То ли голова у меня болела, то ли она мудрит или умалчивает о чем-то по своему праву... В душе стало темнеть, и все нажитое прекрасное закрылось, и связь моя потерялась до того, хоть плачь! С упреком в душе я обращался к ней в молчаньи:
– Как, милая, ты не можешь понять, что я не святой, как Олег, я как всякий человек – дай ему тысячу комнат и запрети только одну – и он непременно идет в запрещенную. Что же мне делать теперь, как дальше жить при запрещенной комнате? Путь Олега был отойти, отречься. И этим все кончилось: она осталась в суете жизни, он погрузился в творчество и умер святым.
– А вы, – спросила она, – как бы вы поступили?
Я молчал. Но не я ли сам тогда подошел, когда она работала, и сказал так простосердечно: – Мне же ничего от вас не нужно, будьте сами по себе, я – сам по себе, и мы будем просто счастливы только потому, что двое вместе.
А женщина в существе своем высшем только и ждет этого, и так понятно, что мои слова привлекли ее, и странно, через это именно продвинулось сближение до запрещенной комнаты.
Так неужели же мне предстоит признать себя слабее Олега и уступить мертвому господство, а себе быть «при ней» и повторять судьбу ее несчастного мужа? Нет! Я чувствую в себе всякую силу и только не знаю, как вернее ее применить. У меня и теперь возникает сомнение в правильности пути Олега: не слабость ли это, просто уйти от соблазна? Не сильнее ли тот, кто должен взять, значит, подвергнуться величайшему риску, значит, выпить весь горький сосуд и в то же время звезду сохранить? И ты, Михаил, не думай, что обойдешь вопрос и спасешься работой... «Вот я, бери, если хочешь, но только уж я посмотрю на тебя и тебя проверю насквозь и узнаю, какой ты настоящий...»
Что «люблю» – это несомненно, это заключено в образе. Можешь беситься, проклинать, бить, и не убежишь. Образ будет везде с тобой. Значит, люблю – это твердо. А дальше, как второй этаж этого «люблю», – бескорыстие, совершенная преданность и растворяемое в смирении эгоистическое самолюбие. Надо в этом положении добиваться бескорыстия, точно так же, как я писал «Жень-шень»: был в унижении газетных нападков, писал с коптилкой, – отняли у писателя электричество, а у соседа, слесаря-пьяницы, оно горело.
Писал, не надеялся даже на признание, подавляя мысль об уходе из жизни.
И написал!
... Если бы от нее осталась только душа, которую бы можно носить с собой в замшевом мешочке около сердца, то как бы я был счастлив, как бы я эту душу любил, и берег, и советовался с нею, и шутил... Буду ждать. И будь спокоен, Михаил, ты это выдержишь.
Мне встретился сегодня на улице писатель из новичков, совсем необразованный, как теперь это бывает, и растрачивающий золотой багаж своей наивности на общее дело своего писательства. С возникновением новых требований к литературе дела его пошатнулись, бедный вовсе замаялся в поисках заработка, встретил меня как собачка с разинутым ртом – и язык на виду.
– Здравствуйте, мой друг, – сказал я ему, – поглядите, какое сегодня небо прекрасное!
Он стиснул рот, поглядел острым глазом на небо, потом опомнился и вернулся к своей поэтической детскости глаз и легкомыслию.
– Представьте себе, – сказал он, – я до того замучился, что всю неделю неба не видал. Вы сказали: «Небо!» – и я вернулся к себе.
Меня тоже удивили эти слова несчастного поэта о том, что в делах можно небо забыть и что так вообще можно людей разделить на тех, кто смотрит постоянно на небо, кто иногда поглядывает, и кто никогда на него не обращает никакого внимания.
Олег смотрел только на небо и верен небу остался. А Пушкин проглотил весь сосуд и получил рану в живот. Со смертельном раной лежал Пушкин, у него пуля была в животе, который есть у каждого человека, у зверя – у всех. А души такой, как у Пушкина, ни у кого не было, потому что в «животе» его все было испытано.
Но Олег ушел на небо, не испытав пути; Олег вышел в святые, а Пушкин остался язычником.
– Ну, как же, Михаил, – спросил я себя, – с Олегом идти или с Пушкиным?
Вопрос канул куда-то в душевную щель для переварки, и мысль вернулась к несчастному поэту с потерянным небом.
можно бывает добыть себе кое-какое пропитание. Никогда не была так ясна сущность жизни, как борьба с Кащеем. Никогда в жизни моей не было такой яркой схватки с Кащеем за роман – за жизнь. И она это знает, но только все еще не уверена во мне, все спрашивает, допытывается, правда ли я ее полюбил не на жизнь, а на смерть.
Никогда в жизни не было мне такого испытания: это карта на всего человека.
27 февраля. И опять, как только я увидал ее, так мгновенно исчезла запрещенная комната – куда что девалось! Так при первых солнечных лучах исчезают ночные кошмары.
Целуя ее, я сказал:
– Вы не сомневаетесь больше в том, что я вас люблю?
– Не сомневаюсь.
– И я не сомневаюсь, что вы меня тоже немного любите.
– Люблю.
Я очень обрадовался.
– Неужели это правда?
– Правда: я скучаю без вас.
И поцеловала в самые губы.
После нее остался у меня голубь в груди, с ним я и уснул. Ночью проснулся: голубь трепещет. Утром встал – все голубь!
... Близко к любви было в молодости – две недели поцелуев – и навеки... Так никогда любви в жизни у меня и не было, и вся любовь моя перешла в поэзию, всего меня обволокла поэзия и закрыла в уединении. Я почти ребенок, почти целомудренный. И сам этого не знал, удовлетворяясь разрядкой смертельной тоски или опьяняясь радостью. И еще прошло бы, может быть, немного времени, и я бы умер, не познав вовсе силы, которая движет всеми мирами.
Мне казалось тогда, что взамен своего счастья я весь мир люблю, но это была не любовь, а распространенный на весь мир эгоизм: «Все во мне, и я во всем».
мне хотелось бы, – строить вместе жизнь возле себя простую и прекрасную.
29 февраля. Объяснение с Аксюшей до конца и ее готовность идти к Павловне на переговоры о том, что М. М. жизнь свою меняет. Теперь остается слово за В. Только записал – получаю письмо от В.:
«Дорогой М. М., пришла я от Вас домой и вижу: мама лежит как пласт беспомощная, лицо кроткое и жалкое, но крепится. Мама не спит от сильных болей – все тело ноет и дергает, как зуб, но ведь то один зуб, а тут все тело!
Она не спит, а я думаю: милый Берендей, мы оба «выскакиваем из себя» (это наше общее с Вами свойство) и потом, возвращаясь к своей жизни, пугаемся, будто напутали что-то. Мы создаем себе «творчески» желанный мир, и нам кажется, что он настоящий, но это еще не жизнь. А вот то, что около меня сейчас, – это моя настоящая жизнь. И я думаю, никогда не проглотить Вам сосуд моей жизни со всеми моими долгами!
Милый Берендей, не смущайтесь – Вы ничего еще лишнего не сказали и не сделали – я не хочу, чтобы передо мной Вы были должником или несвободным. И я думаю дальше: все это около меня – моя настоящая жизнь. А где же Ваша? Ваши книги? – но это Ваша игра. В конце концов останется сам человек, который через эту игру рос и вырастал. Где он и каков?
– а человеческое сердце.
О, мои долги! почему мы, люди, не можем любить, ничего не бросая, а лишь присоединяя к любимому новое существо! В этом одном может быть только конечная цель наших усилий и страданий. Настоящая любовь – свобода, а если сердце стеснено – это признак плохой, это подделка.
В тот день, когда я так обрадовалась Вашим словам, было мне словно веяние свободы, как волна из мира, где нет времени и пространства. Этот ветер дает ощущение достоверности. Это уже не «творчество»...
Я лежу на своем сундуке и думаю, думаю: не творю ли я сама Вас для себя? Забудьте, забудьте скорей то, что я прошлый раз Вам сказала. Это я «выпрыгнула» – это шаткая почва, на ней нельзя строить дом».
Аксюша:
– Если старца спросить, то он скажет: «Это искушение», – и велит вернуться в покинутый дом.
И смысл этого неглупо объяснила тем, что от своей любви надо отказаться, – откажешься от своей – и будешь любить всех.
В этом, конечно, и есть смысл аскетизма в общем их понимании. И мой «пантеизм» этого же происхождения: вместо одного человека – любовь ко всему. Аксюша думает, что ее мудрость нова, и не знает, что всю-то жизнь я только и делал, что служил голодным поваром у людей. Но вот пришел мой час, и мне подают кусок хлеба.
Аксюша всю ночь рыдала, всю ночь не спала, и когда в 6 часов я завел радио, вошла ко мне и вся в слезах сказала:
– Она колдунья!
– Ты с ума сошла.
– А что вы думаете – ее любите?
– Так люблю, что уйдет – выброшусь из окна. Скажут: она вернется, только постой на горячей сковородке, – и я постою.
– Ну конечно, околдовала. И какой человек возьмет в дом тещу – зачем вам старуха?
– В. любит мать – и я буду любить. Что ей дорого – и мне будет дорого.
– Вот и околдовала! И я знаю, когда околдовала.
– Когда же?
– А вот когда она вам лимончик подарила, в этом лимончике и было все.
И опять реветь, реветь, и опять несчастный Бой глядит ей в глаза печальными глазами красными... И она это видит, принимается обнимать его и лить слезы на его рыжую шерсть.
Бедная Аксюша, она и не знала, что так любит меня! С точки зрения их собственнической любви другая любовь – колдовство, а В. – колдунья. У них любовь – движенье в род; у нас – в личность, в поэзию, в небывалое.
– Колдунья, колдунья, – повторяла Аксюша.
Ничем я не мог ее унять и, наконец, рассвирепел.
– Пусть колдунья, – сказал я, – что же из этого?
– А то, что вся эта любовь на миг один, на минуту.
– Пусть на минуту, – ответил я, – ты же ведь этого не испытала.
– Чего?
– Что этот миг с такой прекрасной колдуньей покажется больше столетия...
Она мне не дала договорить.
– Тьфу! – плюнула старая дева и удалилась, убежденная, что все началось с лимона.
Все сильней огнем, пожаром охватывает желание войти в запретную комнату: кажется, войдешь – и будешь обладать настоящим. Но настоящее это пройдет – и, может быть, весь дворец исчезнет? Нет, не надо входить, и пусть сохранится дворец во всей красе, с его запретной комнатой...
– это наше прошлое с того дня, как она отморозила себе ногу. Будущее – это наше будущее с разлуки до встречи в первый и третий день шестидневки. И надо выбросить из головы все придумки, все замены: любовь – это все, и если это есть у тебя, то все, что взамен, теперь отбрасывается: только Любовь!
Все думал, что это можно: она будет на моей жилплощади, я с ней могу тогда как с сестрой. Я хотел ее с чистым сердцем позвать, а сейчас думаю, что отказаться уже не могу. И, значит, если она придет, то будет моя.
1 марта. В. не приходит, мать больна. В отношениях прибавилось много ясности и спокойствия. Теперь надо лишь сдерживать себя и ждать, как пахарь: вспахал, посеял и жди, когда вырастет. К вечеру навестил В. Она проводила и у меня провела вечер.