X. ПАДУН
Когда в Смутное время какие-то паны, разбегаясь по русской земле, попали тоже и на Выгозеро, то будто бы какой-то местный выгозерский Иван, подобный Ивану Сусанину, посадил панов в большой карбас и повез их по озеру в Надвоицы.
Проезжая мимо Карельского острова, паны услыхали отдаленный гул падуна.
– Что это? – спросили паны.
– Наше счастье! – ответил Иван.
И повез их дальше и дальше, и все ближе и ближе к Надвоицам. Тут перед самым селом на реке есть Еловый островок, совсем маленький. Тут могучий Выг, разделяясь этим камнем, прямо и падает в бездну, образуя падун.
Незаметно устремляется вода могучего Выга к падению, и ловкая привычная рука опытного кормщика легко перевозит карбас через струю. Но Иван пустил карбас с панами по струе. Лодка понеслась стрелой к Еловому острову.
– Что это? – вскрикнули паны, догадываясь о беде своей только у самого острова.
– Наше счастье! – ответил Иван.
И бросил карбас в падун.
Кто мог видеть это и слышать последние слова северного Ивана Сусанина?
Говорят, будто в солнечный день, когда в мельчайших брызгах падуна появляется рай-дуга, хороший человек может видеть лицо Ивана и слышать, как явственно падун выговаривает эти слова:
– Наше счастье!
И правда, если пристально глядеть в падун, то брызги его складываются в то самое, о чем думаешь. И звуки падуна образуют те же слова, какие держатся у нас на кончике языка.
Работнику, наморенному за день устройством вновь прибывающих, как бы падающих со всей страны людей, было на что поглядеть в падуне: все там показывалось вновь, что за день в глазу набралось.
Ехали, будто падали, из неведомых недр разноплеменной страны десятками, сотнями, тысячами люди белые, желтые, черноглазые, голубоглазые, светловолосые, и черные, и рыжие. Были среди них худые и гибкие телом, с горящими как уголь глазами горцы, были коротенькие, на изогнутых ногах, жители степей, черкесы, киргизы, узбеки, были даже в чалмах, татары в халатах, раскосые монголы в своих тюбетейках, и русские смешивались в наречиях: орловские, рязанские, владимирские,, ростовские, сибирские...
Уланова вошла в один из наскоро сколоченных бараков, имея задание живым впечатлением понять начало жизни строителей, и ей хотелось бы в душе добиться от каждого, чем бы он мог быть лично полезен общему делу.
Она сидела за простым некрашеным столом в своей кожаной куртке, со своим собственным приказом в душе, и он выражался на лице строгостью и готовностью во всякий момент к решительному действию.
ее только по зеркальцу, спрятанному в камнях.
Они подходят бесконечной очередью и так же исчезают потом, как брызги водопада. Но весь труд Улановой в том, чтобы не дать вконец ослабеть вниманию, ожидающему встретить в каждом новом лице образ человеческий, соединяющий все мельчайшие брызги в единое существо человека с мерным шагом вперед и вперед.
Вот выходит красивый молодой человек в женском малиновом берете, брюнет с голубыми глазами, в черных усиках, с мелкой надменной улыбкой, со скрещенными на груди руками.
– Вы – русский? – спрашивает Уланова.
– Совершенно верно, мадам, я русский.
– Ваше имя, отчество и фамилия?
– Фамилии у меня не было, отчество свое – увы! – я забыл, а имя мое – честь имею представиться, мадам, я – Рудольф.
Зуек с восхищением, не мигая, глядел на Рудольфа, удивляясь, что вся власть над этим человеком была у начальника Улановой, а он вел себя, будто вся власть была в его собственных руках.
Приложив руку к своему малиновому берету, Рудольф в то же время обнажил свою грудь, расписанную синими знаками.
– Перестаньте ломаться,– ответила Уланова совершенно спокойно, как будто имела дело с ребенком.– Меня вы не удивите ни татуировкой своей, ни выдуманным именем: вы для меня не демон, и нечего вам так мне улыбаться.
Что-то дрогнуло в лице Рудольфа, улыбка сама собой сбежала с лица, и руки опять возвратились на грудь.
Тогда Зуек перевел свой пристальный, немигающий взгляд с Рудольфа на Уланову и понял, что Рудольф сдал и власть перешла к Улановой.
– Чем вы раньше занимались, чем вы можете быть здесь нам полезным?
– Только пальчиками,– ответил Рудольф.
И, опять отняв от груди одну руку, возле самого лица Улановой заиграл своими пальцами, бледными, тонкими и длинными, как у пианиста.
– Фальшивомонетчик? – догадалась Уланова.
И совершенно спокойно, даже с чуть-чуть заметной усмешкой вглядываясь в лицо фальшивомонетчика, тихонечко, настойчиво и выразительно постучала по столу.
– Уберите свою руку,– сказала она.– Ничего фальшивого нам здесь не надо. Мы здесь на правде стоим. Вы пойдете у нас на лесные работы, и вас там научат работать не пером, а топором.
– Мерси, мадам! – ответил Рудольф и присоединился к тем, кто отправляется в баню.
После своего великого пахана и лорда по очереди подходили всякие урки, скокари, домушники, «лепарды», шакалы, волчатники, медвежатники, мастера мокрого дела и самые мелкие воришки, мелкие люди – хорьки и мышата, какие ходят в городах по карнизам домов, проникают в квартиры, спускаются по водосточным трубам,– бедные' мышата! – бывает, обрываются и летят с высоты больших этажей, с балконов и крыш на мостовую.
Было странно Улановой, что эти люди в своем падении, теряя образ человеческий, сами себя называли леопардами, волками, медведями, хорьками, мышатами, как будто вся природа была явлением падения чего-то великого, что называется у нас человеком.
«А если человек поднимается,– подумала Уланова,– то ему всегда кажется, будто и вся природа с ним поднимается».
– А вы кто, дедушка? – спросила Уланова.
Вышел Куприяныч, лесной бродяга, до того заросший по лицу волосами, что один только носик виднелся, как у перепелки. А глазки из-под этих перышков глядели устойчиво и ясно.
До того были устойчивы глаза Куприяныча, что каждому по непривычке к неподвижным глазам казалось, будто никаких человеческих глаз нет на этом лице, а скорее всего сквозь глазные щелки виднелась выкрашенная синькой стена.
– Милок! – сказал он Улановой, принимая ее за юношу.– Ты меня не записывай, я бродяга лесной и все равно от вас убегу.
– Ну да, убежишь! – поддразнила Уланова.
– Не смейся, милок! – улыбнулся Куприяныч.
И от улыбки с раздутыми щеками в волосах стал очень похож на ежа, так же и носик его маленький торчал из-под иголок, как у ежа.
– Какие люди бывают! – не удержалась Уланова, с улыбкой разглядывая внимательно уморительную рожу бродяги.
– Всякие, милок, люди бывают,– ответил спокойно Куприяныч.– А я тебе, вьюнош, попросту скажу всю правду: буду работать и всякую работу делать могу, особенно лесную... Буду хорошо работать, ежели мне самому будет хорошо. А когда не захочется, все равно убегу, и ничем вы меня не удержите. Только одного прошу у тебя, молодой человек, и давай в этом мы с тобой сговоримся: буду работать и всем услужу, и тебе удружу, только не записывай ты меня в книгу. Не будешь?
– Записывать сейчас не буду,– ответила Уланова,– но счет нужен.
– Счет, конечно, нужен,– согласился Куприяныч,– посчитай на счетах и смешай, а только, прошу тебя, не записывай.
Уланова обещала, и Куприяныч, довольный, отошел к тем, кого направляли в баню.
Проходили какие-то лица: и разноглазая, и другая, красноглазая, вечно мигающая и страшная девка Анютка Вырви Глаз, какой-то китаец в косе; какой-то старый каторжник заявил, не мигнув глазом, что он на арбузной корке с Сахалина по Тихому океану вокруг света приплыл.
Их были тысячи разных людей, разных народностей, и каждый, мелькнув, выпадал из памяти, как выпадает фигурка из пены воды, бьющейся на камнях порога. Их множество, таких фигурок, возникает в потоке людском, и каждая, мелькнув на мгновенье, отнимает надежду искать какого-нибудь смысла в своем появлении и мгновенном исчезновении.
Так бывает с нами и на улице, пока не покажется особенное лицо, и через него вдруг появится смысл во всяком лице: стоит внимательно вглядеться в каждого, и увидишь у всех то самое, что видел в одном.
Вышел пожилой человек с лицом смуглым, иссеченным морщинами, как ударами сабли. У него было лицо, как оно представляется, когда говорят «Минин и Пожарский»: если так посмотреть на него – будет торговец Минин, а с другой стороны, в другом положении – князь Пожарский, и все это вместе один и тот же русский человек.
– Волков я,– сказал он,– бывший торговец кожевенными товарами.
Что-то глубокое и чем-то близко знакомое увидела Уланова в этом простом лице русского человека, и ей сразу так стало, будто она вдруг оказалась при деле: пришел хозяин дела, и она теперь знает, что недаром работает и все это надо.
– Торговец,– повторила Уланова,– но за что вы к нам сюда попали, какая беда вышла у вас?
Волков, просветлев чуть-чуть, улыбнулся, как улыбается иногда старый человек озорному ребенку, узнавая в нем прежнего себя самого.
своего дома пулемет и в последний миг успел скрыться. И так он долго скрывался, но все-таки его нашли.
– К счастью, нашли,– сказал Волков,– когда я переменил свои убеждения, и я вовсе это даже и не считаю бедой, как вы только что назвали.
– Не жалеете о прошлом? – спросила Уланова.
– Нисколько. Ведь я не богатство свое защищал, а вечность. Я тогда жизнь так понимал, что все на свете меняется, все мишура, а в рубле заключена вечность.
– В рубле вечность?
– Совершенно верно. Многие наши купцы это в уме держали, и в простоте отчитывались перед вечностью, и ставили за свой счет церкви. Из мужиков же вышли наши купцы.
– В рубле вечность! – повторила вслух удивленная чем-то Уланова.
– Крепко это было во мне,– продолжал Волков,– на этом вся моя жизнь прошла. А теперь я переменил убеждения и понимаю: в рубле вечности нет.
Уланова положила перо.
– А разве,– спросила она,– есть на земле что-нибудь вечное?
– А как же? – ответил Волков.– Есть же вечная мысля.
– Мысли,– сказала Уланова,– тоже вечно меняются.
– Мысли, конечно, меняются, но одна мысля у человека остается.
– Какая же это мысль?
– А такая мысля, чтобы на каждом месте и во всякое время как бы нам лучше сделать.
– князь. И так она долго глядела на свой памятник с одной стороны, а теперь как будто зашла с другой стороны и узнала Пожарского. Она чему-то обрадовалась, лицо ее загорелось.
Зуек с восторгом глядел на нее, узнавая в ней прежнюю свою Марью Моревну.
– Если эта мысль,– сказала она,– пришла вам...
Волков ее перебил.
– Пришла неожиданно,– сказал Волков,– и всегда теперь живет со мной, и нет мне с ней нигде ни скуки, ни обиды и даже неволи.
– И тут, в заключении?
– Дорогая начальница,– сказал Волков,– ни минуты времени такой нет, ни вершка земли такого, чтобы не было этой мысли: делай изо всех сил лучше – и будет всем хорошо.
И так теперь стало Улановой, будто она долго стояла перед большим водопадом, и долго мелькали перед ней фигурки из пены падающей воды, но вдруг все вместе сложилось, и она услыхала мерный шаг человека, идущего все вперед и вперед.