• Приглашаем посетить наш сайт
    Державин (derzhavin.lit-info.ru)
  • Корабельная чаща.
    Часть шестая. Красные гривы.

    ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. КРАСНЫЕ ГРИВЫ

    ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

    В самом начале половодья у охотников есть еще время вздремнуть между вечерней зарей, когда на воде уже и утку не видно, и до утренней, когда еще в полной темноте запевает глухарь.

    Решено было идти на Красные гривы, на большой глухариный ток, а перед этим несколько часов хорошенько поспать.

    Любоваться и отдыхать душой можно было каждому, глядя, как Мануйло укладывал в шалаше детей своего друга. Не у каждого из нас был отец таким товарищем, как сделался Мануйло этим совершенно чужим ему детям. Или бывают люди – всем детям отцы? Мы знаем, как собаки открывают невидимую им дичь в траве, и мы эту способность называем чутьем. Но как назвать у людей подобную способность угадывать в душе другого человека самое главное, самое для него нужное? Называют эту способность вниманьем, но как-то в этом чудесном слове не хватает немного чего-то, чтобы выразить самое дорогое, самое великое. Разве сказать – любовь? И тоже: назовут, а вслед за словом спрашивают – а что такое любовь?

    Скорее всего люди еще не дошли до того, чтобы словом называть то самое дорогое, самое великое, чем, может быть, еще и держатся на свете.

    А чтобы не ошибаться и попусту не тратить дорогие слова, называют, как и собачью способность узнавать о невидимом, тоже чутьем, и людей таких, самых хороших, называют чуткими.

    У нас в прошлом был такой чудесный дедушка, великий охотник и горячий друг всем ребятам. Однажды вышло так, что час решающий в природе, охотничий час, как раз совпал с часом, решающим в школе: подошли экзамены.

    Тут Миша и выкинул свою самую скверную штуку: он, никому не сказав, потихоньку, от экзаменов ушел из города к дедушке. Старик, увидав внука, очень обрадовался и, ни о чем не спросив, увел его на охоту в леса и на озера.

    Недели две они так счастливо жили.

    А в школе внимание тоже направлено было целиком в большое дело экзаменов. А что Миши нет, так думали, он к родителям ушел и отрезан половодьем. И родители думали – он в городе отрезан от них полой водой.

    После сколько беды из-за дедушки вышло, и из-за того только, что он, любя детей и охоту, не обращал своего внимания на то, что Миша есть Миша, а не какой-нибудь Саша.

    Такой был и Мануйло: всем детям товарищ и друг, сто раз отец, но только не родной – заботливый; при всей его радости жизни и даже внимании к детям, любви, может быть, не хватало такой чуткости родного отца, чтобы сразу понять и схватиться за то самое главное, из-за чего они и явились на свет.

    Об этом на охоте он даже почти что забыл...

    Когда все улеглись и хорошо согрелись под сеном перед сном, захотелось поговорить, и Митраша спросил:

    – А что это – Красные гривы?

    Мануйло повел свою речь о Красных гривах издалека.

    – Бывает,– сказал он,– идешь, идешь по темному лесу с утра до ночи, переночуешь, и опять идешь, и опять переночуешь, и опять все идешь и идешь...

    Вот какие наши леса!

    Дня три так пройдешь в долгомошниках и в борах, и ничего даже не увидишь, не услышишь: ни глухаря, ни чухаря, ни рябца.

    Ты не бывал в таких лесах, ты спросишь: а где же вся птица?

    Вот какой ток на Красных гривах, там птицы хватало на всех охотников.

    С вечера глухари прилетают с разных сторон. Красные гривы большие, глухари собираются кучками в разных местах, там больше, там меньше.

    Каждый глухариный охотник еще по весеннему снегу, по насту на лыжах выходит искать себе ток.

    Каждое утро поет глухарь, и каждое утро свет прибывает, и глухариная песня становится все дольше. Каждое утро шея у глухаря больше раздувается.

    Время придет – и глухарь шею себе наиграет, а в шее-то у него вся певчая сила. Когда шею себе глухарь наиграет, он с тока не улетает, а падает на снег с дерева и уходит по снегу, оставляя следы.

    Охотник идет на лыжах до следа и по следу в пяту, приходит к тому самому дереву, где утром глухарь пел.

    Охотник приходит по следу прямо на певчий помет.

    – Спите, ребята?

    – Ну, вот еще! – ответил Митраша.

    – Хотите спать или еще поманить?

    – Мани, мани, Мануйло! – сказал Митраша.

