Люблю гончих, но терпеть не могу накликать в лесу, порскать, лазать по кустам и самому быть, как собака. У меня было так: пущу, а сам чай кипятить, не спешу даже когда и подымет: пью чай, слушаю, и как пойму гон, перехватываю, становлюсь на место - раз! и готово. Я так люблю.
Была у меня такая собака Анчар. Теперь в Алексеевой сече, откуда лощина ведет на вырубку, - в этой лощине над его могилой лесная шишига стоит. Не я выходил Анчара. Привел раз мне один мужичок гончую, был это рослый, статный кобель и на глазах очки. Спрашиваю:
- Краденый?
- Краденый, - говорит, - только давно было, зять щенком из питомника украл, теперь за это ничего не будет. Чистая порода...
- Породу, - говорю, - сам понимаю, а как гоняет?
- Здорово.
Пошли пробовать. И только вышли из деревни к завору, пустили, поминай, как звали, только по седой узерке след остался зеленый... В лесу этот мужичок говорит мне.
- Я что-то озяб, давай грудок разведем.
"Так не бывает, - думаю, - не смеется ли он надо мной?"
Нет, не смеется, собирает дрова, поджигает, садится.
- А как же, - спрашиваю, - собака?
- Ты, - говорит, - молод - я стар, ты не видал такого, я тебя научу: о собаке не беспокойся, она свое дело знает, ей дано искать, а мы будем чай пить.
И ухмыляется. Выпили мы по чашке.
- Бам!
Я так и рванулся. Мужичок засмеялся и спокойно наливает себе вторую чашку.
- Послушаем, - говорит, - что он поднял.
Слушаем. Густо лает, редко и хлестко гонит. Мужичок понял:
- Лисицу мчит.
Мы по чашке выпили, а тот уж версты четыре пролетел. И вдруг скололся. Мужичок в ту сторону рукой показал, спрашивает:
- Там у вас коров пасут?
И верно, в этой стороне пасут карачуновские.
- Это она его в коровий след завела, теперь он добирать будет. Выпьем еще по одной.
Но недолго пришлось отдохнуть лисице, опять схватил свежий след и закружил на малых кругах, - видно, была местная. И как на малых кругах пошел, мужичок чай пить бросил, грудок залил, раскидал ногами и говорит:
- Ну, теперь надо поспешать.
она - вию! и готово: лисица, - и он рядом ложится лапу зализывать.
Его звали глупо: "Гончар", я же на радости крикнул:
- Анчар!
И так пошло после: Анчар и Анчар. Сердце охотничье, вы знаете, как раскрывается? Знаете, утро, когда мороз на траве и перед восходом солнца туман, потом солнце восходит и мало-помалу туман отдаляется, и то, что было туман, стало синим между зелеными елями и золотыми березками, да так вот и пошло все дальше и дальше синеть, золотиться, сверкать. Так суровый октябрьский день открывается, и точно так открывается сердце охотничье: хлебнул мороза и солнца, чхнул себе на здоровье, и каждый встречный человек стал тебе другом.
- Друг мой, - говорю мужичку, - по какой беде ты собаку такую славную за деньги отдаешь в чужие руки?
- Я в хорошие руки отдаю собаку, - сказал мужичок, - а беда моя крестьянская: корова зеленями морозцу хватила, раздулась и околела: корову надо купить, без коровы нельзя крестьянину.
- Знаю, что нельзя, жаль мне очень тебя. А что же ты просишь за собаку?
- Корову же и прошу, у тебя две, отдай мне свою пеструю.
Отдал я за Анчара корову. Эх, и была же у меня осень, в лесу не накликаю, не порскаю, не колю глаза сучьями, хожу себе тихо по дорожкам, любуюсь, как изо дня в день золотеют деревья, бывает, рябцами займусь, намну тропок, насвистываю, и они ко мне по тройкам сами бегут. Так прошло золотое время, в одно крепкое морозное утро солнце взошло, пригрело, и в полдень весь лист на деревьях осыпался. Рябчик на манок перестал отзываться. Пошли дожди, запрела листва, наступил самый печальный месяц - ноябрь.
Вот нет этого у меня, чтобы шайками в лес на охоту ходить, я люблю идти в лесу тихо, с остановками, с замиранием, и тогда всякая зверюшка меня за своего принимает, всякую такую живность очень люблю я разглядывать, всему удивляюсь и бью только, что мне положено. И это мне хуже всего, когда шайками в лесу идут, гамят и бьют все, что попадается. Но бывает, какой-нибудь согласный приятель, понимающий охотник явится - люблю проводить его, другое это удовольствие, а тоже хорошее: хорошему человеку до смерти рад.
Так пишет мне в начале ноября из Москвы один охотник, просится со мной погонять. Вы все знаете этого охотника, не буду его называть. Конечно, я очень ему обрадовался, отписал ему, и в ночь под седьмое он ко мне является. И вот нужно же так: перед этим лег было славный зазимок и как раз под седьмое растаял: грязно, моросит мелкий холодный дождик. Всю ночь я не спал, беспокоился, как бы дождик не помешал и не смыл ночные следы. Но счастливо вызвездило после полуночи, и к утру зайцы славно набегали. До рассвета, при утренней звезде мы чаю напились, наговорились и, когда заголубело в окне, вышли с Анчаром на русаков. Озимый клин в эту осень начинался у самой деревни, была озимь в ту осень густая, тугая, сочно-зеленая, хоть сам ешь. И русак на этой озими так наедался, вы не поверите, сало внутри висело, как виноград, и я почти по фунту с русака надирал.
Весело взял Анчар след, покружил, разобрался в жировке и пошел прямым ходом на лежку. В лесу в это время капель, шорох. Этого русак очень боится, выбирается и ложится у нас на вырубке против Алексеевой сечи. И как я понял Анчара, что он с зеленей пошел на вырубку, - скорей на пустошь к лощине: с вырубки русаки непременно этой лощиной бегут. На первое место я поставил приятеля, у края оврага, сам же стал по другой стороне, и ему не видно меня, а мне он весь, как на ладони. План, конечно, и на охоте необходим, но только редко по плану приходится. Ждем-пождем - нет гона, и Анчар как провалился.
- Сережа, - кричу я.
Ах, виноват, не хотел я называть вам этого охотника, вы все его знаете, ну, да ведь, Сергеев у нас много.
- Сережа - кричу я, - потруби Анчара.
и еще понял, это того русака лисица или сова перегнали с лежки, он прошел уже лощину, и Анчар его добирает. Вот когда он поравнялся с моим приятелем, гляжу, тот поднимает ружье и прицеливается. И ничего бы не было если бы в ту минуту я вспомнил, что как раз с этого самого места раз я сам в человеческую голову целился и только вот чуть-чуть не убил: лощиной шел человек в заячьей шапке, мне была только шапка видна, и вот только бы курок спустить, вдруг вся голова показалась. Мелькни мне это в памяти, я понял бы, что сверху видна только шерсточка, крикнул бы и остановился. Но я подумал - приятель мой балуется, это постоянно бывает у городских охотников, как у застоялых коней. Думал, шутит, и вдруг - бац! Было тихо, дым весь пал в лощину и все застелил. Обмер я и сразу вспомнил как с того места сам в человеческую голову чуть-чуть не выстрелил. Синий дым лег на зеленую лощину. Жду я жду, и мгновенья проходят, как годы, и нет Анчара, нет, из дыма не вышел Анчар. Как рассеялось, вижу, спит мой Анчар на траве вечным сном, на зеленой траве, как на постели. С высоких деревьев на малые капают тяжелые осенние капли, с малых - на кустики, с кустов - на траву, с травы - на землю печальный шепоток стоит в лесу и стихает только у самой земли тихо принимает в себя земля все слезы. А я на все сухими глазами смотрю. "Ну, что же, - думаю, - бывает и хуже, и человека по случаю убивают".
Перегорелый я человек, скоро с собой справился, и уж стало у меня складываться, как бы лучше мне сделать приятелю, поласковей с ним обойтись, знаю ведь, не лучше ему, чем мне, и на то мы охотники, чтобы горе умывать радостью. В Цыганове самогонка живет в каждой избе, так я и решил идти в Цыганово и все замыть. Сам думаю так, а сам смотрю на приятеля и удивляюсь: сошел вниз, поглядел на убитого Анчара, опять стал на место и стоит себе будто все еще гона ждет. В чем же тут штука?
- Гоп! - кричу. Отозвался.
- Ты в кого стрелял?
Помолчал.
Отвечает:
- В сову.
Оторвалось у меня сердце.
- Убил?
- Промазал.
Сел я на камень и вдруг все понял.
- Серега! - кричу.
- Ну!
- Потруби Анчара.
- Ну же, - кричу, - потруби!
Он опять берется за рог.
- Скорей, - кричу, - скорей!
К губам рог приставляет.
И затрубил. Сижу я на камне, слушаю, как приятель трубит, и страшной чепухой занимаюсь вижу вот, как ворона за ястребом гонится, и думаю, почему же он ей не даст по затылку, ему бы только раз тюкнуть. С такими думами можно на камне сколько угодно сидеть. И тут же колом стоит вопрос о самом человеке: почему ему нужен обман? Смерть есть конец, все кончается так просто и зачем-то всем надо трубить? Вот убита собака, никакой охоты у нас быть не может, и сам же он собаку застрелил и знает он, - человек я, не безделушка, с него не взыщу и слова попрека не скажу. Кого он обманывает?
- Вот, - указываю, - иди ты по той тропинке, она тебя в Цыганово приведет, мы там с тобой выпьем, иди туда и потрубливай, все потрубливай, я же буду в лесу ходить и слушать, не викнет ли где-нибудь Анчар на трубу.
- Да ты, - говорит, - возьми рог и сам труби.
- Нет, - отвечаю - не люблю я трубить, у меня от этого в ушах звук остается, ничего не слышу, а тут надо слушать малейшее.
- А ты сам куда пойдешь?
Я показал в сторону, где Анчар лежит. "Ну, - думаю, - деваться теперь ему некуда, сейчас признается". И вот нет же, говорит:
- В ту сторону я тебе идти не советую, там и деревьев нет, на кусту он не может повеситься.
- Хорошо, - отвечаю, - я вон туда пойду. А ты, пожалуйста, не завывай, все потрубливай и потрубливай.
"Нет, - говорю ему вслед, - на живых началах много бывает чудес, а на мертвых концах чудес не случается: не отзовется Анчар. Оттого настоящий охотник смотрит прямо в глаза и говорит: выпьем, друг, все кончилось". Да, кого он обманывает? У меня за поясом всегда маленький топорик для всякого случая, отрубил я им конец у сушины, вытесал вроде лопаты и выкопал яму в мягкой земле. Уложил Анчарушку в яму, холмик насыпал, нарезал дерну, обложил. На гари был у меня примечен чертик из обгорелого дерева, в сумерках он очень наших баб пугает, и все зовут его шишигой. Сходил я на гарь, приволок эту шишигу и поставил Анчару памятник. Стою, любуюсь на черта, а Сережа все трубит, трубит. "Кого ты, Сережа, обманываешь?" Моросит дождик, мелкий, холодный. С высоких деревьев падают тяжелые капли на малые, с малых - на кусты, с кустов - на траву и с травы - на сырую землю. Во всем лесу шепоток стоит и выговаривает: мыши, мыши, мыши... Но тихо принимает в себя мать-земля все слезы и напивается ими, все напивается... Стало мне так, будто все дороги на свете в один конец сошлись, и на самом конце стоит лесной черт на собачьей могиле и с таким уважением на меня смотрит.
- Слушай, черт, - говорю, - слушай...
И сказал я речь над могилой и что сказал - потаю. После того стало мне на душе спокойно, прихожу в Цыганово.
- Перестань, - говорю, - Сережа, трубить, все кончено, я все знаю. Кого ты обманываешь?
Он побледнел. Выпили мы с ним, заночевали в Цыганове. Охотника этого вы все знаете, у каждого из нас есть такой Сережа на памяти.