Изучая письмо В. Д-ны, нашел, что логика ее не покидает ни на мгновение: очень умная, а я совершенный дурак («уверчив»). Но вот выступает контролер доверия – Разум (он Разумник Васильевич) и спрашивает: «А если?» И какая кутерьма подымается, и «сладкий недуг» исчезает в одно мгновение... и становится ясным, что то мое одиночество, на которое я жаловался моему новому другу, и было и есть средство моего спасения и разгадка для всех удивительного, что такой ребенок мог сохраниться в наше время.
Р. В. говорит: «А если?»
– Но разве вы не видите, какая она?
– Вижу, да, а все-таки «а если?».
– Но, ведь если думать всегда о «если», с места сдвинуться нельзя.
– Почему же? Вот Аксюша, – она, несомненно, не «а если», – отвечает мне Р. В.
5 февраля. Дни 3–4 февраля были самые трудные, я ужасно страдал. Р. В. рассказал мне о женщине, которая вышла замуж за человека, подлежащего исследованию. Восемь месяцев спала с ним, все выведала и предала. И под влиянием рассказа Р. В. -ча, не видя Веду, я представил себе, будто стало невозможным поправить малодушие: «Ушла и больше не придет никогда!» И мне остается «прочее время живота».
Вот тут-то во мне все закричало: «Спасать, немедленно спасать!» И я написал тут письмо ей.
О, как я люблю это чувство покаяния, из которого воскресает мой настоящий человек!
Мое письмо. «После каждой новой встречи Вы чем-нибудь возвышаетесь в моих глазах, и чем-нибудь перед самим собой я становлюсь ниже, и в чем-нибудь я отступаю. Не только архивы мои – драгоценные (казалось мне раньше) дневники, но и книги в моих глазах теряют прежнее значение, и последние остатки вкуса к славе исчезают. Самоуверенность моя исчезает. Предвижу, что на этом пути «Пришвин», каким он был, и вовсе кончится. Напротив, все Ваше в моих глазах вырастает, и даже некоторые, раньше казалось, некрасивые черты преображаются и становятся для меня дороже красивого (родинка отцовская). Мне бы хотелось эту любовь мою к Вам понять как настоящую молодую любовь, самоотверженную, бесстрашную, бескорыстную. Могу ли? Пусть даже сейчас не могу, но я хочу бороться за это новое свое большое счастье и быть победителем. Я хочу понять процесс моего самопонимания в собственных глазах как разрушение всего того, что должно неминуемо рано или поздно разрушиться. Я хочу понять возвышение Ваше в моих глазах как силу жизни, которая должна воскресить меня после неминуемого разрушения оболочки моего самообольщения. Я хочу быть лучшим человеком и начать с Вами путешествие в неведомую страну, где господствует не томящееся «я», как теперь, а торжествующее и всепобеждающее «мы». Дорогая моя, не будем откладывать наше волшебное путешествие, сейчас же, в эту самую минуту, станем обдумывать радостный путь, уговариваться между собой в строгом неуклонном выполнении труднейших условий нашего будущего торжества.
Вашими же словами пишу, моя желанная, «хорошо ли молчать из трусости, из самолюбия не сделать того, ради чего и живешь-то на свете?». В Вашем существе выражено мое лучшее желание, и я готовлюсь, не скрою, с некоторой робостью к жертвам в личной эгоистической свободе, чтобы сделать Вам все хорошее и тем самым выше подняться и самому в собственных глазах.
Все, о чем я сейчас пишу, вышло от Вас, и я не хочу лицемерить и спрашивать Вас о том, согласны ли Вы со мной отправиться в далекое путешествие, в неведомую страну и там создать себе Дом. Это от Вас же пришло ко мне, и мне даже кажется, будто я только записываю, и весь труд мой состоит лишь в том, чтобы точно было выражено согласие с Вашим желанием и сознанием. Никто больше Вас не понимает так сильно, что талант мой – есть сохраненная сила молодости, и я Вам назначаю его как невесте. И пусть в нашем союзе никогда не будет того, от чего погибает всякий обыкновенный союз: у нас никогда не будет в отношении друг ко другу отдельных путей, наши души открыты друг для друга, и цель наша общая. Пишу это Вам в предрассветный час дня моего рождения».
