• Приглашаем посетить наш сайт
    Ломоносов (lomonosov.niv.ru)
  • Кащеева цепь.
    Школа народных вождей.

    По всем рекам Западной Сибири и даже Восточной: по Оби, Иртышу, Лене и Енисею, от парохода на пристань и с пристани на другой пароход, всем на удивление, бежал слух, что могучий и непреклонный Иван Астахов, поднося хлеб-соль наследнику русского престола, струсил, не договорил свою речь и уронил к ногам его серебряное блюдо.

    – Всей шпаной управлял,– удивлялись сибиряки,– а какого-то Николая струсил.

    Удивлялись. Другие злорадно смеялись. Только один капитан Аукин сказал:

    – Ничего нет удивительного: будь я на его месте, тоже бы уронил.

    Директор сначала не поверил, а когда все заговорили и даже очевидцы приехали, объяснил это странное явление исторически:

    – Все наши бесстрашные покорители сибирских татар – купцы – с великим страхом потом припадали к стопам царя. Наш весь купец такой и шебаршит только, если царь далеко.

    После всех этих судов и пересудов явился наконец и сам Иван Астахов на пароходе своего имени. Никогда не видал Алпатов дядю таким. Казалось, он теперь с утра до вечера был сильно выпивши и всех встречал одними и теми же своими рассказами о наследнике. Начиналось всегда с глаз: какие у него чудесные глаза, какие глаза, потом, как хорошо он играет на заводной рояли.

    – На заводной? – говорили гости.– Что же тут трудного – ручкой вертеть!

    – Ты сначала поверти и потом говори,– отвечал недовольно Астахов.

    И продолжал рассказывать, как ему раз случилось заглянуть в щелку царской каюты (камердинер устроил за хорошие деньги).

    – И что же,– умиленно, как о собственном маленьком ребенке, говорит Астахов,– он протянул себе веревочку от дивана к дивану и прыгает себе, прыгает...

    Но самый интересный рассказ был про пажика, что прехорошенький был с ним пажик.

    – Конечно, это была девушка,– неожиданно и с тем же умилением, как о веревочке, объявлял он гостям.

    Гости (были и дамы) этому очень дивились и почему-то все непременно в этом месте рассказа спрашивали:

    – Как же так?

    – Очень просто,– отвечал Астахов,– это хоть кому доведись, необходимо для здоровья, мне так и камердинер сказал.

    После пажика следовал самый животрепещущий рассказ, из-за чего больше всего и собирались любопытные: о том, как Астахов подносил наследнику хлеб-соль.

    – Я сказал кратко,– начинал он этот всеми жданный рассказ: – «Ваше императорское высочество изволили посетить наш отдаленный Север...»

    На этом месте рассказа Астахов делал большую паузу, и гости с волнением ожидали, что вот теперь-то и будет сцена падения блюда, но Астахов делал паузу только затем, чтобы с силой ударить на следующее затем слово «мы».

    – Мы, представители западносибирского пароходства, в ознаменование сего величайшего события, подносим вашему императорскому высочеству хлеб-соль.

    – И все? – спрашивали разочарованные гости.

    – Все,– отвечал Астахов.– Я сказал кратко: «Ваше императорское высочество изволили посетить...»

    И повторял свою речь еще раз сначала.

    Одни уходили, другие приходили, как на выставку, и рассказ повторялся с утра и до вечера. За обедом, за чаем, за ужином, ежедневно слушал все Алпатов, и даже когда забирался к себе наверх, то и туда долетала сильно ударяемая фраза: «Мы, представители западносибирского пароходства...»

    Наконец, явился сам директор к Астахову и сразу все прекратил. Увидев в окно директора, Алпатов спустился по лестнице послушать, как отнесется он ко всему.

    – Стой! – крикнул директор во время паузы перед «мы».– Стой! стой! Сейчас же мне говори, что в это время случилось.

    – Что случилось? – робким голосом переспросил Астахов.

    – Ты уронил блюдо с хлебом и солью?

    Молчание. Голос директора:

    – Ты уронил?

    – Ну да, уронил,– глухо ответил Иван Астахов.