    – А где спят глухари? – спросила Настя.

    – Умница! – сказал Мануйло.– Спят они диковинно.

    Вечером, еще засветло, они прилетают на ток и рассаживаются по деревьям.

    Случалось, вечером налетят раньше времени и застанут тебя на свету. Что делать?

    Прижмешься к дереву, а они прямо у тебя над головой рассядутся. Что тут делать?

    – А если тихонько уйти? – спросила Настя.

    – Нельзя, красавица, нельзя даже и кашлянуть: весь ток разлетится!

    – Что же делать? – спросил Митраша.

    – А только стоять,– ответил Мануйло,– стоять и дожидаться, пока не уснут.

    – Как же это узнать?

    – Слушать надо. Стоишь и ждешь, и становится в лесу все слышней и слышней. Капелька капала с дерева на лужу, а то начала стучать. Вот когда со всех сторон капли стали по лужам стучать, начинают похрапывать и глухари.

    – Ну, это сказки! – отрезал Митраша.

    – Сам раньше не верил себе, а после понял: храпят, просто, как люди, храпят. Спят они головой в перья и дышат. Воздух играет перышками, и оттого кажется нам, будто птица храпит. После глухарей я дома кур стал слушать, и куры, бывает, тоже храпят, все птицы спят и во сне храпят.

    Вот когда услышишь, там и тут, и подальше, пока слуха хватит, спят глухари, храпят,– сам тихонечко начнешь отходить от своего дерева, чтобы их не разбудить: на пятках идешь больше, и так пятюгать, пятюгать, пока их будет не слышно. Да так и уйдешь, и переночуешь у своего огонька.

    – Спите, ребята! – остановился Мануйло. Митраша и Настя вместе в один голос сказали:

    – Мани, мани, Мануйло.

    – А дальше и ничего,– ответил Мануйло,– вы это знаете, как подходят к глухарю под песню.

    – Да,– сказал Митраша,– глухари поют везде одинаково.

    – Конечно,– ответил Мануйло,– поют одинаково, а как вот у вас утки, то же самое – черные, белые, пестрые?

    – Те же утки,– ответил Митраша,– только у нас не так много.

    – И селезни так же шваркают?

    – Как и у вас, шваркают.

    – И крякуши подзывают?

    – Крякают.

    – А можешь ты, как чухарь, чуфыкнуть?

    – Могу чуфыкнуть и бормотать могу, и тетеркой квохтать.

    – И ухать можешь, как бык водяной?

    – Еще бы!

    – И волков подзывать?

    – Конечно могу: завою, и мне откликнутся все, и я их сосчитаю, я даже одного сам убил, и волк был страшный, его у нас звали Серым помещиком.

    – Кто же тебя всему научил?

    – Да я же тебе говорил: мой отец был лесником.

    – Да, помню,– ответил Мануйло,– он где-то у тебя пропадает за Пинегой. У меня отец был тоже полесником. А твой дедушка кто?

    – Дедушка мой, Антипыч, был тоже лесником, и, говорят, он знал правду истинную.

    – Что ты говоришь!

    – Не я говорю, а люди говорят, и будто бы он, когда умирал, то правду истинную перешептал собаке своей Травке, и эта собака Травка потом вытащила меня из болота

    – Это бывает,– ответил Мануйло,– собака – это истинный друг человека.

    Тут Мануйло ясно вспомнил свой разговор в лазарете с другом своим о правде и, вспоминая, непременно бы скоро догадался подумать и спросить себя: не он ли и был тем самым отцом, кого теперь ищут ребята.

    И что бы тогда это было!

    Митраша мыслью своей ходил кругом около самого главного, а Настя умным сердцем своим почуяла что-то в Мануйле такое хорошее, будто он им был тоже отец, только не свой родной, а какой-то общий: всем детям отец.

    Мануйло всегда засыпал так, что пережитое за последнее время располагалось как бы пирогами на вертящемся тихо круглом столе. Подойдет это что-то к нему, еще неясная, неконченная мысль пирогом, и он ткнет пальцем в пирог и говорит:

    – Катись дальше, ты еще не поспел!

    И стол, медленно двигаясь, уносит этот и подкатывает другой.

    И так это было всегда: Мануйло не заставлял себя через меру убиваться над думой и каждую новую мысль отводил от себя, как отводит сеятель заботу о зерне, когда оно бывает брошено в землю.

    Подкатил сейчас к нему на столе и тот пирог с правдой, как он был начат когда-то в лазарете.