Перечитывая через пять лет это свое письмо, Михаил Михайлович замечает: «Вспоминаю свое письменное предложение ей. До сих пор я этим гордился: мне казалось, что я совершил героический поступок – прыгнул на пролетающее мгновение и остановил его. Другой стал бы раздумывать и пропустил бы свое мгновение.
Я не раздумывал, а взял и достиг своего.
Однако, если теперь подумать об этом, я мог бы сделать гораздо лучше (спокойней). Всем бы от этого было бы хорошо. Но, скорее всего, у меня не хватило бы духу на такое любовно-внимательное устройство жизни. И я, чувствуя слабость, и совершил этот бросок.
Факт героизма тут утверждается победой Дон-Кихота в его борьбе с Гамлетом. Это несомненно хорошо, и надо этим гордиться. Но только надо иметь в виду, что это выход человека отчаянного, боящегося пропустить свое мгновение жизни. Тут есть, может быть, и что-то ребячье: доверчивость бессмысленная и священная. Это чувство есть в русском народе, и назвать его можно словом «уверчивость». (Так Аксюша и сказала тогда: «Уверчив!») Но есть в том же народе идеал поведения человека с любовным вниманием.
Такой человек не прыжком движется, а ступает твердо и четко при свете любовного внимания. Вот с точки зрения этого идеала я теперь критикую свое письмо. И мне досадна теперь сама форма письма, какая-то безумно-рассудочная».
Через 12 лет:
«В записях 1940 года есть что-то тяжелое и нудное: мы тогда не летели, не плыли, а делали сами новую жизнь, и дневники того времени иллюстрируют любовь как дело жизни, но никак не любовь-песню».
Так ли? – спрашиваю я сейчас. Иначе нам было невозможно в те дни, как только трудиться подобно двум чернорабочим,– столько хламу было накоплено двумя – и все это надо было раскопать и разгрести! Мы работали всерьез, навсегда.
Да, это была не юношеская встреча. И это была в те дни, вероятно, еще не любовь – мы лишь осторожно и требовательно к ней приближались: мы не должны были больше ошибаться.
«Кто обманывается в ком-нибудь, тот и другого обманывает. Значит, нельзя обманывать, но нельзя и обманываться». Так запишет М. М. через полгода.
заглянуть ему в лицо.
И тогда он сам притронулся к моей руке, остановил ее и сказал:
«Я хочу сделать для вас только самое хорошее. Помните, мне от вас ничего для себя не нужно».
Так за всю мою жизнь в прошлом говорил мне только один Олег: та же широта, смирение и та же сила.
На следующий день я пришла на работу к М. М., и он прочел мне свое письмо.
7 февраля. Веда превратила день моего рождения в день именин. Но водицы холодной, о которой я писал в «Командоре», я все-таки изрядно хватил.
Чего стоило одно то, что вскоре после моего взволнованного чтения она сказала о возможности проверки моего чувства тем, что будет призван третий секретарь, и если при этом возникнет опять роман, то и окажется, что, хотя моя любовь и возвышенна, и героична, и все что угодно, только... безлика.
Это не только «вода холодная» – это раскрытие всей моей любви, изображенной в «Кащеевой цепи»!
Похоже, она даже не только холодной водой окатила, но вытащила меня на солнечный свет, как старую залежалую шубу, повесила на забор и принялась выхлестывать из нее моль.
Сознание как молния простегнуло меня сквозь всю жизнь, но она была расположена принять меня всего, каким я у нее за это время сложился. И потому никакого стыда я не почувствовал, напротив, проще простого она позволила себя поцеловать и, самое главное, рассказала мне о себе все самое сокровенное. Больше дать нечего – все! И все так просто и ясно, и в то же время письмо было разгромлено до конца.
Припоминаю, что после разгрома письма я даже пролепетал в полном смущении о своем «приданом», что я не с пустыми руками пришел к ней, а принес и талант, и труд всей жизни, что талант этот мой идет взамен молодости.
– А я разве этого не знаю? Я первая обо всем этом сказала и пошла навстречу.
лучше будет, чем с пятеркой.
Замечательно, что в этом нашем любовном объяснении деятельное участие принимала Аксюша, что самое письмо с «предложением» было прочитано предварительно Аксюше! Вообще же, введение в роман Аксюши меня как-то высоко поднимает над тройкой, этим я горжусь и выправляюсь.
А когда все трое с Аксюшей во главе на радостях хватили по рюмке, стали весело хохотать, мой стыд совершенно кончился.
Так мы все трое смеялись и радовались, все трое в чем-то чрезвычайно похожие и близкие, и глупенькие, и пьяненькие, и замечательные. Самое же главное, что до того был предрассветный час и мне все чудилось, а теперь, на рассвете нашей дружбы, стало показываться все как есть и жить захотелось больше, чем раньше.
Все главное вышло у нас из дневников: в них она нашла настоящее свое собственное, выраженное моими словами. И вот отчего, а не потому, что боюсь, не отдам никогда и эти тетрадки в музей: это не мои тетрадки, а наши.
– Помните, эта женщина прислана вам, М. М., и она вас приведет куда следует. За вашу доброту она вам послана. Почем мы знаем – может быть, наступает страшное, трудное время и душа ваша становится на место».
Я не знала еще тогда небольшого секрета Михаила Михайловича о его недавнем прошлом: «третьим секретарем», о котором я сказала иронически в ответ на признание (но и самым первым по времени), была эта самая Аксюша! Но в девственном достоинстве своем она даже намек отклонила и превратилась в «бумажную» героиню очередной повести «Неодетая весна».
В один из тех вечеров мы ужинали и позвали к себе за стол Аксюшу выпить немного винца. Она сидела веселая и хорошенькая. Зашел разговор о наших летних планах – путешествии втроем на грузовике. И М. М. предложил: «Давай, Аксюша, попросим В. Д-ну к нам переехать и жить с нами!»
С Аксюши хмель соскочил, она озабоченно нахмурилась.
– Павловна никак не допустит! – сказала она.
– А если я сама поеду к Е. П., все объясню, и она поймет и, может быть, меня сама полюбит?
– Нет, не знаете вы ее, и не показывайтесь ей, – хмуро ответила Аксюша и пошла громыхать тарелками на кухне.
9 февраля. Казалось, все ясно между нами и от «а если» не осталось и следа. Однако пережить его было Веде не просто. Она пришла сегодня желтая в лице: ночь не спала, точно как и я в ночь под 5-е, и тоже из-за этого «а если», в котором я каялся ей. И мне-то, мне, после всего принесла в доказательство своей невиновности пачку писем к матери из Сибири!
Я сказал:
– Есть научная отвлеченность – это решето, в которое проливается жизнь, и остаются на решете одни книжки. А то есть и поэтическая отвлеченность с Прекрасной Дамой и рыцарством.
– Тут ничего не поделаешь, – это в существе самой поэзии, – сказала она.
– Мое письмо к вам именно и есть чистый продукт поэзии, и вот отчего при встрече с жизнью возник юмористический образ третьего секретаря. Не думаете ли вы, что и у Олега была та же поэзия, только по молодости с неблагополучным концом, в результате чего явился тоже в своем роде «третий секретарь» – муж?
Она задумалась.
Как бы то ни было, а письмо мое к ней и его реализация 7-го февраля – есть замечательнейшее событие в моей жизни, день огромной силы, поднимающий на своих могучих плечах все годы моей жизни с того детского дня, когда появилась Марья Моревна».
«Это было в детстве. Я – мальчик и она – прекрасная молодая девушка, моя тетка, приехавшая из сказочной страны Италии. Она пробудила во мне впервые чувство всеохватывающее, чистейшее, я не понимал еще тогда, что это – любовь. Потом она уехала в свою Италию. Шли годы.
