Итак, исполнилось полгода со дня нашей встречи. И теперь рушатся все препятствия, и за тридцать пять лет жизни с Е. П. мы не узнали того с ней, что открыло сближение за шесть месяцев. Сколько мучений, сколько радости и чего-то нового, неведомого.
Как будто, прихватывая рукой больное сердце, я полгода поднимался изо дня в день на гору, с мученьем и радостью от новых кругозоров, превозмогая мучения. В этом путешествии на гору талант мой слился с любовью, и я теперь знаю, что если иссякнет любовь моя – иссякнет талант, и если будет любовь возрастать – будет возрастать и талант.
Итак, путешествие мое в гору все продолжается.
Цветет мята. В тени лесной есть еще крупная земляника, малина поспела. Кукушка смолкла, но горлинка еще гуркует. Мы с Л. собираем грибы. Очень сближаемся, становится похоже на связь неразрывную.
Л. видела сон, будто с нею десятки и сотни и тысячи ее сожителей и поклонников, а меня нет. И старый подвижник ей говорит: «Нет тебе прощения и не будет». После чего Л. хотела утопиться, но поклонники ей не дали.
– Я видел очень томительный, очень мучительный сон...
– Расскажи!
– Видел, будто в лесу собираю грибы, а их нет.
– Ну?
– Вот и все.
– Почему же он томительный и мучительный?
– Потому что грибов нет.
Староверов Гаврила. Старик – хранитель православия, безупречный человек, единственный, кто против нашего брака и разорвал отношения с Л. за то, что она оставила А. В. Единственный его порок и грех, что он не участвует в современности, что, значит, мертв. Но с мертвых и спроса нет, значит, нет у него ни греха, ни порока: безгрешный и беспорочный старик, неподвижная фигура 36.
Проводил своих... В этот раз мне стало даже чуть-чуть не по себе, что я как будто больше не могу удовлетворяться одиночеством. Вот когда она стала по-настоящему моей женой. И это удивительно, до чего она именно жена, хотя это имя, произнесенное со стороны, ей непереносимо.
Впрочем, она ненавидит всякую форму без живого содержания, называемого ею любовью. Так вот, обычная «жена» ей ненавистна, как категория брака. Ее же собственная, т. е. она сама как жена, происходит от материнской любви. И все ее схватки с матерью происходят от ненависти к форме.
У Н. А. есть прием логического рассуждения, с уверенностью, иногда надменной, что если она рассудит, то из этого должна выйти правда... Это у нее не то от дворянства, не то от немцев...
Не дай Бог мне ее когда-нибудь огорчить.
Вчера проводил, сегодня первый день на холостом положении, но письмишко успел написать.
Поэты юные в своем творчестве исходят от удивления, старые поэты – от мудрости. Но бывает наоборот: юный питается мудростью (Лермонтов), старый – удивлением (Пришвин).
Написав рассказ, я сказал, не думая о читателе, а только о себе, как мне самому показалось, я сказал с восхищением: «Хорошо». Другой же не о себе думает, а о детях, для которых написано, и тоже с точки зрения читателя говорит: «Хорошо». Никогда я не думал о читателе, а мне часто говорят: «Вы должны знать, для кого вы пишете». Странно, что я, не думая о читателе, гораздо меньше ошибаюсь, чем те, кто о них думает. Почему?
– вот и все. Другое дело свое виденное представить для других людей в понятных словах, – вот для этого нужно и время, и опыт, и мастерство.
Надо так писать, чтобы радовался не только сочувствующий, но чтобы и мыслящий говорил: хорошо!
Грибов много, но и людей, охотящихся за грибами, тоже много. Утром сорвут, а те, кто опоздал, ходят с пустой корзиной, но один грибник, старый человек, рано не ходит, а всегда приносит полную корзину. Сегодня он мне открыл свой секрет: «Они глядят, куда все глядят, а я – куда никто не заглядывает, – в кустик гляжу, под колодинки».
Вот и все. Глядит, куда никто не хочет глядеть, а люди о нем говорят, будто он с чертом знается.
Когда я на бумаге ставлю «Я» и веду от него рассказ, то, конечно, это не мое индивидуальное «я», это «Я» употребляется в том же самом значении, как царь говорил в манифесте свое «Мы». Но мои молодые подражатели принимают это «Я» за индивидуальное и иногда пишут по наивности начисто от себя.
Письмо. «21/7–40 г. День прекрасный 37, милая Л. Телеграмму об обмене получил, но свалил все на Птицына и успокоился: у Птицына выходной пятница, а без Птицына переехать нельзя, как нельзя разделиться без юридических услуг Валентина Филимоновича. Порывался даже приехать в Итаку на Лаврушинский и поступить, как поступил Одиссей с женихами Пенелопы.
Работаю, стиснув зубы, и к твоему приезду надеюсь все дочиста кончить.
Милая, привези сухариков белых, печенья и пришли батончика два, а то у нас плохо, животик серьезно спадает, даже жалко становится. Грибов ужасти сколько. Сегодня пошел в Круглую рощу, прости Господи, до ветру сходить и принес белых грибов на обед. Аксюша поутру принесла оттуда семьдесят два.
Ты не можешь представить себе, как высоко я через тебя поднялся в своих глазах: и всегда, когда я думаю о тебе (а думаю я все свободное время), я чувствую себя как-то особенно прочно на земле и в то же время мне это ново и небывало. Всегда удивляюсь, как в такой беде ты могла для меня сохраниться, и еще удивительней, как ты нашлась.. . Я тебя люблю, Ляля, – как я счастлив, что могу это сказать спокойно, уверенно и в первый раз в жизни первой женщине.
У меня щемит сердце от мысли, что ты в Москве мучишься, я стараюсь от этого больше работать свою скучную работу исправления трех экземпляров. Дело тоже невеселое! Рассказы же детские надо только переписать, и скорей всего мы это сделаем с тобой дня в два. Мы будем скоро свободны от нудной работы, от Аксюши и от тягостной борьбы за жилплощадь. Как это будет хорошо!
Ах, Ляля, я сейчас так уверен в своей настоящей любви к тебе! Я снова теперь чувствую то, что мелькнуло когда-то на мгновенье, будто ничего-ничего мне от тебя не нужно и я просто так люблю. Но увы, даже такая любовь не добродетель, а только счастье-талант: иной богат золотом, я богат тобой, вот и все.
Целую тебя и маму. Твой пузатый пустынник.
Михаил».
Лялино письмо от 28 февраля. «Сегодня получили ордера. Вчера твои посланцы не застали меня. Если догадаются прийти сегодня – получат подкрепление: ветчинки, колбасы, сухарей и конфет. Ты пишешь – вызвать на помощь Аксюшу. Да как же ты не понимаешь, что она мне не друг и что она может навредить в дни обмена!
... Не дивись, что я сейчас пришла в буйство и в этом состоянии схватилась за перо. Я не могу мириться с твоей податливостью, с твоей какой-то неразборчивостью мысли. Примеры: ты готов был невзлюбить мою маму за то, что она не умеет скрыть от нас свою тревогу, свое неверие, что у нее не хватает сил одной бороться молча с этим неверием (в тебя). Тебе трудно было пожалеть хорошего, но измученного и, может быть, слабого человека, а ведь за ней стоит добро, т. е. готовность бескорыстно служить тебе.
И другой пример, обратный: достаточно тебе там наговорить всяких слов, чтобы ты потерял оценку и размягчился (ты не отрицай, будь правдив, это так!). Я сама шатка и тоже поддаюсь словам и тону, сама страдаю от этого, и тем более мне это невыносимо в тебе.
Настоящие люди не так чувствуют. Федор Куприянович (Чувиляев) мне сегодня рассказывал, как он ответил Леве: «Я не предатель, и заявляю тебе, что не намерен молчать и покрывать шантаж и вымогательство. Я остался с М. М.».
Сегодня после твоего письма, Левиного посещения и разговора с Федором Куприяновичем мне стало так тошно, что я успокоилась только на мысли, что я ведь свободна, что вся эта клетка из красного дерева меня удержать не может – ни она, ни слава твоя, ни искусство. Помни, мне нужно твое свободное от пристрастий сердце и твоя правая мысль, и без этого мне не нужно ничего.
Почему Федор Куприянович мог сказать им такое точное бескомпромиссное слово, а ты не можешь? Да, я не скрываю, мне горько эти дни. Я прихожу к Анне Дмитриевне (Чувиляевой), она мне начинает говорить, что вот, мол, все же жалко разрушения семьи: «Подумайте, как Е. П. любила М. М., как она его окружала вниманием. Грубость, эгоизм? Что вы! Один раз только при нас Лева позволил себе повысить голос на отца, так Е. П. сразу его осадила, а сама – никогда».
Дальше та же А. Д. удивляется, что я против машины: «Мы были уверены, что это ваша идея!»
– почему? Потому, что ты всегда считаешь нужным скрывать истину своей жизни с Е. П., и в ложном свете твоего прежнего благополучия семейного – я, конечно, авантюристка и разлучница.
Дальше: Р. В. говорит: Коноплянцев такого мнения, что, не будь Е. П., не было бы и тебя. Она – источник твоего искусства. Кто внушил эту мысль людям? – Ты. И в свете этой мысли – я авантюристка и разлучница.
Почему же ты не умеешь, не смеешь меня защитить? Почему тебе жалко их, которые тебя расценивают как источник своего благополучия, и только? Мне очень горько, и я не вижу, зачем мне это скрывать.
Что же мне делать? Ты не изменишься – поздно ломать человека в твои годы. Да и права я на это не имею. А жить с этим сознанием, что все вокруг смотрят как на разрушительницу хорошей семьи, я не могу. Может быть, ты даже и не понимаешь, о чем я пишу, чем мучусь: ты всегда слишком упрощенно понимаешь это мое огорчение: «ревность»... Нет, это неправда. Поверь мне, если Е. П. и сыновья станут на истинный путь – я сделаю все от меня зависящее, чтобы вернуть тебя им. Я сделаю это. И поверь еще, что я уступлю дорогу всякому, кого я не буду достойна и кто придет за тобой.
Но сейчас, – сколько времени я просила тебя, чтобы ты сказал им, что я не причина, а повод, – причина в них. И разве ты сказал им это? Ты выжал из себя самые бледные, самые скупые слова, словно нарочно, чтобы они ничего не поняли.
На что же я могу опираться, где же ты настоящий, и как не стыдно тебе за эту трусость, или ложь, или слепоту!»
При перечтении через три года: «Пишу после чтения ее письма мне из Москвы во время тяжбы с сыновьями. Она действует правильно и с достоинством, и все в словах ее правда, но... что это «но»? Мне кажется, это «но» в том, что она говорит как лично задетая, торопится обвинить меня в мягкости, в то время как я знаю, что я тверд в себе очень. Не твердости не хватало во мне, а внешнего выражения твердости и находчивости. Последующая жизнь показала правду мою и твердость во всей силе, какую только можно женщине желать своему другу.
Надо было бы ее тогда пожалеть, но я сам-то был в каком жалком положении!»
При перечтении через десять лет: «Почему, когда Л. так рассудительна, что и слова не вставишь, – я не любуюсь ею, а только уважаю и слушаю, иногда с ворчанием. Что-то похожее на сочувствие читателя Обломову, когда хорошие люди стараются вытащить его из болота: как-то не видишь этих уважаемых людей – какие они настоящие. Так и Л. бывает очень почтенной, но это не Л. Моя Ляля безмолвно глядит в меня, и я от этого загораюсь на какие угодно действия».
«Почему? – Потому, что не хотелось тебе ехать воевать в Москву и в то же время совесть упрекала, что все унижение ты свалил на меня...
Диву даюсь, как могли у нас сохраниться об этом злосчастном лете светлые воспоминанья?»
Л. иногда говорит: «Я люблю тебя, как маму». Это значит, у нее любовь почти евангельская, в смысле – преодолеваю чувства недобрые, трудности характера. Так можно любить и врага. А то бывает, Л. говорит: «Люблю больше мамы». И действительно чувствуешь, что любит страстно. И когда она хочет сказать, что любит всем существом, как больше уж и невозможно любить, она говорит: «Люблю, как папу».
Моя любовь к Л. не есть добродетель, это просто счастье и талант. И потому не добродетель, что я от этой любви получаю не меньше, чем даю. Любовь же Л. к матери, это почти, а может, и во всем добродетель, впрочем, возникающая из потребности, свойственной Л. Конечно, если Л. заболеет и я ничего от нее получать не буду, все равно я буду ее любить, но эта любовь не будет добродетельна. Вероятнее всего, я совсем не обладаю чувством настоящей любви, которой любят врагов.
Татьяна любила Онегина: это любовь. Но... она любила и Гремина, по-настоящему любила: «как маму», «как папу» и даже больше; значит, и это любовь. Будем же такую любовь считать как добродетель, а к Онегину – любовь для себя.
В 1936 году Пришвин пишет в дневнике:
«Слушал оперу „Евгений Онегин" и думал о том образе, которому адресовано письмо Татьяны, и о том, кому оно попало: девичьем образе любви, что отними образ – и будет свинство – безобразие; этот образ и есть начальный исток равно, как искусства, и жизни рода... (искусство тоже есть жизнь).
Долг Татьяны (жизнь со стариком) вышел из первообраза, как у меня в «Жень-шене» сложилась жизнь; жизнь течет и жизнь складывается, но сила первого образа остается там и тут.
Спайка (узел) любви-эроса и любви-долга, то и другое в единстве личности у Пушкина вышло прекрасно. В толстовской «любви» (аскетической), противопоставленной «пристрастию», этой спайки не чувствуется, и стоит вопрос: не есть ли эта «любовь» в своем происхождении «лишней мыслью».
Любовь на столбах («Держусь»). Скажет «любовь» и тут же «держусь» – как будто эта любовь у него мост на ненадежных столбах и, переходя, он шепчет «держусь» и «помоги, Господи, перейти».
Та высота, которую чувствуешь, читая дневник Толстого 1910 года, несмотря на все сомнения, происходит от мысли о любви к врагу, от которой и происходит всякая другая «любовь», противопоставляясь нашей обыкновенной любви как «пристрастию» (определение самого Толстого).
В этом свете появляется моя задача добиться увековечения этой любви-пристрастия (т. е. посредством творчества выбросить из этой любви «смертные» остатки и сохранить «бессмертные». Этот путь дает: 1) смирение, 2) творчество. Толстовский путь разрыва обеспечивает: 1) гордыню, 2) прекращение творчества, 3) нелюбовь к людям.
«отходил».
Как бы я ни любил для себя, ни жертвовал всем, включая самую жизнь, – все это не будет добродетелью, – все это – любовь для себя, и хвалиться тут нечем. Но любящему так «героически» представляется, будто он выходит из себя и не для себя живет, и через это наполняется великой гордостью, не подозревая, что он сам живет, больше чем когда-либо, для себя.
Я иногда ставлю себе вопрос: не есть ли у Л. вся ее любовь ко мне любовь-добродетель, путем сознательного великого мастерства представленная ею в глазах моих как любовь для себя? Почему, почему же не допустить возможности тончайшего обмана, граничащего с самообманом, относительно маскировки любви – любви-добродетели любовью для себя... Знаю, что она станет опровергать и будет уверять, будто ни от одного мужчины она не получала такого полного удовлетворения. Я этому верил и верю... но пусть она гениальна в своем мастерстве, и если не обманет, то как художник самообманется; на самом же деле она вышла замуж за старого и некрасивого человека с целью, положим, помочь любимой матери и, может быть, даже самому писателю, даровитому и одинокому.
Тогда любовь-добродетель, ущемленная счастливой целесообразностью, сгущается до крайности, до свечения, и этот свет падает на старого, некрасивого, пусть даже горбатого, и делает его любимым и единственным.
Пусть будет так; спрашивается: если моя Л., такой мастер любви, сама создала свою любовь, то есть ли это для меня такой обман – огорчительный факт? Конечно, нет. Я только с удивлением ширю глаза свои и буду по-прежнему жить с ней, и любить ее, и сживаться. Но почему же все-таки, разобрав, что жена меня любит не любовью для себя, а любовью-добродетелью, я чувствую себя преодолевающим не то обиду, не то ущемленность в своей самости или обделенность природой?
Итак, вот скелет повести: он любит большой самоотверженной любовью и понимает как явление Целого, всего мира, обнятого его любовью. Он убежден, что он любовью своей выражает лучшее на земле. На самом же деле и такая любовь есть любовь для себя (эгоизм), а не добродетель. Она же знает лишь любовь как добродетель, и стремится любить для себя, и добивается воображением уверенности в том, что это есть действительная любовь для себя, хотя на самом деле это любовь-добродетель. Так они оба обманываются и вместе молятся разным лицам Троицы, он – Отцу, она – Сыну.
Мать моя была очень добрым человеком, а не добродетельным, и я такой же: чувствую, уважаю любовь-добродетель и неизбежные на ее пути страдания, а сам стою на своем и как нравственно здоровый человек боюсь усиливать естественное стремление в ту сторону.
Страстная радость жизни, выражаемая не греховными страстями, а любовью для себя и поэзией, – почему это не чудо? Почему радостью жизни нельзя постигать, а непременно только страданием?
Однажды в ночном шепоте, совершенно беспорядочном, случайном и даже иногда бессмысленном, вышло так у меня, будто какие-то внешние мои достоинства, вернее, отчасти и внешние привлекли ее ко мне. Явная дрожь презрения пробежала у нее по телу, и это была судорога любви-добродетели. На самом деле нет ни малейшего безобразия в моем лице, но ей хочется, чтобы я был безобразен и уродлив, – тут-то она и впилась бы в меня своей любовью!
«Выдумал, все выдумал! Не было этого! Впрочем, это твое право выдумывать, на то ты и художник».
... Но я не вынес бы ее любви-добродетели, если бы в таланте своем не чувствовал себя мужчиной, способным любить для себя, и привлекать к себе, и показывать молодым и красивым кукиш!
Все понял! Встал с кровати после полуденного сна, и вдруг все стало ясно и открылся короткий смысл моих длинных домыслов: ... Ничего нет в ней того, что я подозреваю, и нет этой любви-добродетели, и я тоже не заключен в любви для себя. Может быть, эти любви являются только образами выражения мужского и женского: мужчине соответствует любовь для себя (любовь-радость), а женщине – жертвенная любовь.
В 1949 году М. М. делает следующую запись, исчерпывающую его интимную и творческую биографию: «Сегодня во время прогулки оглянулся и вдруг застал группу неодетых молодых в зеленой коре высоких деревьев в общении с небом. Сразу я по ним вспомнил деревья в Булонском лесу 47 лет тому назад. Тогда я раздумывал о выходе из положения, создавшегося благодаря моему роману, и тоже так поглядел на раскинувшиеся по горящему небу деревья, и вдруг все движение миров, солнц всяких, звезд сделалось мне понятным, и оттуда я перекинулся в свои запутанные отношения с девушкой, и решение выходило до того логически верное, что его надо было немедленно открыть ей. Я бросился к выходу из леса, нашел почтовую кабинку, купил синюю бумажку, попросил возлюбленную немедленно прийти на свидание, потому что все решено.
Наверно, она понять меня не могла: ничего не вышло из свидания, и я систему своих доказательств, заимствованную у звезд, совершенно забыл.
Было ли это у меня безумие? Нет, оно не было безумием, но стало, конечно, безумием, когда не встретило того, во что оно должно было воплотиться.
Совершенно то же произошло со мной десять лет тому назад.
Пришла ко мне женщина, я ей начал раскрывать одну свою мысль. Она не поняла меня, считая за ненормального. Потом вскоре пришла другая женщина, я ей сказал это же самое, и она сразу же меня поняла, и вскоре мы с нею вошли в единомыслие.
Так, наверное, было бы и в том объяснении 47 лет назад: поняла бы – и все! А то после того чуть ли не полвека я думал о себе как о сумасшедшем, стараясь писать так, чтобы меня все поняли, пока я наконец добился своего: пришел друг, понял меня, и я стал таким же хорошим, простым и умным человеком, как большинство людей на земле.
Тут интересно, что действие пола закрывалось душевным состоянием: нужно было, чтоб там (в духе) сошлось, чтобы тем самым открылась возможность действия здесь (во плоти, в обычных душевных переживаниях).
Итак, если там был Дух и Дева, то все воплощение зависело от Них. Рождалось там, а здесь лишь выходило.
Не испытавшему это нельзя рассказать – он может только верить».
на всю жизнь любовь к призраку, с компенсацией видимости семейной. Так мы сохранялись с Лялей как жених (Дух) и невеста (Богородица), и случай нас свел.
Пусть у нас не будет детей, но все равно брак наш навсегда будет таинством, и пусть он был не в церкви, а где-то в Тяжине, через нас Тяжино стадо церковью.
6 ноября. ... С такой-то точки зрения семья в распространенной своей форме есть необходимость переживания какой-то ошибки (греха) в любви, и отсюда культ долга.
Но Ляля открыла мне глаза на возможность какой-то семьеобразовательной любви не на почве «ошибки» (греха) или, может быть, «хромозомы». Она верит в такую любовь так, что знает ее, и показывает примеры другим людям, и утверждает даже, что хороших людей, происходящих от этой любви, вообще больше, чем, скажем, «ошибочных», то есть рожденных по закону «хромозомы» (греха). Эта Лялина любовь, конечно, происходит от веры... И вот такая русская семья (православная или забывшая свои истоки) у нас, русских людей, была и распространялась по народу...
1941 г. 12 апреля. «Их поняли как секту гнушения браком, но это неправда: они не гнушались, но шли по пути святости. И если бы она не пала, то умерла бы с ним как святая. И пусть она не выдержала, пала, но если бы он остался в живых, с ней, падшей, стал бы жить как с женой, и этот брак его стал бы как путь, обходящий гору или какое-то иное препятствие, но привел бы его все равно к святости.
С его стороны был просто недосмотр, с ее – уступчивость и пусть падение: она не разбилась в этом падении и, может быть, хромая, но опять бы пошла в гору, как идет теперь со мной и надеется еще попасть со мной в те же горы».
Я не знаю иных, кроме этих, в литературе записей личного подлинного опыта, в котором наконец-то завершается трагедия мировой истории: человек, пережив свое падение, покаяние, весь аскетический труд на пути спасения, вновь возвращается в исходное состояние – в рай, который в Новом Завете именуется уже по-новому – Царство Небесное... Пусть этот опыт длился какие-то мгновения, но он был.
Кроме того, эти записи Пришвина есть разрешение той жизненной трагедии, которую пережила я и которая описана в моей автобиографии.
В 4 часа появилась Л., бесконечно усталая, но довольная тем, что приехала домой и что война наша кончилась.
– Ты, – сказал я, – рада, что домой приехала, разве тут твой дом, а не на Лаврушинском?
– Наш дом, – ответила она, – везде, где мы вместе.
Никогда наша любовь не была на такой высоте ясности, уверенности и полноты. Меня чуть-чуть смущало, что наши чувственные отношения потеряли прежнюю заманчивость, как было неодетой весной. Я спросил об этом, и она мне так ответила:
– А как же иначе? Тогда мы были телом разные, и нас влекло телесное чувство, чтобы слиться в одно, а теперь мы достигли всего, я твоя совершенно, и ты мой.
Л. подсчитала наши расходы и вывела минимум траты помесячно.
Тогда я почувствовал, что в этой семейной коммуне я связан и теперь нельзя тратить деньги, как мне захочется. Об этом я сказал Л., и она удивила меня ответом:
– Но так же все порядочные люди живут, не как хочется, а как можно.
От этих слов мне до того стало приятно, то есть оттого, что я тоже буду жить, как все хорошие люди живут, до того мне было это по-хорошему ново!
1) Надо поглубже разобраться в том, почему новый строй моей семейной жизни (коммунальное расходование заработка) является для меня таким большим и радостным событием, как будто раньше я был невольником своей воли.
2) Принципиально автомобиль надо исключить из нашего хозяйства, потому что это прихоть и не отвечает нашим доходам и всему новому строю жизни.
3) У меня талант писать, у Л. талант любить. Наши грехи (сходились с неравными) являются результатом нашей свободы, обеспеченной талантами: мы могли так делать, и мы отвечаем за легкомыслие в отношении ближних.
4) Моя специальная вина, это «будьте как дети» в отношении низших существ, как, например, своих детей. «Будьте как дети» справедливо в отношении высших (старших), но не в отношении низших, и в особенности своих детей. Мне нужна была другая заповедь: «Будь как старший».
виноват в своей же доброте. На их ступени сознания эта доброта моя есть слабость, трусость.
* Моя вина (лат.).
Сегодня отыскался А. В. Выслушав от Удинцева всю историю нашего романа, он сказал: «Надо признать факт совершившимся» и будто бы повеселел.
Сегодня закончена книга «Мой дом» («Лесная капель»). Книга сделана при близкой помощи Л. Закончена в пятницу 26/7, в день обмена жилплощади с Е. П., т. е. точно в день нашей победы.
Вчера читал о борьбе с ведением, которое стремится подменить чувство к Целому 38. Вспомнилось, что эта борьба за простоту с ведением была мною проделана очень добросовестно и этому была посвящена жизнь моя с Павловной. Искусство мое писать явилось именно на переходе от ведения к простоте. Вот почему и теперь, на пути нового сознания, надо мне отнестись к этому по-детски, без всякого умствования, вообще «про себя».
Любовь это не добродетель, а совершенно такой же талант, как всякое художество, и тоже связана, как и искусство, с искушением, обманом. Искусство и любовь – это самый край бездны, на котором бьются между собой Конец и Начало.
Я обладаю талантом в искусстве. Л., несомненно, обладает талантом в любви. Она тоже, как и я, может своим талантом пользоваться и может обратить его к Богу. Но и Бог тоже не обрадуется, если талант возвращается, каким был дан. Между тем, чтобы увеличить дар, надо подвергнуть себя борьбе... Наша любовь с Л. дается нам в оправдание прошлого. В сущности, мой талант писать есть форма любви, и у Л. талант любви есть форма искусства. На борьбу за оправдание прошлого у нее поставлено все на карту, вот чем мы держимся: все.
Давно ли это было, она сказала мне, что не любит меня; что если бы она любила, то могла бы бросить свои «долги».
– Я напишу поэму, – ответил я, – и вы бросите свои долги.
– Это может быть, – ответила она.
И не прошло недели после этого, я написал нечто, и она пришла, и я целый вечер не решался написанное ей прочесть, все равно как влюбленный не сразу же решится обнять возлюбленную. И вот я решился, прочитал. И она плакала и говорила мне:
– Ну вот, вот, я плачу, вот и все, – не бросай меня, помни, что я твоя, что я тебе во всем, во всем пригожусь!
Тут вот я узнал, что поэзия – это форма любви.
В ожидании из Москвы Ляли открыл своей благонравной, почтеннейшей теще слова Ляли: «Лучше я буду красивой и умной блудницей, чем добродетельной женой». Теща замерла и, не будучи в силах понять и, не понимая, стать против Ляли, спросила: – М. М., объясните, в чем тут дело? Я объяснил, что у добродетельных жен муж часто заслоняет Идеал, а для блудницы, как Магдалина, путь к Нему совершенно свободен.
все они оказались почерпаемыми до того, что ведро ее не могло погрузиться и забрать для утоления жажды достаточно воды. Сила ее в том, что она сохранила в себе ясное сознание того, что они для нее все исчерпаемы, а она для них неисчерпаема и что она с ними в вечном неравенстве.
Вот так точно я чувствовал себя в поэзии тоже неисчерпаемым родником, и когда оказалось, что моя поэзия есть лишь форма любви и сразу при встрече с Л. превратилась в любовь, притом в единую и единственную, тогда-то Л. и стала моей, то есть решилась реализовать свою всегда ею сознаваемую женщину с неисчерпаемыми дарами.
... Неизвестный стал близким: после этого роль полового влечения сыграна; а дальше?.. Дальше: «Лучше я буду красивой и умной блудницей, чем добродетельной женой».
Но у нас происходит для нее и для меня небывалое: мы переходим не от Эроса к полу, как все, а, наоборот, от пола к Эросу. Может ли это так оставаться навсегда? Не знаю. Знаю одно, что это обязывает меня стать на высоту, на которой – пусть Л. не будет – я и тогда один не останусь.
Perpetuum Mobile *. Наталья Аркадьевна: «Вот ты же нашла человека по себе».
«Но все равно я не жена, какая я жена? А настоящая жена – возьми Долли 39 или Трубецкую... 40»
Л. слышала из другой комнаты мой разговор с Н. А., как она мне с горестью говорила о том, что Л. меня теперь любит больше, чем ее.
– Неправда, – сказала Л., – всех, кого я люблю, я люблю по-разному и одно с другим никогда не смешиваю и не сравниваю; разве я больше или меньше люблю А. В., чем М. М.? Не меньше, не больше, а по-разному.
Это очень было мне похоже на то, как сравнивают поэтов, тот больше, тот меньше, между тем как настоящие поэты между собою равны.
И еще я думал о том, что, пожалуй, Л. и права: она готова всех любить всей любовью. Разница не в ней: разница в них, и каждый из них, не будучи в силах охватить всю ее любовь, пользуется только частью ее, и оспаривает часть другого, и сравнивает свою часть с другою, как сравнивают собственность на жилплощадь, – больше или меньше.
Август. Зову Лялю Балдой за то, что она, как Балда в сказке Пушкина, все делает: и рассказы мои подсочинила, и корректуру правит, и в очередях стоит, и белье стирает, – настоящий Балда. Я же, как поп, ожидаю щелчка.
В 6 час. выехали из Москвы и в 8 час. приехали в Тяжино. Проезжая мимо церкви в Кривцах, вспомнили, как я провожал сюда Л. неодетой весной, и дивились силе влечения, способной вести вместе еще совсем незнакомых людей.
Я почувствовал, что в общем им хорошо и то, чем мы с Л. живем, из-за чего и боремся, им вовсе не нужно.
В лесу собирали грибы. Застала гроза. Теплый дождь. Мы с Л. достигли такой степени сближения, когда «удивление» (от первого глаза) больше уже не открывает друг другу нового, но зато и нет больше тревоги, что из-за чего-нибудь весь союз разлетится и все сближение окажется ошибкой. Мы вступили в тот фазис, когда найденное друг в друге каждому становится необходимостью для существования, входит в привычку, в повседневную потребность.
Ничто во внешней форме каждого, красивое или некрасивое, больше не влияет на отношения. Мало-помалу складывается такое постоянство, как в планетах и их спутниках, способных до конца жизни вращаться друг вокруг друга, не в силу очарования видом, а силою тяготения. Можно, конечно, и без всякого первичного очарования влюбленности, без удивления, а просто так сойтись, чтобы потом уже жить не по любви, а по закону этого тяготения. Но я думаю, что при первичной удивленности друг другом закон тяготения будет служить воле вошедших в союз, тогда как в другом случае он станет привычкой.
На носу у меня, на самом кончике, рос пучок толстых черных волосков. Л. мало-помалу один за другим повыдергивала эти волосики, и с луковицами. Вытаскивая сегодня последний волосок, она говорила:
– Хороший ты человек, очень хороший, только сильно запущен и зарос бурьяном.
– это самое дорогое, потому что у самого ее дорогого человека – отца – был такой же самый живот.
Так поэзия заменяется любимым, милым, и это противопоставляется поэзии как человеческое, настоящее.
Поэзия приманила – заманила, сыграла свою роль – позвала, но сущность не в ней.
Однако поэзия может играть роль сущности при достоянии безчеловечья.
Л. говорила сегодня, что, как бы она ни поступала, как бы ни делала, хорошо или дурно, внутри ее остается существо, особо думающее… У меня это тоже есть.
верующим и стал на этот путь.
Вся разница в нас, что я чувствую Бога больше как Творца видимых и невидимых, она же – как Бога-человеколюбца. И замечательно, как соответствует то и другое понимание полу мужскому (творчество) и полу женскому (собственно любовь).
«Фацелию» направили в «Новый мир». Работаю над «Лесной капелью». Л. со мной работает, и наша дружба растет, и любовь наша, святая, чистая, растет, и создается новое детство и настоящий Дом. Даже поэзия стала на второй план, как «хлеб насущный».
Л. говорит, что «Ручей» – это произведение бессмертное, и пусть, и это все-таки «хлеб».
– это наша общая смерть – страдание и разлука наша. И это есть то, на чем создается Церковь. И как это просто! Точно так же просто и беспрерывное движение, рост всех живых существ, всего живого.
Л. впервые увидала близко самолет в Парке культуры и, когда я попросил ее, прошла под крылом огромной машины, но не стала ей удивляться. Что это? Это война «камня» с безудержным, бесчеловечным движением цивилизации. «Камень» и самолет, однако, в отдельности бездейственны, то и другое получает смысл во взаимном проникновении.
Л. обратит внимание на самолет, когда он будет предназначен для строительства дела любви. Тогда она с благоговением посмотрит на него. Теперь же самолет и не должен возбуждать ее удивления.
Еще я думал о дивной этой находке: как мы друг Друга нашли и теперь не перестаем думать друг о друге, хотя все эти дни находимся вместе.. Я, подготовленный самой природой, чтобы создать «Песнь Песней», я теперь больше настоящего ничего и написать не могу, как только «Песнь Песней», но это будет истинное чудо, если я ее напишу...
Вся моя поэзия вытекала из утраты в юности невесты, но теперь, когда утраченная нашлась, из каких же родников будет являться поэзия? Я думаю, из благодарности, из жажды славить жизнь и ее возможности: это будет песнь песней, всех песней, бывших на земле до сих пор.
– Можно ли так обращаться с такими драгоценными вещами?
– Я отравлена жизнью, – сказала Л., – я не могу к детству вернуться.
Это один из мотивов ее бытия.
Л. говорила, что счастливого в любви своей она сделала меня одного.
– А я счастлив, – ответил я, – тем особенно, что ты со мной отдохнешь.
Вечером ходил с Л. в кино смотреть молодежную пьесу «Закон жизни», и я понял, что Л. по юношеской чистоте своего понимания любви есть «комсомолка», то есть базис ее остается таким и на этом основании надстроилось сложнейшее и гениальное здание любви. Отчасти и я тоже такой, мы с ней в этом сошлись.
– Вот увидишь, – сказала она, – нас когда-нибудь поймут и оценят.
Разнос «Моего дома» у Ставского. Пришлось после этого выделить из него «Фацелию». «Фацелия» сдана в «Новый мир» как поэма на 2 1/2 листа, остальное переделывается как дневник «Лесная капель» 41.
Выправляя «Лесную капель», вздумал перечеркнуть один кусочек двумя черточками накрест и двумя параллельными. При этом мне чем-то пахнуло знакомым и бесконечно милым. Так часто бывает, но догадаться – чем пахнуло – так и не успеешь: пахнет чем-то милым из детства – и тут же забудется. Но в этот раз из черточек накрест и двух параллельных сложился мне змей, как я клеил его, бывало, сам из деревянных планочек и листа белой бумаги. Так вот, милый запах сейчас это был мне запах клейстера из пшеничной муки, каким я обыкновенно тогда клеил змея. И было это тому назад больше полстолетия.
«Лесная капель» – разве не есть это все пережитое с детства?
Твердо решено писать «Школу радости» (Канал) всю зиму до весны с лета 1941 года 42.
Люди не умирают, а присоединяются к действующему прошлому, составляют основание, благодаря которому и заметно движение мира... С 16 января (семь месяцев) я прошел большой путь, мне было и мучительно, и сладко. Теперь оглядываюсь: далеко-далеко назади осталось прошлое (от слова «прошел»). Смотрю сейчас на себя и вижу в себе язычника и только теперь понимаю, что это чувство цельного мира и радость от этого есть чисто языческое чувство.
43 догадывался о том, что я несчастлив, но что я умею виду не показывать, и за то он меня уважал (кажется, это был единственный понимавший меня человек). Сила же моя была в том, что я свое горе скрывал сам от себя.
игра моя была «Домик в Загорске» 44. Ревность помешала даже и Ляле понять мою горькую игру...
И вот самообман: конечно, временами я и сам верил, что у меня хорошо, и, во всяком случае, не хуже, чем у людей. Это лишало меня зрения на человеческое счастье и отводило глаза на природу, где я находил соответствие тому, чего был лишен. Но тогда почему бы и это отношение к природе – не самообман?
И сама поэзия?
И что же есть не самообман? Л. – не самообман.
45, заместительница Аксюши.
От неопределенного страха молятся Михаилу Архангелу; чтобы вещь нашлась потерянная или человек пришел из разлучения – Ивану Воину; от избавления от уныния – Пресвятую Богородицу просят. Это все знает Марья Васильевна и ничего не боится на свете.
Узнав о пропаже фотоаппарата, она помолилась Ивану Воину, и я сейчас же нашел фотоаппарат в секретере, где хранился запасной чай. Итак, на всякий жизненный случай у М. В. есть свой святой; прямо к Богу она не всегда смеет обращаться, но у святого попросить всегда можно.
... Не ошибиться бы Л., бедной, как ошиблась она в Аксюше!
эгоистического налета в человеческой сущности она как бы разреживается и расходится постепенно «на нет»...
Как человека обычного я ее знаю только в ее ревности, да еще во второй половине ночи, когда разоспится. Еще она бывает человеком, когда ссорится с матерью. Но даже и эти мелочи надо принять с оговоркой, что все это происходит где-то на поверхности.
Единственная женщина, с которой я могу сравнить Л., это Маша (Марья Моревна моего детства).
Больную Л. привел в лес, расстелил зипун, усадил ее и рассказал наконец содержание «Падуна» 46. Так я, создав из материалов «Падуна» «Неодетую весну», завоевав Л., вернулся к своей теме. Буду Л. посвящать ежедневно в свою работу, и вот увидим, возможно ли при наличии любви ее соавторство. Верю, очень верю, что так будет.
«Падуне», мы уговорились о том, что искусство есть форма любви и в любви человеку можно и нужно трудиться, что в любви человеческой не бывает без труда и страдания. Но форма любви – искусство зависит исключительно от таланта (Дух веет, где хочет). Вот отчего истинное творчество сопровождается чувством свободы и радости.
Л. внезапно выздоровела, и тем открылось, что болезнь ее от переутомления в городе: то зарывается в работе, то ленится. Это я знаю: такая работа с перекатами происходит от лени. Но, как бы там ни было, Л. работать может во всех отношениях, и я напрасно боялся.
В этот приезд Л. показала, как она может обойтись без прислуги. Я понял происхождение ее комически приказательного тона в отношении нас: это происходит из того, что она больше всех делает и как-то чисто по-матерински печется о своих. Понял еще я, что Л. богата душой, что полюбить ее и уйти от нее никому невозможно.