    – Поспел! – хотел крикнуть Мануйло.

    Но стол вдруг перестал вертеться, и Мануйло уснул.

    Вот так точно и вы, и я, и ты, мой друг дорогой, и все люди на всем свете живут с далекой правдой в глубине души. Бывает постоянно, что близенько она возле тебя, стоит только бы руку протянуть, и человек был бы спасен.

    Мануйло сейчас был так близок к правде, что еще бы одно мгновенье, и он соединил бы в себе отца с детьми, он уже хотел спросить даже Митрашу о том, как звали его отца, и тут сразу бы открылся путь к нему, и сам бы он непременно отвез их туда в Корабельную чащу за Пинегой возле Мезени.

    Есть у каждого в жизни такое одно мгновенье, и его надо схватить, когда оно близко проходит. И когда упустишь его и поймешь, то в горе хочется на все махнуть рукой и жить как придется... Один только свет остается, одна надежда на то, что чудесное мгновенье когда-нибудь снова вернется и еще больше и лучше будет: каждый на каждого будет глядеть и догадываться о самом его главном, о том, что у самого сердца лежит.

    ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

    Время такое, когда бывает на дню сто перемен. Так было и на присухонской низине. Днем казалось – вот-вот все оборвется и пойдет большая вода: все болотные кочки уже потонули в воде, и так держалась вода, все прибывая, до тех пор, пока не кончилась вечерка, не погасла лимонная заря, не уснули все перед глухариной охотой. Засыпая, все рассчитывали через какие-нибудь два-три часа плыть водой на Красные гривы.

    Когда уснули охотники, вдруг на небо вышел месяц, а на земле откуда-то взялся мороз и скоро заковал всю пойму. Да и как еще заковал! ступи человек – и не провалится.

    Простые люди думают – это приходит весной уже не сам мороз, а его внук. Сам могучий Дед Мороз теперь уже кончился, пришел его слабенький внук. Будь это настоящий мороз, так бы этой перемене и остаться. Но вдруг среди ночи опять все переменилось: ветер потянул с юго-запада, небо закрылось, повалил снег крупными хлопьями, в один час вся пойма стала, как одна широкая белая скатерть.

    Ему это было на руку: тихонько идти до самого тока, чем мучиться с яликом между кочками в темноте.

    Обрадованный морозом, он весело сказал:

    – За дедом внук пришел!

    Кругом почесался, что-то на себе подтянул, где-то привязал, что-то пхнул в карман, застегнулся, подпоясался, надел на себя «Крынку» и степенно по льду между кочками зашагал на глухариный ток Красные гривы.

    После Силыча проснулись и наши первые в Вологде глухариные охотники братки и тоже, как старик, были обмануты морозом. Очень уж выходило соблазнительно: чем пробиваться водой на ялике, а в лесу все равно ялик бросать, куда лучше прямо из шалаша идти пешком по морозцу на Красные гривы.

    И, собравшись, подумав – чего бы не забыть, слепой и глухой, два лучших охотника на глухарей, с одним-единственным ружьем на двух, как на одного, зашагали.

    Рука слепого была за кожаным поясом у глухого, и чуть что, слепой Павел тянул за пояс глухого Петра и его одерживал.

    – Чего ты? – тихо спрашивал зоркий Петр, устремляя глаза свои в темную даль.

    – Звенит! – отвечал Павел.

    И так они ждали, один ушами, другой глазами.

    Так бывает, и это скорей всего лось переходил пойму, и под ногами его звенели, разлетаясь в стороны, тонкие льдинки. Потом, когда лось, одолев пойму, перебрался в лес и там затих, Павел говорил:

    – Пойдем, больше ничего я не слышу.

    Тут опять слепой крепко ухватился за пояс глухого.

    И так они шли.

    Может быть, на всем севере нет охотника лучше Мануйлы, но в этот раз и его обманула погода, как маленького: он то же самое поверил: мороз продержится, и можно будет по морозу пройти на ток в лес и вернуться в свой шалаш на Выгоре.

    Как не подумать бы такому опытному охотнику о том, что вода на носу и вся держава лесная может в какой-нибудь час оборваться и к утру вся пойма сделаться морем!

    В этом разбираясь, так надо понимать, что идет такой смельчак до последнего часу по закону и верит в закон, а если выйдет какое-нибудь случайное беззаконие не от себя, так чего же бояться случая: всё мы видели, русские люди, где наша не пропадала!

    Мануйло без часов знал часы, как петух. Тронув Митрашу, он шепнул ему:

    – Сам подымайся, а девочку не буди, пусть ее спит.