    У Алпатова сердце сжалось, до того ему стало больно за дядю, и, видно, директор тоже не смеялся и только вымолвил:

    – Эх, ты...

    Чтобы замять эту неловкость, директор сказал:

    – А у нас для выпускного класса как раз на эту тему из округа прислали сочинение: «О значении проезда наследника по Сибири»...

    – Как же так? – спросил дядя.– Выпускная тема присылается из округа в запечатанном конверте и распечатывается только во время экзамена при всем совете.

    – В конверте,– ответил директор,– а умные люди и через конверт видят. Я мальчишек к экзамену вот как налажу.

    – Но ведь это же нехорошо,– сказал Астахов. Верно, директор на минутку смешался: было молчание.

    – Я тебе не раз говорил,– начал директор небывалым голосом, без обычной насмешки,– школу в таком виде, как нам задают, я не признаю, внутри этой казенной школы я создаю школу народных вождей. Я делаю большое дело и держусь только тем, что моя гимназия первая.

    Видно, и Астахову стало неловко или жалко директора, он сказал ему торопливо:

    – Да я ничего. Разве я что... я это так... твое дело, конечно, большое, и не все же в кон, можно и за кон. Давай-ка вот еще...

    Звякнули стаканы.

    Ошеломленный услышанным, Алпатов идет к себе наверх, бросается в кровать.

    «Школа народных вождей! – бормочет он.– А я тут рядом у всех на виду достигаю первого ученика и золотой медали в казенной школе и этим всем хочу себя доказать. И вот доказал – дурака доказал...»

    «единственный». Он истратил всего себя в течение трех лет на эти достижения, а они чуть-чуть занимались, только бы переходить из класса в класс, и потихоньку готовили себя к великому делу.

    Странно, как долго лежат иногда в памяти большие слова без всякого понимания, будто дожидаются, когда спящий проснется и возьмет их с собой: три года тому назад желтый капитан сказал ему, и только теперь он понял его слова в полном значении: «Не нужно много думать о первенстве, а если это еще доказывать, то будете первым только на поверхности».

    И опять он – второй Адам без земли.

    Встает с кровати, садится к окну. Вон там, в степи, кочевники большими караванами покидают родную землю совсем, их место заняли русские, они уезжают куда-то на прежнюю свою родину – «Хребет земли», где люди еще вовсе не знают хлеба и, как Авель, только пасут стада, а тот, кто был вторым, теперь занял первое место и на их вольных пастбищах теперь сеет по-каински пшеницу. Но разве он стал оттого первым, что занял чужое место? Вон видны курные хутора, и долетает ругань соседей, а тут же вольные проходят караваны, и на ходу играет молодежь: вон девушка в красном мчится на коне, как огненный пал по суходолу, и за нею джигиты. Едут, играя, куда-то за Голодную степь, где вовсе нет земледелия, может быть, они там и погибнут, но вот они настоящие первые.

    А он себе обдуманно устроил хутор с золотой медалью...

    Час и больше он ходит по комнате из конца в конец, открывает окно, в комнату врывается птичий щебет, и одна, совсем в наперсток, тикает возле самого окна; у нее пухлые щеки и на них смешные полоски, нос вострый, как шило. Алпатов долго и любовно ее разглядывал, и мало-помалу начинает ему показываться след какой-то огромной мысли и тут же дела. Он успевает схватить из этого могучего радостного источника только самое начало: что эта птичка, и зеленые сопки в степях, и все в природе уже дано в душе человека и радость оттого, что узнается свое же, родное. Больше он ничего не может развить, а знает, что если бы развить и записать, то и был бы в этом ключ ко всему. Опять он ходит, ходит, и вот вдруг мелькнуло все,– теперь бы только бумаги. Хватается за тетрадку, вырывает лист. Но это очень мало, тут не упишется. Там у дяди, внизу, для чертежей пароходов приготовлены огромные листы. Вот какой нужен лист. Спускается вниз, тащит громадную бумагу, расстилает на полу и, окунув спичку в чернильницу, выводит ею заглавие:

    Миросозерцание

    Берет чертежную линейку, проводит две диагонали, находит центр всего листа; отсчитав от центра вправо и влево по ровному числу мест для букв, он опять тою же спичкой, но громадными буквами надписывает:

    Человек

    – к той маленькой птичке. Догадывается, что эта птичка прилетела от Алены, думает про Алену и ее веснушки, берет фуражку, выходит, а чертеж человека так и остается на полу неоконченным.

