брата.– Что, если мы с тобой прокатимся к старцу? Там удивительно готовят уху из бирючков и просвирки пекут замечательно вкусные.
– К какому такому старцу? – спрашивает Астахов.
– К отцу Амвросию оптинскому: удивительная личность, он творит с людями феноменальные вещи.
– Какие такие фено... Как ты сказала?
– Ну, просто сказать, чудеса.
– Чу-де-са?
Мать немного сконфузилась и посмотрела на Софью Александровну.
– Не говорю – прямо чудеса, а вроде этого.
– Иконы молодит?
– Не иконы, а вот случай был. Две барыни собрались к нему, сказали: «Конечно, чудес нет никаких, а все-таки поболтаем». Являются к старцу, он велит келейнику принести для них два стакана воды с ложечками и говорит барыням: «Я сейчас выйду к народу, а вы сидите тут и ложечками в стаканах болтайте».
– Молодец твой старец. Ну, что же барыни?
– Конечно, уверовали.
– Дуры твои барыни, тут и не мудрому просто: каждой такой скажи «поболтай», и верно придется. Ты лучше вот что: поезжай к нему сначала одна, седая, приедешь черная, тут я поверю и отдам ему на монастырь все свои пароходы.
– Ты, сестра,– сказал он серьезно,– чем к монахам за советами ездить, лучше отдай-ка мне твоего мальчика, у нас там есть своя гимназия, кончит, будет у меня капитаном, а то все у меня такая рвань и шпана, образованных людей у нас вовсе нет.
– У него же волчий билет,– ответила мать,– его с ним не примут ни в какую гимназию.
– В Сибири все с волчьими билетами, сам директор вышел из ссыльных. Покажи мне бумагу.
Мать приносит. Астахов берет и разрывает в куски.
– Что ты сделал? – ужасается мать.
– Какие вы все, барыни, чудные,– смеется Астахов.– Сама говоришь, с этим билетом никуда не принимают, так зачем же его нужно беречь? Ну, говори, отдаешь ты его мне?
– Я не против, только надо же мне и его спросить.
– Так разве это не тот мальчик, что когда-то убежал было в Азию? А если он, так и спрашивать нечего: Сибирь в Азии,– он рад будет ужасно.
– Конечно, будет рад,– согласилась Дунечка,– это единственный выход.
– У меня будто камень от сердца начинает отваливаться,– сказала мать.– Ты что? Серьезно, Ваня?
– А то как еще? Вот сейчас и выпьем отвальную.
Уходит в свою комнату и возвращается с большими гостинцами. Курымушка ни жив ни мертв: он хорошо знает, что «самый высший» всегда говорится при подарках: богатому человеку кажется, что бедные не поймут, какие это дорогие подарки, и потому, выкладывая, прибавляет: «самый высший».
Достает из кулька бутылку шампанского с этикеткой «sec» и говорит.
– Сек.
– «сэк», а очень мягко – «сек», все равно как если что по-французски мягко, он непременно скажет по-русски и твердо: не Золя, а Зола. И не то чтобы не знал или не хотел, а просто ему стыдно быть не самим собой и произносить слова по-иностранному.
– Сек,– сказал он и сейчас же как будто и перевел это слово: – Са-мый высший!
Внезапно на диване что-то зашипело, засвистало и лопнуло смехом.
Все с удивлением оглянулись туда.
– Ты чего это?
– Я слышал разговор и очень обрадовался, что меня отправляют в Азию.
Мать облегченно вздохнула:
– У меня будто камень отвалился от сердца.