Глава 19. Мы с тобой
– Люди живут не по сказкам, но непременно, если, пережив, оглянуться на прошлое, то покажется, будто жизнь складывалась сказкой. Вот я свою сказку уже начинаю замечать.
– Но зачем это тебе нужно?
– Я не знаю зачем: это чувство себя самого, моя жизнь.
– Твоя личная жизнь, но кому это интересно?
– Это интересно всем, потому что из нас самих состоят «все». А ты как, разве не через себя самого узнаешь людей, общество?
Но зачем все о себе и себе... неопытному человеку может показаться, будто я действительно о себе это пишу, о себе, какой есть, – нет, нет! Это «я» мое – часть великого мирового «Я», оно может свободно превращаться в того или другого человека, облекаться той или иной плотью.
Это «я» – вершинная линия, провешенная над бесчисленными «я» всяких ямок, долин, горушек, пригорков. Это «я» уже было, когда я маленький родился на безлесной равнине черноземной полосы.
... Я существую, да, я словом своим по силам своим жизнь изменяю, творю, значит, я существую. И вместе с этим все больше и больше овладевает мною мысль о каком-то хорошем месте моем в будущем сознании людей.
Когда это будет, и где, и как – я не могу сказать, но в том я уверен, что место свое найду, и эта вера моя есть требование моего человеческого смысла.
Говорят о какой-то баснословной расточительности природы в отношении семян, не подумав о том, что, может быть, самое семя и является целью производства в природе. А семя имеет еще отдельное специальное назначение, как человек, посвятивший себя искусству или рассказу о собственной жизни.
Видел когда-то и Рублева и Рафаэля, и ничего не понимал, а теперь сижу в глуши, ничего не вижу и все понимаю.
И я такой, рассчитанный на долгую жизнь, а другой (Лермонтов) рожден, чтобы вспыхнуть сразу весь. Как бы вам хотелось родиться, на долгую или на короткую жизнь? Хотите сразу сгореть, как Лермонтов, или жить, как я, долго-долго под хмурыми тучами и с каждым годом чувствовать, что тучи мало-помалу расходятся и вот-вот покажется солнце...
***
Есть мысли, которые можно вызывать, а есть, которые сами приходят. Вот когда мысль приходит сама, человек теряется, как будто это волна пришла и за первой волной – целое море.
Тогда чувствуешь, что рядом с тобой плечо о плечо идет другой человек, и он тоже с тобой все понимает и все разделяет. И ты, чувствуя, что ты не один, а двое сходятся в одной мысли, укрепляешься в ней и начинаешь верить себе.
И так создается действительность.
... В этом и есть очарование творчества: кажется, будто ты не один делал, а кто-то тебе помогал.
Настоящее писательство, впрочем, всегда вне себя, и всегда не от «я», а от «Мы» («Мы с тобой»).
– это радостная способность избавляться от себя на какое-то время.
Чувствую, конечно, только через «я», но у меня есть вера, что ты где-нибудь существуешь, понимаешь меня, и я со своей поэзией, как по мосту, перехожу к тебе, подаю свою руку, передаю себя тебе в продолжение.
Реальная жизнь общества состоит во взаимодействии «я» и «ты».
– Ты голоден – я тебя накормлю, ты одинок, я тебя полюблю, – вот действительные реальные основы общественности.
***
Есть вещи и явления, названные кем-то и когда-то и потерявшие в движении времени смысл своего имени. И вот весь труд писателя, бывает, сводится к борьбе за настоящее имя тому, что все знают и называют именем, потерявшим всякий современный смысл.
В таком-то значении я и требую от настоящего писателя, чтобы он был современным, а из имен, требующих раскрытия в отношении современности, это прежде всех слов – любовь.
Тайну творчества надо искать в любви. Все мы помним, что когда кто из нас влюблен, то, бывало, и все люди на свете хороши. Так и в творчестве есть мысль – не мысль, а что-то единое сердца, ума и воли.
Если ты нашел в глубине себя мысль, то везде она, эта мысль: смотри в лес – и там листики и птички по-своему о ней говорят, смотри на большую улицу – и люди шепчут между собой о том же, и даже если усердно будешь смотреть в телескоп, то и там, и везде, и во всем как в тебе.
Сущность творчества, его самый глубокий секрет в том, чтобы находить в себе и для всех эту мысль.
Да, так и можно сказать, что всякое истинное творчество есть замаскированная встреча близких людей. Часто эти близкие живут на таких отдаленных окраинах места и времени, что без помощи книги, картины или звука никогда бы не могли друг друга узнать.
Через тоску, через муку, через смерть, через все препятствия сила творчества выводит одного человека навстречу другому.
Нам почему-то кажется, если это птицы – то они много летают, если это лани или тигры, то непрерывно бегают, прыгают. На самом деле птицы больше сидят, чем летают, тигры очень ленивые, лани пасутся и только шевелят губами.
Так и люди тоже. Мы думаем, что жизнь людей наполняется любовью, а когда спросим себя и других – кто сколько любил, и оказывается – вот так мало! Вот как мы тоже ленивы!
Когда теплый луч нагреет кору и на белую бересту сядет большая сонная черная муха и полетит дальше;
когда надутые почки создадут такую шоколадного цвета густоту кроны, что птица сядет и скроется;
когда в густоте коричневой на тонких веточках изредка некоторые почки раскроются, как удивленные птички с зелеными крылышками;
когда появится сережка, как вилочка о двух и о трех рожках;
когда вдруг в хороший день сережки станут золотыми, и вся береза стоит золотая, и когда, наконец, войдешь в березовую рощу, и тебя обнимет всего зеленая прозрачная сень...
– тогда по жизни одной любимой березки поймешь жизнь всей весны и всего человека в его первой любви, определяющей всю его жизнь.
***
Было во время дождя: катились навстречу друг другу по телеграфной проволоке две капли. Они бы встретились и одной большой каплей упали на землю, но какая-то птица, пролетая, задела проволоку, и капли упали на землю до встречи друг с другом.
И так много волнующих книг написано о возможности встречи двух стремящихся одно к другому существ, что довольно бегущих по проволоке двух дождевых капель, чтобы заняться новой возможностью встреч в судьбе человеческой.
Сегодня, друг мой, в Москве на Тверской я увидал, как два пожилых гражданина встретились и вдруг узнали один другого, наверно, не встречаясь полвека, один воскликнул: «Сережа!», другой: «Миша!» – и обнялись.
Я завидовал им: «Вот наговорятся-то!..»
Вот и я так думаю иногда о себе: и мне когда-нибудь встретится друг, и я выскажусь до конца...
Одной сказать можно, а ее нет...
Неведомый друг! Как глубоко он скрывается как невозможно трудна наша встреча! Писать именно и надо об этом...
Кончились люди. Луна. Звезды. Огромные деревья. И я, томящийся по другу, которому надо о всем этом сказать.
О, как опошлено французское «ищите женщину>>! А между тем это истина. Все музы опошлены, но священный огонь продолжает гореть и в наше время, как горел он с незапамятных времен истории человека на земле. Вот и мое писательство все от начала до конца есть робкая, очень стыдливая песнь какого-то существа, поющего в весеннем хоре природы единственное слово: «Приди!»
Прыгает от женщины к женщине Дон-Жуан, прекрасный тем, что он то умирает, то воскресает, неустанно стремясь к погибели и презирая ее... Прекрасная дама и ему не достанется.
Но прекрасная дама приходит неузнанной, не ведомой никому подругой в таинственной чудесной жизни.
Поздней осенью бывает иногда совсем как ранней весной: там белый снег, там черная земля. Только весной из проталин пахнет землей, а осенью снегом. Так непременно бывает: мы привыкаем к снегу зимой, и весной нам пахнет земля, а летом принюхиваемся к земле, и поздней осенью пахнет нам снегом.
Редко бывает, проглянет солнце на какой-нибудь час, но зато какая же это радость! Тогда большое удовольствие доставляет нам какой-нибудь десяток уже замерзших, но уцелевших от бурь листьев на иве или очень маленький голубой цветок под ногой.
По правде говоря, Иван не настоящий цветок. Он сложен из очень мелких кудрявых листиков, и только цвет его фиолетовый, за то его и называют цветком. Настоящий цветок с пестиками и тычинками только желтая Марья. Это от Марьи упали на осеннюю землю семена, чтобы в новом году опять покрыть землю Иванами и Марьями. Дело Марьи много труднее, вот, верно, потому она и опала раньше Ивана.
Но мне нравится, что Иван перенес морозы и даже заголубел. Провожая глазами голубой цветок поздней осени, я говорю потихоньку:
– Иван, Иван, где теперь твоя Марья?