    Через две недели Алпатов приходит к дяде проститься: он окончил курс и уезжает в Россию.

    – Достигать? – спрашивает Астахов.– А то, может быть, останешься у меня?

    – Нет, я хочу достигать.

    – Ну, с богом.

    – ее нет и нет.

    Но что из этого? За годы сибирского одиночества он привык вызывать ее сам, когда только захочется, и она всегда приходит к нему, как весна. Теперь ему кажется – она села тут рядом с ним на лавочку и говорит с ним первый раз, как настоящая, живая Алена.

    Пароход отчаливает. Вдали показывается, спешит к пристани девушка, ее лицо уже не узнать, но тем лучше – можно сказать себе, что это она.

    Пристань скрывается из глаз; но она все ясней и ясней, она догоняет, она – здесь, рядом.

    – Я вас знаю.

    – Нет, Алена, вы меня не знаете. Меня никто не знает.

    – Вы – Астахов.

    – Астахов – мой дядя.

    – Вспомнила. Ваша фамилия Алпатов: вы родственник Астахову по матери.

    – Да, для всех я Алпатов, но вы должны знать мою тайну: я и не Алпатов. Это моя большая тайна.

    – Но матушка ваша была за Алпатовым в законном браке.

    – Алпатов – моя законная фамилия, но это ничего не значит, все-таки я не Алпатов.

    – Ах, наконец-то я поняла...

    В уголках ее синих глаз на белом мелькнуло желтенькое, то набитое, что непременно бывает у всех, кто вырос в маленьких мещанских домиках на краях городских слобод. Алпатов сразу понял это желтенькое пятнышко в синем глазу...

    И так он предал свою мать, кто всю жизнь работал только для детей и, когда оставалось время, всех уверяла, что любовь розовая. Но как же объяснить ей, этой мещанке с желтеньким пятнышком в синем глазу, что он не Астахов, и не Алпатов, и не побочный сын?

    – Да нет же, нет,– говорит он в отчаянии,– мать моя святая, она себе даже не позволяла думать об этом.

    – Как же иначе?

    Желтое пятнышко все растет и растет, еще момент – и будет смеяться мещанка.

    Во что бы ни стало надо Алену спасать.

    – Как иначе? – говорит он сурово.– Что же, вы думаете, и я вас за этим искал и стерег вас из года в год у пустого сучка?

    – Нет, нет! Ах, что я сказала, что я сказала!

    Желтенькое пятнышко вдруг смыла слеза.

    – Я вас совсем, совсем понимаю.

    Какое великое счастье! Она единственная в мире теперь знает его тайну, и теперь он не один.

    Она понимает, она не спрашивает, она знает, а для них пусть он будет Алпатов, племянник богатого купца Астахова. Это его теперь больше не будет задевать, рано или поздно он заставит их признать себя и без Астахова и без Алпатова, и потом, может быть, он и будет народным вождем.

    – раз тот решил достигать, надо достигать.

    Но почему же дымок давно скрылся в степи, а он все смотрит в подзорную трубу? Дрожит труба в старой руке, опускается. Глаза падают на огромный чертеж человека с заглавием «Миросозерцание» и лучами во все стороны от «человека». Астахов берет загадочный лист, уносит к себе, расчищает место на своем столе, расстилает. Астахов – большой любитель всяких шарад и загадок, он догадается, непременно догадается. Вот только надо выпить, только одну рюмочку. Идет к шкапчику, отпирает, выпивает рюмку, возвращается. Нет! еще нужно рюмочку. Еще выпивает и больше не закрывает шкапчика. Что-то знакомое шевелится в памяти. Он роется в книжном шкапу, достает том энциклопедии, слюнявя пальцы, долго перелистывает, наконец находит что-то, закладывает место, идет к шкапчику, захватывает с собой всю бутылку коньяку и, поставив ее на чертеж человека, принимается читать большую статью: «Миросозерцание».

    Разделы сайта: