Глава 34. Деревья
Может быть, лучшие мечты человека родились в растительной половине его души. Растение – это покой и задушевность, – это Данное; животное – это движение, действие, – это Соз-данное.
Да, мы разделяемся на тех, кто производит что-нибудь, и на тех, кто этим пользуется: одни создают музыкальные концерты, другие едят под музыку. И это вечное разделение, возможно, перешло в нас от разделения на растения и животных.
***
Жизнь – это борьба за бессмертие, опушки старых лесов покрыты, как щеткой, молодой порослью: старые передали молодым дело борьбы за жизнь, и молодые так живут, будто они родились совершенно бессмертными. Тут борьба совершается без лозунгов, без идей: на опушке леса величайшее из дел совершается в стыдливом молчании.
Создавая парк, мы плачем об утраченном лесе, и когда осенью нам кажется, будто все деревья плачут, то это деревья от нас взяли свои слезы: плачут они о потерянном счастье дикого леса. Но мы знаем, что если плачут и вправду они, то это мы их научили, и это от нас они взяли плакать о чем-то прекрасном и навсегда утраченном и весной радоваться в ожидании чего-то такого прекрасного, чего никогда на свете и не было.
Деревья знают только о том, что было, но только человеческая душа борется за то, чего не было.
Сейчас совершается у елок опыление, семенные елки сейчас стоят желтоватые от пыли. Наверно, несколько миллионов пылинок «пропадает» на одну, вошедшую в процесс оплодотворения семян в шишке.
Сейчас я начинаю думать, что миллионы пылинок, не нашедшие употребления, вовсе не пропадают, а живут, объединенные единством стремления к продолжению жизни. Единственная оплодотворяющая пылинка служит не так для оплодотворения, как для объединения всех: каждая из них стремится к одному и тому же. Не только пылинки, не только икра, но и наши слова направлены к чему-то одному: к слову, побеждающему время....
В мире совершается борьба за единство и всей совокупности множества – в единстве за жизнь, за ее продолжение, за ее вечность.
Как это можно смотреть на выразительные, старые, высокие деревья и не увидеть в них жизнь всего человека, каким он смотрится из-за нашей спины в тихие заводи ручьев, рек и озер?
Тайна жизни вся скрыта в маленьком семени: было маленькое семя ели, это семя раскрыло теперь все заложенные в него возможности, и по срезу огромного ствола я считаю годовые круги.
В этом и человеческая сложная жизнь ничем не отличается от дерева: из нас тот высший человек, кто лучше всех других раскрыл все заложенные в себе самом возможности.
Как нет на земле безвоздушного пространства, так нет и полного молчания. Если же всякий звук стихает, то деревья, кусты, облака, а то и запахи начинают говорить.
Так однажды весной я слышал в аромате почек благоухающую беседу березы с черемухой.
Прочитав прекрасную книгу, я думаю: вот я ее в день прочитал, а ведь чтобы написать ее, он истратил всю жизнь!
Выслушав весной первый зеленый шум у березы, я говорю: чтобы так прошуметь, ведь она полвека росла.
Лесная книга дается только тем, кто хочет читать ее без всякой ощутимой пользы для себя или корысти, даже нужен тебе гриб или орех, и то будет мешать тебе, и не хватит внимания вникнуть в ход лесной жизни.
***
Как распускаются разные деревья. Листики липы выходят сморщенные и висят, а над ними розовыми рожками торчат заключавшие их створки почек.
Дуб сурово развертывается, утверждая свой лист, пусть маленький, но и в самом младенчестве своем какой-то дубовый.
Осинка начинается не в зеленой краске, а в коричневой и в самом младенчестве своем монетками, и качается.
Клен распускается желтый, ладошки листа, сжатые, смущенно и крупно висят подарками.
Сосны открывают будущее тесно сжатыми смолисто-желтыми пальчиками. Когда пальчики разожмутся и вытянутся вверх, то станут совершенно как свечи.
Внизу, на земле, вся лиственная мелочь показывает, что и у нее такие же почки, как у больших, и в красоте своей они внизу ничуть не хуже, чем там, наверху, и что вся разница для них во времени: придет мое время, и я поднимусь.
В золотистых оранжевых сорочках рождаются новые веточки елки, и когда они выходят, сороки летят и цепляются за невидимые паутинки и тревожат напрасно всех лесных пауков.
Новорожденные ветки, светло-зеленые на темной старой зелени, частые, изменяли весь вид угрюмого дерева.
Ранней весной от солнца еловый лес зеленеет, но, когда береза распустится, он становится еще чернее, чем был, как будто по березе понял, что не стоит вообще зеленеть на земле.
А березку ничего не смущает, как зеленое воздушное видение стоит, скрывая свой белый ствол в еловой черноте.
Молодые елочки маленькие дают прирост лапками светло-зелеными, в сравнении с основной темной зеленью ели почти белыми.
На эти белые лапки у совсем крошечных елок смешно смотреть так же, как на лапищи маленьких щенят.
До того хорош бобрик частых еловых самосевов, что хочется его погладить ладонью, и даже в голову тут не приходит, что в этом столь мирном сожительстве родных елочек происходит война с изреживанием: процент изреживания в этой мирной жизни елочек во много раз больше, чем на войне у людей.
Играла кудрявая береза своими листиками, трепетала осина, и между ними дремал молодой дуб.
Невозможно нежные создания вырастают в лесу из какого-нибудь желудя, уроненного сойкой или белкой. Нитки, не толще, чем бечевка, поднимаются от земли и расходятся тремя нитками, такими тоненькими, что удивляешься, как это они держатся.
И каждая из этих трех ниточек, поднимаясь над травами, оканчивается огромным дубовым листом.
Дуб, если попадает на опушку на просеке, не поглядит на соседние елки, а вывернет свои державные суки прямо по ним к свету.
Как же не обратить внимание, что в большом хвойном лесу воздух совсем другой, чем на вырубке в молодой поросли. Там вся жизнь ушла в дерево: растет сто, растет двести, даже триста лет. А здесь на солнце сколько птиц, цветов, смолистых, блестящих листьев. Там – в дерево, тут – все в песню ушло.
***
Сентябрь. Солнце всходило чистое. Окна в морозной росе. Грибы заметно кончаются, остаются одни поганки, мухоморы и свинухи. Зато, бывает, в это время на зеленом мху выдвинется красная сыроежка величиной с чайное блюдечко и с водой. А в воде, как детский кораблик, плавает желтый скрученный листик. Я эту воду не пропускаю и с грибной холодной губы переливаю в свою теплую. И когда пью, бывает со мной в лесной тишине, будто от этой лесной воды и холода губ люди меня забывают и не узнают. И я, оставленный, сажусь на пень, замираю в себе и через это в лесу мне становится все близким и понятным...
Удивительно! Вы знаете, как это удивительно и чудесно бывает в лесу, когда через такое раздумье станешь понимать себя самого, как дерево, а вокруг все будто люди. И знаешь тогда твердо, что все это: деревья, мох, грибы – как люди. Это сказка, но почему же тогда, если выглянешь из себя, то показывается такое, чего никак не заметишь, когда себя считаешь человеком, а лес просто дровами?
В солнечный день осенью на опушке елового леса собрались молодые разноцветные осинки, густо, одна к другой, как будто им там, в еловом лесу, стало холодно и они вышли погреться на опушку, как у нас в деревнях люди выходят на солнышко и сидят на завалинках.
***
вместе могучий ствол.
Не было у них никогда разладу, как у людей, когда надо и между собой поболтать и надо что-то отдать на питанье древесной державе. Листики, все до единого отличные друг от друга, все согласны между собой в необходимости отдавать часть себя на державу. Так они понимают эту необходимость служить каждому всем.
Гнались они друг за другом, елка и дуб, вверх к свету, кто кого перегонит.
Не по радости, или жадности, или вольности, или гордости затеяли они этот гон, а по смертной нужде: кто раньше высунется в светлое окошко, тот собой и закроет его и сойдется вершиной кроны с другими деревьями, как победитель. И все, кто останутся под пологом в полусвете, те и останутся чахнуть на всю жизнь свою. Вот почему они и гнались и тянулись вверх, елка и дуб, изо всех сил.
Шел в лесу долго и, вероятно, стал уставать. Мысли мои стали снижаться и уходить из лесу домой. Но вдруг я почувствовал себя внезапно радостным и возвышенным, глянул вокруг и увидел, что это лес стал высоким, и стройные прекрасные деревья своим устремлением вверх поднимали меня.
А самые верхние крылышки совсем высоко поднимаются, и на самом верху пальчик елки показывает направление вверх.
Бывает, тишина приходит в лес просто, и все смолкает, – и сам где-нибудь замрешь на пеньке. А бывает, деревья, кусты, травы, птицы как будто сговорятся друг с другом, скажут: «Будем молчать!» И все делают тишину, и сам глубоко задумаешься и по-новому смотришь на далекое старое.
Не шевельнется ни одна веточка, ни один листик не дрогнет, и только по форме крон знаешь деревья стоят, как восковые. Никто не может сделать из воска все так неправильно, а в общем чтобы выходило из этого лучше правильного.
И вот чувствуешь щекой, будто кто-то из глубины леса дохнул на тебя. Или это так показалось? Нет! Вот тоненький, в вязальную спицу, и длинный, почти до груди человека, увенчанный цветущей метелкой пырея стебелек пошевельнулся, кивнул другому, и другой нагнулся и кивнул третьему. А дальше там папоротник на одном стебельке перешепнулся с другими, и все о том же, что чувствую я своей щекой: в полной тишине наверху лес дышит изнутри, как человек.