    – Это не такая девочка,– ответил Митраша,– ее не удержишь. Настя, подымайся на глухарей!

    – Пойдемте! – ответила Настя, вставая.

    Хорошо пахнет болото первой весенней водой, но не хуже пахнет на нем и последний снег. Есть великая сила радости в аромате такого снега, и эта радость в темноте понесла детей в неведомые угодья, куда слетаются необыкновенные птицы, как души северных лесов.

    Но у Мануйлы в этом ночном походе была своя особенная забота. Вернувшись недавно из Москвы, на ходу он от кого-то слышал, будто Красные гривы этой зимой пошли под топор. Кто это сказал, где было сказано? Теперь вспоминал Мануйло и не мог вспомнить, и начал уже подумывать, не обманулся ли он, не во сне ли ему это почудилось.

    Так дети шли в темноте, доверяясь ногам, слушаясь ног, как днем слушаешься глаз. И по-другому стали чувствовать землю: тут был еще глубокий снег, сейчас скованный настом. По насту они пошли, как по скатерти, и даже еще лучше: наст не проваливался, но как бы чуть-чуть пружинил, и оттого выходило идти веселей.

    Вспомнив на такой дороге о порубке глухариного тока Красные гривы, Мануйло решительно сказал:

    – Набрехали!

    Только это сказал – нога донесла ему о чем-то совсем другом, чем пружинистый наст.

    Перещупав свой путь ногами в разные стороны, Мануйло скоро понял, что у него под ногой была засыпанная порошей ледянка: дорога ледяная, устроенная в зимнее время для вывоза круглого леса на берег реки.

    – Плохо наше дело! – сказал он. Митраша спросил, отчего дело плохо. Мануйло указал Митраше ледянку. Помолчав, он сказал печально:

    – Простимся, детки, с Красными гривами!

    Митраша понял, что Красные гривы с глухариным током этой зимой срублены и окатаны на сплав к берегам.

    – Назад? – спросил он.

    – Зачем назад? – ответил Мануйло,– ток недалеко отсюда, пойдем поглядим, о чем думают теперь глухари.

    Силыч стороной шагал на ток и на ледянку не вышел. Он знал такой прямой путь на ток, что каждый год выходил прямо на песню, и теперь ощупью все шел, шел, и наконец вроде как бы что-то ему почудилось, он остановился.

    В лесу было очень темно.

    А он знал – темнее всего бывает перед рассветом.

    Вокруг не было ни одного высокого дерева, кругом кусты, подлесок, а самого леса не было вовсе.

    Но мало ли чего ночью в лесу ни почудится. Поняв чутьем сейчас самое темное время, Силыч стал слушать и ждать...

    Так и братки тоже в темноте, угадав место тока, затаились.

    В это самое время как раз и подкрадывался к людям тот час, когда начинается и как бы бросается дружная весна всей водой на дело человека.

    В это самое время как раз и подходит тот страстно ожидаемый охотниками час, тот крылатый час в природе, когда спящая красавица пробуждается и говорит: «Ах, как я долго спала!»

    Началось это где-то на каком-то дереве, на какой-то очень тоненькой веточке, по-зимнему голой. Там от сырости скопились две капли – одна повыше, другая пониже.

    Так, одна капля догнала на ветке другую, и, соединенные, отяжелев, две капли упали.

    С этого и началась весна воды.

    Падая, тяжелая капля о что-то тихонечко тукнула, и получился от этого в лесу особенный звук, похожий на: «Тэк!»

    И это как раз был тот самый звук, когда глухарь, начиная свою песню, по-своему совершенно так же «тэкает».

    Никакой охотник на том расстоянии, как это было, не мог бы расслышать этот звук первой капли весны.

    Но слепой Павел отчетливо услыхал и принял ее за первое щелканье глухаря в темноте.

    Он дернул Петра за пояс.

    А Петр сейчас в темноте был такой же слепой, как и Павел.

    – Ничего не видно! – шепнул он.

    – Поет! – ответил Павел, показывая пальцами на место, откуда шел звук.

    Петр, усиливаясь в зрении, даже рот немного открыл.

    – Не вижу,– повторил он.

    В ответ на это Павел зашел вперед, протянул руку к Петру и тихонечко подвинулся. По-настоящему нельзя бы шевелиться, когда слышишь это глухариное капанье, но Павел так привык верить своему слуху, что разрешал себе всегда, если слышал, немного подвинуться.

    Так братки и подвинулись.