Давно это было, не могу я теперь найти начала и причин раздвоенности моего чувства – этот стыд от женщины, с которой сошелся на час, и страх перед большой любовью.
И вот Маша опять вернулась в Россию. Однажды я, взрослый мужчина, решился признаться Маше в этом мучительном раздвоении. Загадочно и лукаво улыбаясь, она ответила:
– А ты соедини.
– Но как же это соединить?
– Но в этом же и есть вся трудность жизни, чтобы вернуть себе детство, когда это все было одно.
Тут ничего не может прийти со стороны, в этом же и есть твое личное дело, – соедини, и создашь любовь настоящую, без стыда и без страха».
Прекрасная моя Маша вскоре после того умерла. Прошло много лет, и всегда, когда я бываю в духе и вспоминаю Машу, пытаюсь сказать ей что-нибудь хорошее. Но только после упорной борьбы всей моей жизни два года назад мне удалось выполнить ее завет-поручение, и совесть моя стала спокойна».
Надо вспомнить всю задумчивость, все выражения, все реплики Веды после чтения письма.
– Скажите же, чем отличается поэзия от любви, – спросил я. – Не есть ли это одно и то же?
– Поэзия – это с мужской точки зрения, – ответила Веда, – а у женщины это – всегда любовь. Радость от встречи того и другого, боль – от подмены: вот и вся наша женская жизнь.
– Трагедия Олега была в том, – сказал я ей, – что поэзия лишила его необычайной силы внимания. У вас же не хватило силы ждать.
– Значит, сущность любви состоит в ожидании? – спросила она.
– Да, – ответил я, – вы же сами Мастер любви, вы должны это знать: Мастер любви учит ждать.
зубчатку.
Рассказывая мне о своей детской попытке с Олегом перестроить вселенную, она мне была прекрасна, как снежная вершина. Но она смотрела в мою долину с такой же любовью, как я смотрел на ее вершину. И я думал о том, что самой вершине ее высота не кажется такой привлекательной, как нам из долины. С высоты, напротив, снежным вершинам долины кажутся необыкновенно прекрасными.
Вкусив той высоты с Олегом, она и не может найти себе пару.
– Вы, Мастер любви, скажите, пройдет ли когда-нибудь эта острая тревога?
– Она и проходит, разве вы не чувствуете?
– А дальше?
– Остается, конечно, высота.
10 февраля. Читал в музее о Мамине. В зале было чисто чрезвычайно и бездушно. Никогда еще не было в моей памяти собрано столько людей, заменяющих друг друга, как вчера...
Клавдия Борисовна была высокая, без форм, лицо простовато. Куда что девалось? Она похожа была чем-то на моль, пыльную бабочку, живущую в книгах.
Читал и чувствовал полное отсутствие слушателя: музей как музей. Но я хорошо отдохнул от «пьянства»; сладкий яд мало действует, в голове дятел долбить перестал. Но тем сильней поднимается в душе «песнь песней», и стоит глаза закрыть, как в этой пустой чистоте зала среди заменяющих друг друга людей невидимо появляется Незаменимая с ее вечной задумчивостью, обрываемой улыбками.
– Чем объяснить, М. М., ваше молчание? Я все жду звонка...
– А я ждал вашего.
– Но мне было как-то неловко первой после рассказа...
– Да вы забыли даже рукопись, подаренную вам, у меня на столе.
– Что вы! я не посмела ее взять сама, напомнить, уходя, о вашем подарке. Мне бы так хотелось ее иметь!
– Я пришлю ее вам.
– А работа?
– Я же писал вам – у меня новая сотрудница и она отлично справляется. Вы же сами мне ее предлагали и, помните, сказали: «Все хорошо, только у нее бородавки».
– Помню. Ну что же, они вам не мешают? – спросила она с натянутой улыбкой.
– Нет, вы ошиблись, это не бородавки – это у нее две маленькие родинки, – ответил я.