XII КОНТРИБУЦИЯ
Завалило снегами поля, без осадки пуховые горы были по сторонам дороги, встречному издали кричишь: «Делим, делим дорогу!» — и потом, потрещав грядками, поскрипев оглоблями и досыта наругавшись при дележе, засаживаем лошадей по уши, а то и отпрягать приходится и вытаскивать сани самому. Теперь, если догнал кого, поезжай с ним до конца пути, обогнать невозможно.
И в таких-то снегах, по такой-то дороге, собрав возле себя целый обоз, едет из города человек иной жизни. Что ему, свободному, нужно в этом мире древних заветов? Он едет спасти несколько книг и картин, больше ему ничего не нужно, и за это дело он готов зябнуть, голодать и даже вовсе погибнуть; есть такой на Руси человек, влюбленный в ту сторону прошлого, где открыты ворота для будущего.
— Контрибуция, братцы, насела, во как!
— Окаянная сила!
— Тридцать тысяч на Тюшку.
— Задавила Понтюшку.
— Задавила Колдобкина Ерему: двадцать тысяч.
— Издохнет Ерема.
— На Елдошку десять.
— Ох!
— Охает, охает, а десять подавай. Десять на отца и на сына пять: «Пойду, — говорит, — издыхать в холодный амбар, а свое говорить буду: нет и нет».
— Грабиловка!
— На рыжего Крыску легла контрибуция в пять тысяч: валите, говорит, все на рыжего, рыжий все берегет.
— Рыжий все берегет!
— На Крыску черного, огородника, легло десять.
— А еще говорят коммунисты — слово какое! Коммунист должен быть правильный человек, ни картежник, ни пьяница, ни вор, ни шахтер, ни хулиган, ни разбойник, ни обормот, коммунист должен быть средний крестьянин, чтобы он твердо за землю держался.
— А кто землю пахать будет? Пусть соберут весной коммунию, да что приобретут.
— Приобретут! Он будет сидеть и смотреть, а я работать, вот посмотрите, земля весной не будет пахаться.
— Побросают. Все будем ходить, поглядите, все будем блудить с востока на запад и с запада на восток.
— Так для чего же, братцы, эта коммуния и что есть коммуния?
— Коммуна, я понимаю, есть война с голодом. С турками воевали, с немцами, англичанами, с кем только не воевали; и ведь еще побеждали! Коммуна есть армия против врага-голода, но почему же в коммуне еще голоднее стало и нет ситцу и ничего прочего?
— Потому что воры.
— Да что воры, чем вор хуже нас, вор плохой человек тому, у кого ворует, а для всех прочих он, может, получше нас с тобой. Нет, друг, не в ворах дело, а в тех, кто видит вора да молчит.
— Как молчит? Намедни у нас одного всей деревней, как собаку, забили.
— Так ваша деревня маленькая, а в большой деревне никто правду не посмеет открыть.
— Нет, не воры, а я думаю: на войне — там под палкой, а работа мирная из-под палки худая, вот отчего не выходит война с голодом.
— Нет, братцы, я коммуну понимаю как жизнь будущую, сапожник, или портной, или слесарь, что это за жизнь сапожника, только сапоги, не человек, а тень загробная! Так вот для этого устраивается всеобщая полевая жизнь.
— Для сапожника? А я как крестьянин и полевую жизнь отродясь и до гробу веду, и великие миллионы на Руси определены этому с основания веков, то почему же сапожнику дача, а нам наказание. Нет, коммуна есть просто: кому-на.
— Кому на, а кому бя.
— Истинное наказание: Сережка Афанасьев на отца своего Афанасия Куцупого наложил контрибуцию в пять тысяч: «Будь же ты проклят!» — сказал Куцупый.
— Проклял сына?
— Проклял во веки веков.
— Вот, а ты говоришь, дача сапожнику, тут, брат, слова Евангелия, исполнение закона, что настанет время, — ох, настанет время, не минуешь… Ну, братцы, а как же на попа, наложили ли что на попа?
— Как же, на молодого двадцать тысяч.
— Ну, хорошо: молодой поп снесет.
— И на старого десять.
— На покойника?
— Так он после раскладки помер. На дьякона пять, а на Епишку ничего.
— Как же ничего на Епишку: у него на огороде двести дубов лежит.
— Ничего, но не горюйте, придет время, и Епишка зацепится, все там будем, и сам Фомкин брат попадется.
— Не брат он мне! — крикнул Фомка.
— Кто же он тебе?
— Супостат!
— Ладно, два яблочка от яблонки далеко не раскотятся, этот самый Персюк, матрос, землю никогда не работал, не знает, как соху держать, как зерно в землю ложится, а говорит: «Я коммунист, мы преобразим землю». Я ему: «Чего же ты раньше-то ее не преображал?» — «Не хватает, — говорит, — транспорта».
— Кобеля ему вареного не хватает.
— Да, транспорта, говорит, не хватает.
— Транспорта! Ты мне транспорт в живот проведи.
— Ну вот и я ему теми же словами сказал: «Ты мне транспорт в живот проведи».
— И что же он тебе на эти слова?
— На эти слова он мне хвостом завилял. Эх, вы, говорю, стали на волчьи места, а хвосты кобелиные.
— Чего же вы терпите? — сказал Фомка. — Взяли бы да и освободились.
— Кто нас освободит?
— Известно кто: барон Кыш.
В тишине под скрип снега перебегает Фомкин огонек все сани из конца в конец: головы думают. Невидимо бегает огонек, и на одном возу опять вспыхнуло:
— На Авдотью легло двести рублей. Мало, а что делать, как малого нет. «Есть, — говорят, — деньги?» — «Нету». — «Есть деньги?» — «Нету». —"Расставайся с коровой!" — «На Пичугина пало десять». — «Подавай», —говорят. «Нету!» — «Иди в прорубь!» Раз окунули.
— Окрестили!
— Да, окрестили и спрашивают: «Есть?» — «Нету». Во имя Отца окунули и во имя Сына окунать. «Есть?» — «Нету». Из третьей Ердани вылезает. «Есть?» — «Есть».
— Окрестили человека.
— Крестят Русь на реках Вавилонских.
— На Тигре и Ефрате.
— И все Персюк, один креститель, а когда речь говорит, обещается освободить женщину от свиней и коров.
— И освободили: нет ни свиней, ни коров.
— Эх, братцы, ни паралича из этих слов не получается, а вот что я думаю: собери всю пролетарию, будет ей бобы строгать, собери всех голоштанников, да воз березовых привези, да обделай их, чтобы они работали, как мы, как Адам, первый человек.
Сильней и сильней разгорается Фомкин огонь по обозу, теперь с ним каждый согласен свергнуть статуя и потом хоть бы день, два пожить, как сам Фомка: чтобы нет никого и никаких. Вдруг как ток пробежал по обозу, все стихло, и одно только повторялось ужасное слово:
— Эй, братцы, эй, берегись, держись, заворачивай скорей. Фомкин брат едет.
что никак не может из-под тулупа достать пенсне и разглядеть, с какой стороны покажется это чудище — Персюк, Фомкин брат, и, главное, понять, куда в один миг мог по таким глубоким снегам исчезнуть такой громадный обоз, как могли вынести из сугробов куда-то на другой путь слабосильные деревенские лошаденки.
— Стой! стой! — внезапно появляясь, кричит Персюк. — ну, берегись теперь, Фомка.
Фомка хлоп! — в него из нагана, хлоп! — другой раз, а Персюк все целится. Хлоп! — третий раз Фомка, и тут Персюк выстрелил, а Фомка нырнул в снег, показалась рука, показалась нога, и остался торчать, как свиное ухо, из снега неподвижно угол шубной полы.
— Что же вы это человека убили? — крикнул Савин.
— Собаку! — спокойно ответил Персюк и, вынув револьвер, прошел туда, вернулся, сказав: — Не отлежится.
— Человека убили?
— Кто такой, за книгами? Лектор, может быть?
— Лектор.
— И с высшим образованием?
— Учился, да что в этом теперь?
— Как что: гуманность.
Савин так и всколыхнулся от слова «гуманность» и, вытащив наконец в эту минуту пенсне, посмотрел через него в страшную рожу. «Вот, — подумал он, —крокодил, а тоже выговаривает „гуманность“!»
— У вас тут, — сказал он, — в прорубь мужиков окунают, морозят в холодном амбаре, а вы мне толкуете еще про гуманность.
— Не всех же морозим, — ответил Персюк, — злостного другим способом не проймешь (…)
— Ну и ошибаетесь.
— Не часто, а бывает, но без этого же и невозможно нам, а если человек встречается гуманный и образованный, радуюсь: вот был тут Алпатов, приятель мой, умнейшая голова, тот всякую вещь до тонкости понимал, пропал ни за нюх табаку.
— Как же пропал, — сказал Савин, — он в больнице и, кажется, поправляется.
— Помер, сам видел: на простыне выносили.
— Жив.
— Помер.
«Что же это такое? — думает Савин, продолжая свой путь в одиночестве по глубоким снегам. — Сейчас был тут громадный обоз, и нет никого, был Фомка, и нет его, и человек был такой заметный Алпатов, и никто даже хорошо не знает, жив он или в могиле: умер — не удивятся, жив — скажут: объявился. И даже если он воскресший явится, опять ничего, опять: объявился».