    – Нет,– шепнул Петр,– я не вижу.

    – Нет,– ответил Павел,– это не глухарь, это капли с веточек капают, видишь это?

    И опять показал.

    Теперь душа охотника была отдана ожиданию глухариного пения, и ему было совсем невдомек, что это вода идет, что им теперь выхода из леса не будет. Его занимало сейчас только одно: среди тэканья капель услыхать и понять глухаря.

    Вдруг какая-то никому не ведомая птичка спросонья не сказать прямо, что запела, а как бывает и с человеком: хочет потянуться, а вроде как бы что-то и скажет. И друг его спросит:

    – Ты что говоришь?

    – Нет,– отвечает проснувшийся,– я это так...

    Но это было все-таки непросто. В эту самую минуту на небе стало, как говорят охотники, лунетъ.

    И тут глухарь на слух Павла явственно заиграл.

    – Поет! – сказал Павел.

    И братки, как это делают все, начали скакать: поет глухарь и не слышит, как охотники подбегают к нему на прыжках. Он остановится, и охотники в тот же миг замирают.

    Братки скакали под песню глухаря не совсем как мы все скачем в одиночку. Благодаря чуть светлеющему небу кое-что все-таки было и видно, и оттого нельзя удариться лбом о дерево. Видимую светлую лужу мы тоже можем обскакать, но в невидимую мы все равно попадем и с полным зрением и слухом. То же самое, если глубоко попал в болотное тесто, а глухарь в этот миг перестал петь, тут все равно, слепой, глухой или здоровый человек со всем своим счастьем, раз уж попал, то и стой в грязи в ожидании, когда глухарь опять заиграет.

    «раньше всех» решало весь успех у двух людей, соединенных в одно лицо: у них всегда глухарей бывало убито больше, чем у отдельных охотников.

    Еще было совсем темно и неразличимо, когда братки вдруг перестали скакать и остановились, как пораженные...

    То же самое было и с Мануйлой, и Силыч тоже начал и вдруг замер.

    Все охотники замерли не оттого, что глухарь петь перестал и надо было дожидаться, когда он опять запоет и оглохнет на короткое время, на какие-то пять, шесть скачков человека вперед.

    Охотники замерли от небывалого с ними: пел не один глухарь, а множество, и нельзя было понять в этом множестве звуков, какой глухарь свою песню пропел и теперь отлично слышит шаги охотников и, встревоженный, только изредка «тэкает», а какой сейчас только свою песню заводит и сам глохнет на все.

    И так близко! казалось, вот еще немного подберись к этой шипящей сковородке – и тебе самому глаза выжжет.

    Вот, поняв это близкое и необычайное скопление громадных птиц на одном месте, охотники и замерли.

    Мало-помалу на небе стало все больше и больше лунеть, а вокруг все светлеть и светлеть, и вдруг как бы что-то моргнуло, и все открылось на глаз.

    Оказалось, леса вокруг вовсе и не было, оставался только после порубки подлесок, разные кусты и хилые деревья. Там же, где раньше были самые Красные гривы, на большом видимом пространстве были одни только широкие пни от огромных деревьев, и на пнях, на самых пнях сидели и пели глухари!

    Каждый охотник понимал сейчас птицу по себе, представляя, что сгорел у него собственный обжитой и милый ему дом, и он, прибыв на свадьбу, видит одни обгорелые бревна. На этот страшный случай придумал человек свое слово: «Помирать собирайся – рожь сей!»

    А у глухарей это выходит по-своему, но тоже очень и очень сходно с человеческим: на пне того же дерева, где раньше он пел, скрытый в густой листве высоко, теперь он сидит на этом пне беззащитный и поет. Глухарь поет теперь ту самую правду, какая остается и человеку: «Помирать собирайся – рожь сей!»

    Долго раздумывать охотникам не пришлось: хлынул весенний дождь, оставляющий людям на окнах те всем известные весенние слезы радости, собой серые, а нам всем такие прекрасные!

    Глухари сразу все примолкли: какие прыгнули с пней и мокрые куда-то побежали, какие стали на крыло и разлетелись все неизвестно куда. Тогда охотники открытыми глазами оглянулись кругом и сразу все увидали друг друга: там стоял Мануйло с Митрашей и Настей, там с одним ружьем жались друг ко другу братки, там, прикрывая осторожно от дождя ладонью полку с порохом своей кремневой «Крынки», стоял Силыч.

    охотники и, прогуляв всю ночь, утомленные, все скоро уснули.

    Разделы сайта: