VII КИСЛАЯ КАПУСТА
Солнце встает теперь в морозной хмари, иногда бледное, как луна, мхи с налитыми в них лужами застылой воды сверкают, как сотни окон, на березах показались ведьмины метлы, и на опушки стаями вылетают из леса краснобровые черные птицы. Иногда порхнет снежок, вот-вот ляжет зима, вот-вот станет река, но это все еще зазимок, враз потеплеет, и живая земля, как старуха, вслух говорит: «Поскорей бы Господь прибрал», — а втайне дорожит каждым днем.
Хуже всего, когда ветер дует по холодной, стылой земле и мчит пыль, и солнце через быстро бегущие облака желтым глазом смущенно заглянет, как будто робея встретиться со злющей своей старухой землей.
Ворчит бабушка день и ночь на своего внука, что завез ее на холод и голод, что мальчики в колонии стали безбожники и что от голой картошки у них животы, как барабаны, и вот не сегодня-завтра ляжет зима, а у них нет ничего, ни хлеба, ни картошки, ни бураков, ни молока. И соль даже вышла, нет ни синь-росинки.
— Живут же люди!
— А ты посмотри на людей, как Василий Семеныч живет, как Архип Василич, посмотри получше, а потом говори.
Смотрел Алпатов на товарищей школьных работников и не завидовал, как будто им, тоже распятым, представился случай удрать с креста, они поколебались немного и, не говоря худого слова, втихомолку бежали, другой так-то улепетывает босиком но осенней дороге.
— Куда это вы так спешите, Василий Семеныч?
Некогда, батюшка, позанимайтесь, ради Бога, мой час, белые мухи летят, а у меня картошка в поле застряла.
— Вы куда?
— Капусту солить.
— А вы?
— Лен трепать.
— Куда вы, Михаил Алексеич?
— Корову искать, вы по лесам ходите, не встречали мою корову?
— Придет корова.
— Придет, я сам думаю, да боюсь опоздать к поезду, еду на юг, жена больна.
— Так неужели вы на юг и корову берете?
— Корова же и едет на юг, я достал вагон и мандат на корову, а мы с женой едем проводниками, иначе не дают: шкрабы все мобилизованы по ликвидации безграмотности.
И убегает в лес корову искать. Едет при корове, — как в крестьянском хозяйстве, животные прежде всего и люди как бы вечные проводники при животных.
Так и нужно все понимать, нас всех проглатывает стомиллионный чан крестьянского чересполосья, мы все летим в этот чан, фабрики, равенство, наука, социализм; деревня — вулкан, заливающий лавой все виноградники, после чего стройтесь по линии все голые и вновь начинайте свой бег!
Старый бородатый бурсак Архип Василич на четырех ногах и с конским хвостом, как жеребец, летит.
— Куда, куда?
— Волну чесать, позанимайтесь мой час, у вас нет хозяйства, а я спешу: лен трепать, волну чесать. Вот и еще кричит:
— Как куда? осень: цыплят считать!
И все до одного просят позаниматься за них, без всякого даже раздумья и смущенья заявляя, что чечевичная похлебка им выше первенства.
Бесхозяйственный Алпатов идет на урок и раздумывает: "Ох, если бы не это первенство, стал бы я хлебать чечевичную похлебку, я бы в комиссары заделался, а лучше бы всего к барону Кыш, чтобы нет никого и никаких. Хорошо это сказать «волну чесать», а у самого одна овечка и только ему одному едва хватит на валенки, и он думает только о собственных валенках.
…) все стали такими самоедами, что и шерстинки не останется у Архипа Василича от собственных валенок, как будто у Бога и людей работа раньше была по очереди: Бог спит, все молча работают для себя и, наработавшись, засыпают, тогда Бог просыпается и забытое на полях для всех собирает. Теперь Бог и человек вместе сошлись на работе, и где ему, старому, со всей оравой управиться, он растерялся и только трубит, а люди все тащат, ломают, дергают, мнут и, напротив другим, еле-еле только себе заготовят".
И еще думал Алпатов, глядя на шкрабов:
«Почему-то раньше любили все есть вместе, какое это удовольствие было собраться вместе за едой лицом к лицу за столом, покрытым непременно белой скатертью, поесть вместе, поблагодарить хозяина и потом очень осторожно, — Боже сохрани, чтобы кто не заметил незастегнутую пуговицу, — в одиночку освободиться от переваренной пищи. Теперь, напротив, освобождаются от пищи во вместе, а едят тайно, в одиночку, стыдно в дом войти, где обедают, пореконфузятся и гости, и хозяева, будто в отхожем месте встретились».
Как завидовать такому хозяйству, как подчиниться такому небывалому даже в природе закону самосохранения: и там, в природе, подбор идет не на расширение тела, звери и птицы мельчают, но умнеют, и не тем драчунам на току достается тетерка, ожидающая хоть кого-нибудь а тому, кто догадался об этом и под шумок нырнул к ней в кусты; так и он, казалось Алпатову, не для кого-нибудь а просто для самосохранения, сидит по три, по четыре часа, над книгами для одного часового урока и хочет переработать навязанное и чуждое ему учительство в интересное и свое собственное дело. Но если за счет этого своего первенства отдаться хозяйству, то лучше просто погибнуть, как многие погибли уже на своем посту, подавая тонущим сигналы спасения.
«Прикосновенность к свободе есть и прикосновенность к страданию, но только душу свободную очищает страдание, и нельзя сказать, как говорят, что страдание очищает душу, скорее обыкновенную душу оно убивает, да, их убивает страдание, оттого что они рабы прирожденные обезьяньего мира».
«жизни» и близких к учению, — стеклянными глазами его слушали подавленные люди и думали: «Лучше бы ты, брат, занялся картошкой».
Но как же и без картошки зиму прожить? Жалеют отдельные родители, приносят кое-что, но вся-то стихия народно-мужицкая выблюнула шкраба из себя, как постороннее тело, пока-то поймут, что это не прежнее враждебное народному творчеству дело, а согласное и очистительное, как святая вода. И разве это скоро докажешь, питаясь ежедневно случайной подачкой?
— Что же вы дремлете, — сказали Алпатову, — у кого нет своего огорода в деревне, в городе кислую капусту выдают.
— Едва ли, — ответил Алпатов, — только резинку протрешь и классы пропустишь.
— Классы, классы, тут надо жизнь спасать, спешите скорей, Понтюшкнн уже получил.
За двадцать верст сокращенными лесными тропинками шагает учитель в город за кислой капустой, и довольно-таки бодро идет, оттого что при последней нужде мысль о кислой капусте, — в особенности, если на случай рассчитывать, как это бывает, фунт керосина дадут, или стакан сахара, или фунтов десять овса, — приятная мысль.
«В этом есть что-то живительное: верно, если этим заняться вплотную, то даже интересно будет, а уж со стороны только увидят, что понизился, на этом, верно, все шкрабы и попадаются».
Странный пейзаж в лесу на время перебил ход его мыслей: среди леса открылась ляда с удивительно густыми свежими всходами озими, и было тут же на зелени много черных гниющих пней и, как это зачем-то почти всегда бывает на лядах, отдельные деревья, искривленные от прежнего тесного лесного соседства, погнутые ветром, одинокие, с облетевшей листвой, и такие ненужные, казалось, и лесу, и озими.
Что-то близкое себе в этих деревьях узнал Алпатов, и ему захотелось непременно узнать, для чего всегда оставляются на лядах высокие деревья.
больная, с большими черными пятнами вокруг глаз, все больное и все болит, куда ни взглянет воскресший Лазарь: и лошадь его, и дрова, и топоришко, и тележонка, и небо, и земля — все болит, и умирающий Пан закрывает навеки свои голубые глаза.
Могильным голосом ответил старик:
— Деревья оставляются на случай, вокруг леса вырубают, земля наша худая, ляду, может быть, придется бросить и опять оставить под лес, так вот для обсеменения земли оставляют на ляде деревья. А вы сколь далече идете?
— В город за кислой капустой.
— Повезли, повезли, много намедни капусты везли. Хорошее дело, запасайтесь. Путь вам счастливый, а деревья оставляются для обсеменения, и больше ничего.
улицы сюда переход незаметный, из грязи в грязь, прямо в хвост.
— Тут выдают кислую капусту?
— Кому как, вы кто будете?
— Школьный работник.
— Шкрабам, кажется, не выдают.
— Будет врать, намедни Понтюшкин получил.
— Ну, так получите.
— Не зевай, не зевай, подходи! — толкают Алпатова. А подходить-то и страшно: заведующий отделом кислой капусты раньше был дьяконом, вдруг в пьяном виде разодрал на себе рясу, про это в газете написали, прославили, дьякон стал революционером, обрился лет под сорок, напялил на себя френч, штаны галифе — страшно смотреть стало на прежнего дьякона.
— Шкраб? — спросил дьякон.
— Школьный работник.
— Городской?
— Сельский.
— Сельским шкрабам капуста не выдается.
— Вот удостоверение: у меня нет огорода.
— Сельским шкрабам капуста не выдается.
— А как же Понтюшкпн получил?
— Сельским шкрабам капуста не выдается.
И потом в хвосте разговор сочувственный:
— Ну вот, я же вам говорил, что шкрабам капуста не выдается.
— А как же Понтюшкин?
— Мало ли что, Понтюшкин, может, бутылку самогонки принес.
— Какая у того самогонка!
— Да вы не жалейте, скверная капуста, с водой и вонючая, попробуйте, может, овса дадут.
«Врут все, — подумал Алпатов, — зачем-то утешают», — но ему нравилась эта черта в народе, когда почему-то иногда возникает сочувствие и всем миром, кто как может, начинают ободрять и поднимать, — нужно попробовать достать бумагу на кислую капусту в отделе народного образования. И пошел туда, сокращая путь, в калитку одного полуразрушенного постоем войск дома через пустырь.
— Мусье! Пожалуйста, затворите калитку, — крикнула ему с другого конца пустыря от выходной калитки известная всем тут бывшая помещица, пасущая теперь тут двух своих коз.
— Мадам! — просила она, когда Алпатов был на середине пустыря.
— Мусье! — когда он был у выходной калитки.
И потом каждому, кто затворял калитку и достигал ее:
— Мерси!
И так весь день без всякого раздражения просит, смотрит за козами и притом еще вяжет чулки для кого-то.
«Наверно,своим маленьким внукам», — подумал Алпатов и заглянул в лицо старой женщины: лицо было бодрое, человека, вполне занятого и в чем-то уверенного.
— Богатая была? — спросил Алпатов какого-то мусье с перевязанной окровавленной тряпкой ладонью.
— И какая еще! — ответил мусье. — А вот, смотрите, со всеми ласково, вежливо обходится.
— Что же это у вас такое? — спросил Алпатов, указывая на руку.
— Дверью палец раздавили: был на железной дороге, весь день не ел, постучался к будочнику, не поставит ли, как раньше бывало, самовар. А он дверь отворил, раз! — меня в грудь кулаком и хлоп дверью: палец и раздавил. И откуда это злость такая?
— Ну, не все же злы, вот видите: не зла же эта старая женщина.
— Это редкость, а так все злы.
— На кого же?
— Да, на кого же? Где тут причина? — с большим интересом, просясь на долгий душевный разговор, спросил раненый.
Но Алпатов уже был у дверей своего отдела и, простившись, пошел туда. Заведующий Семен Демьяныч, рабочий московской фабрики, старейший коммунист, любил с Алпатовым поговорить и пожаловаться на воров, на саботажников и особенно на примазавшихся интеллигентов, ненавистных и Алпатову (…). Узнав про кислую капусту, Семен Демьяныч выругал дьякона, дал бумагу в продком на полпуда капусты, а печать за разговорами поставить забыл.
— Без печати выдать никак невозможно! — сказали в продкоме.
Опять, усталому и голодному, пришлось возвращаться назад, а когда пришел в НАРОБРАЗ, Семен Демьяныч ушел в УКОМПАРТ.
«Разве жалование получить, все-таки хватит на две восьмушки махорки».
В очереди стояли оборванные шкрабы, городские и сельские, некоторые в лаптях, один даже на босу ногу, все с любопытством разглядывали афишу о публичном диспуте в городском саду на тему необыкновенную: о бессмертии души. Один застрявший в глуши богоискатель выдумал это сделать по примеру Англии, как у Джемса, в пику официальному материализму, с голосованием.
В очереди говорили:
— Чудак, он думает таким способом что-то сделать.
— Забьют.
— Ну еще бы, и пикнуть не дадут.
— Неужели не постоят за бессмертие души? — спросил Алпатов.
— А кому какое дело теперь до души, — сказал босой шкраб, — я сам сознательно руку за душу не подыму.
— За идеи Платона и Христа?
— Голодные не могут быть христианами.
— Но христиане же часто были голодными.
— А это надо вперед себе в голову забрать, и тогда даже будет приятно за что-то свое голодать, а просто голодные не могут быть христианами, вы сами должны это понимать.
— Может быть, я и понимаю, но как же этот философ не понимает?
— У него жена доктором хорошо зарабатывает, вот он и выдумывает, у него есть время, но вы сами шкраб и понимать должны, что голодные не могут быть христианами, из голода ничего не выходит (…)
Не мысль, что голодные не могут быть христианами, а злость этого босого учителя, одетая такими словами, поразила Алпатова и напомнила ему точно такую же злость, но в других словах, и какие это слова, он хотел и не мог вспомнить.
— Погодите, товарищ, получать деньги, пойдемте за мной, — сказал ему мальчик со взъерошенными волосами, заведующий школьным подотделом.
— Да, погодите-ка, — сказал другой такой же мальчик, заведующий внешкольным подотделом.
— Сюда, сюда! — шла впереди их горбатая девица, заведующая секцией социального воспитания.
Алпатов стоял.
— Ну, товарищ, — сказал первый мальчик, — что вы теперь делаете?
— Разбираю архивы.
— Разве есть это?
— А как же.
— И порядочно?
— Очень даже много.
— Много? — сплюнув подсолнух, спросил другой.
— Порядочно.
— Мы решили вас использовать иначе, по ликвидации безграмотности.
— Прежде надо ясли для детей завести, — ответил Алпатов, — а то ко мне бабы ходят с грудными ребятами: пищат ребята, бабы унимают, не слушают.
— Вот вы и займитесь организацией.
— Нет, я не занимаюсь никакими организациями.
— Почему?
— Не интересуюсь, я другой природы.
— Мы все одной природы.
— Нет, разной.
— Мы вас мобилизуем.
— Не пойду.
— Пришлем милиционера: вас нужно выжать, как лимон.
— Не выжмете: я сухой лимон.
Тогда третий мальчик показался на пороге, сделал какой-то знак, и все побежали со свистом по коридору.
Алпатов вынул скорей свою бумагу на кислую капусту, взял со стола печать, приложил и пошел опять в продком получать.
Помещица с козами во время этой беготни уже приметила Алпатова — и как он аккуратно затворяет калитку, и поглядывает на нее. Теперь она его остановила и пожаловалась на коз, мало дают молока, не хватает травы.
— Нужно как-нибудь из своего имения выхлопотать корову, — сказал Алпатов ей в утешение.
— Корову? — изменилась в лице помещица. — Что вы сказали, повторите.
— Корову.
— Господи, — перекрестилась она, — неужели это сбудется: я сегодня во сне видела корову.
— Черную в очках и белых чулочках.
— Черную в очках. Но как же это вы знаете?
— Так знаю: получите корову, хлопочите скорей, — сказал Алпатов и поспешил в продком.
Там, однако, занятия кончились, все было пусто, и где выдают кислую капусту, рычала большая рыжая собака.
Посмотрев на злую рыжую собаку. Алпатов вдруг вспомнил, кто это и какими другими словами сказал, что голодные не могут быть христианами; это разбойник, издеваясь, сказал Христу: «Если ты сын Божий, спаси себя и нас».