Пришвин М. М. Бабья лужа // Собр. соч.: В 8 т. – М.: Художественная литература, 1982. – Т. 1. – С. 622-630.
I
Когда-то в богатом приходе жил отец Петр, и так хорошо ему было, что завидовали даже городские священники. Стало ему трудно одному в большом приходе, и выхлопотал он в помощь себе второго батюшку. Скверный попишка был этот отец Иван, шлящий человек, шаромыжник – всю жизнь из одного прихода в другой перебегал. Довел он отца Петра до греха: прямо из алтаря через царские двери нехорошим словом пульнулся. За это слово отец Петр, лучший священник в краю, попал к нам в Опенки. Чуть не весь приход провожал Петра. Одни плакали, тужили. «Сам виноват, – говорили другие, – зачем он второго попа доставал: два попа в одном приходе – два кота в мешке».
Кто не бывал попом, тот не поймет, что значит попасть из богатого прихода в бедный и какие глухие, бедные бывают приходы у нас. В Опенках церковь – завалюшка деревянная, и та на оползне стоит у самого озера, а внутри церкви запустение: паникадила поднимаются на деревянных колесиках от прялки, на дверях бутылки с песком и кирпичи, как в кабаке, визжат. Прихожане в Опенках – залешане-медвежатники, и не поп, а колдун им нужен был. Оглянулся вокруг себя отец Петр, не выдержал и запил горькую. Бывало, упрекал Ивана-попа за кумовство с мужиками, а теперь сам до того дошел, что только по волосам узнавали, кто поп, кто мужик, и звать его стали уж не Петр Ферапонтович, а Понт Перепонтович и жену его Перепонтовной.
Матушка Перепонтовна не потерялась в глухом приходе; просветлила запущенный сад, огород устроила и великое множество птиц развела: гусей, уток, кур и каких-то особенных рыжих индюшек. От этих индюшек развелись у всех крестьян рыжие индюшки, и село стало ими славиться.
– У вас тут раек,– говорили матушки соседних приходов,– какие полные индюшки да увесные.
– Все от меня развелись,– радовалась Перепонтовна.
– Рай, чистый рай,– хвалили матушки.
Плохо было в раю только отцу Петру: пил, опускался все ниже, ниже, и вот уже стали говорить попы, что до низкости опустился священник.
Сам отец Петр и рад бы теперь был подняться, да уж не хозяин стал себе. Чего только он ни делал: обещался и записывался в трезвость, и даже к гипнотизеру в уездный город ездил – ничего не помогало. И вовсе бы пропадать, но кто-то научил его самому простому средству.
– Выпей ты, отец Петр, в смутный день один только графин вина и, как выпьешь, веселыми ногами ступай в лес, собирай ты грибы до упаду, и все как рукой снимет.
Испробовал это средство отец Петр, и вдруг ему лучше стало, и словно пробудился. Снял он прялочные шпульки с паникадил, отвязал бутылки с песком, помолодил старые иконы. Грибы спасли отца Петра, и к этому своему грибному делу он так пристрастился, что, бывало, даже обидится, когда солидные попы назовут его любителем грибов и природы.
– Не любитель, так кто ж такой?
– Я сам гриб,– отвечал он.
– Боровик? – смеялись ему.
– Да, боровик, а вы все благушки.
Грибы спасли отца Петра. И стал он обыкновенным деревенским хорошим попом. От прежнего у него остались только редкие смутные дни, когда, выпив графин вина, он на целые сутки уходил в лес за грибами. Эту смуту свою отец Петр в шутку называл маленькой нирваною.
Однажды около Петрова дня, когда показываются первые грибы подколосники, под вечер сел к окошку отец Петр и замутился духом. Туманы поднимались на сыром лугу, словно лесовые бабы-хозяйки белые холсты расстилали.
А ночь была светлая, летняя. Перепонтовна без огня пришивала пуговицы к его лесным шароварам. Старая записная книжка попалась отцу Петру под руку, и стал он ее рассеянно перелистывать. Были тут записаны семинарские рассуждения о боге, и рассказ мужика о сотворении мира, и мелкие расчеты, и, в конце, был небольшой стишок собственного сочинения:
Светит месяц, не зарница.
Хочет Петенька жениться
На Марусе.
Прочитав стишок, отец Петр задумался и стал вспоминать Марусю, какая она из себя. Но так давно это было, что одна только рука вспомнилась, белая, с тонкими музыкальными пальцами. Радостно было видеть эту знакомую прекрасную руку и до того сладко, что когда проплыла она, отец Петр нарочно зажмурился, думал, так еще лучше покажется. Но ничего не показывалось закрытым глазам, а в открытых тонули в тумане последние верхушки деревьев.
Хотел еще в записной книжке поискать что-нибудь хорошее старое и нашел он страничку, мелко разлинованную, со множеством женских имен. Между ними отыскал он имя своей жены, матушки Перепонтовны; против этого имени было написано: «Тысяча рублей или сорок десятин».
сиживал так. Отец Петр и подумал сначала, что своя эта точка. Но точка все росла, росла, и мало-помалу уши показались, голова, ноги, и, никогда не виданный в селе, вышел из тумана бурый песик. Хвост у него был перебит и свернут к боку, а бок был ошпаренный, один глаз выбитый, и по всему видно – безыменный песик, живет без хозяина где-нибудь в бурьяне и до того забит, что только ночью выходит кормиться.
Отец Петр, глядя на бурого пса, выпил еще, и захотелось ему с ним поговорить.
– Жучка! – позвал он.
Песик поднял голову, посмотрел, кто зовет, и зарычал. До того был обижен песик, что на человека и смотреть не мог.
Стал отец Петр отгадывать, как зовут его. Выпьет и позовет обиженную собачку новым именем.
– Арапка!
Песик рычит.
– А кто же ты, Шарик?
– Кого это вы там дразните, Петр Ферапонтович? – спросила Перепонтовна.
И посмотрела на улицу. Были послушны всякие звери и птицы Перепонтовне: скажет слово чужой корове, и она, как своя, идет, кошке – кошка бежит, воробью – воробей летит...
– Бурик!– назвала она бурого пса.
Сморщив нос, улыбаясь по-собачьему, осторожно стал подходить обиженный пес к поповскому дому. Ступит и остановится. Перепонтовна бросит кусочек, позовет, и он снова идет. И так подошел к окну, съел кусочек и хотел даже еще попросить, но хвост перебитый не мог вильнуть, и только глаз-уголь жутко горел, а другой, выбитый, сливался с туманом, и еще два желто-бурых пятна смотрели, как два особенные глаза.
Отец Петр не мог долго смотреть на пса, отвернулся в комнату и, выпивая рюмку за рюмкой, глядел все на самовар. Вдруг самовар дрогнул от пристального взгляда и стал удаляться, а стены стали сходиться. И вот уж самовар далеко, бог знает где, на сером, как желудь, висит, а серая стена близко-близко, и на ней рука знакомая, белая, с длинными музыкальными пальцами, плывет и словно манит его за собой куда-то к окну и дальше, дальше...
А за окном уж волновались позолоченные восходящим солнцем туманы, и кукушка была слышна в лесу. Отец Петр взял корзинку, подманил Бурика и пошел с ним в Красаки, где водится много белых грибов.
II
На зеленой осоке, как острова, стоят Красаки, покрытые высокими соснами. Один холм выше всех, и на нем дуб заметный, видный, как церковь, на десять верст. К этому дубу и шел отец Петр; за ним в отдалении, шевеля осокой, плелся и Бурик. Недалеко возле дуба есть вырубка и на ней монастырская избушка. Раз в год сюда приезжают монахи грибы собирать, живут целый месяц и на целый месяц размонашиваются. Пни стоят возле избушки черные, как монахи, и между ними свой игумен есть, тоже черный, но плотный и весь обложенный мохом, как зелеными плюшевыми подушками. На игумене-пне почему-то всегда благушки растут, а вокруг пней по опушке под деревьями белые грибы. Сколько их тут бывало в прежнее время! Возами монахи возили, сушили, варили, солили, продавали и все-таки оставалось после них в Красаках столько грибов, что весь окрестный народ запасался. Нынче отчего-то перевелись грибы в Красаках, и за счастье считал отец Петр, если, проходив с раннего утра и до позднего вечера, принесет десяток грибов. Теперь было время, когда только что показываются первые грибы подколосники, – мало было надежды найти и десяток; посмотреть только, увериться, что, правда, показываются белые грибы, и за это одно дорого бы дал охотник за грибами отец Петр. Но солнце уже высоко поднялось, все знакомые места были осмотрены – нигде не было грибов подколосников. Бурик, как только в лес вошел, так и пропал, словно он тут и жил всегда и затем только в село приходил, чтобы сманить в лес батюшку. Уморенный, сел отец Петр на игумен-пень и задумался...
«Кого это Бурик облаял?– подумал отец Петр.– Должно быть, зайца поднял».
И стал смотреть, не выскочит ли на поляну заяц из лесу. Но заяц не выбегал, лай был на одном месте, спокойный, ровный, упорный.
«Лось стоит»,– догадался отец Петр.
Посмотреть, как стоит рогатый в лесу, очень захотелось батюшке. Лай был под тем самым огромным дубом, что на самом высоком холме стоит, старый дуб и такой широкий, что хоть на целую деревню под ним столы станови, и вокруг дуба сосны прямые, как свечи, стоят. Выглянул из-за сосен отец Петр: Бурик одноглазый стоит, лает, а лося нет, и лает пес даже не наверх – на белку, на тетерку или глухаря, а вниз, и так горячо, что пар валом валит изо рта, и глаз, как уголь, горит. Посмотрел батюшка по собачьему глазу, и вот огромный гриб боровик перед самым носом Бурика, как лампа, стоит. Глазам не поверил отец Петр,– отроду никогда не слыхал, чтобы пес мог грибы искать. И только когда уж ощупал теплую ножку и шляпку холодную, мокрую, как собачий нос, затрясся от радости. Вынул ножик, срезал гриб: белый, чистый, ни одной червоточинки, и такой большой, что одного на жаркое хватит.
– Ну, конечно, другое, не гриб... я-то, чудак, подумал, пес может грибы искать,– сказал сам себе батюшка.
И посмотрел опять по глазу Бурика на землю, а на земле еще лезет гриб.
Чудеса! Но до того уж привыкли к лесным чудесам эти грибные охотники, что не чуду удивляются, а самому грибу. Так и впился в эти грибы отец Петр, засучил рукава подрясника, ползает под дубом на четвереньках, режет и складывает, а Бурик все лает и лает. И так полную корзину верхом нарезал грибов под одним только дубом на первом холму. А Красаки место большое: перейти низину, будет новый холм, а там еще, а там уже сплошь пойдет строевой лес – далеко в другую губернию.
Вся посеребренная, стояла на солнце трава, как зеленая пряжа, словно это болотные молодки составили кросна с своей суровою пряжей, а сами спрятались в болотных буковицах и колчеватике.
Оглянулся посмотреть, заметно ли то место, где ссыпал грибы. Головой выше сосен дуб стоял, а на нем большой лесной голубь сидел, смотрел, провожал глазами батюшку к другому холму-красаку. Обернулся к другому холму впереди, а там уж Бурик опять горячо лает. И не выдержал отец Петр; подобрав подрясник, пустился бежать по болоту на лай. Бежит, шлепает, брызги летят во все стороны, а за ним-то болотные молодухи шипят, и свистят, и ругаются, что рвет он ногами их суровую серебристую зеленую пряжу.
III
Бабы-боровницы отчего так часто блуждают в лесу? Идет боровница в лес и замечает дом по плечу. Бабье дело робкое: косится она в лесу на густые кусты, а дума все о плече, как бы не сбиться, как бы не забыть, что дом остался в левом плече. Идет боровница, думает, от думы плечо начинает чесаться, и выходит так, что где чешется, там и дом стоит. Вот, когда забралась боровница в лесную чащу, перекружилась вокруг себя, а время к вечеру и нужно домой поспевать,– идет она прямо, прямо в ту сторону, где чешется. Леший под вечер тут как тут: рад-радешенек бывает, когда у бабы зачешется. Она хочет прямо идти, а он ее кружит и с толку сбивает. Ведет он бабу кругами-вавилонами, и когда до упаду изморит, иссушит, покажет ей дивную полянку, всю покрытую большими белыми цветами-кувшинками. Идет баба на кувшинки, а под цветами-то окнища бездонные. Ступила раз, ступила два – запела трясина, заходила, заурчала, как огромный мягкий живот... Страшное место и зовется Бабья Лужа.
На боровом высоком месте вблизи этой Бабьей Лужи напал отец Петр на грибы, и до того их тут много было, что, пока резал, время незаметно подошло к вечеру. Спохватился, оглянулся: совсем незнакомое место было вокруг; неизвестно, откуда пришел, в какой стороне Красаки, где речка,– ничего не понять: с грибами сто раз перекружился в лесу. Остановился, спохватился, да уж поздно! И не такой человек был отец Петр, чтобы вовремя останавливаться, считать, рассчитывать и среди зеленого леса думать о зимнем Великом посте.
Да и всякий, кто собирал грибы, знает, как трудно вовремя останавливаться: только что хочешь остановиться, вдруг под деревом гриб стоит; срезал, кинул глаз, а впереди другой, а там третий манит.
– не скоро поймешь, и кажется, вот идти бы вперед, все вспомнится где-то в глубине лесной.
Вспомнилось отцу Петру:
Светит месяц, не зарница.
Хочет Петенька жениться
На Марусе…
«Березки! да это же те самые березки; был возле них и опять к ним пришел; вот ель между ними чуть-чуть шевелит почему-то нижними лапами, и ель эту видел. Куда же идти?»
Прислушался: ясно звенят колокольчики. Слава богу: стало быть, где-нибудь вблизи деревенское стадо. И пошел прямо на звон колокольчиков.
Это было не деревенское стадо. Это прасолы гнали гурт лесною дорогой, огромный, чуть не в тысячу голов. К вечеру прасолы остановились на большой полянке, привязали одну серую корову-сбродницу на колышек, распустили гурт по поляне, а сами сидят у огня и кашу варят.
Ходит серая корова-сбродница вокруг колышка и по-своему, по-коровьи, думает. Дума коровья в лесу одинакова издревле: не покажется ли волк из лесу. Дума у коров общая: что одной подумается, то и всем представится; вот почему одну беспокойную корову привязали на колышек, и ходит она вокруг него, как часовой. И вот почудилось ей, что вышел из леса кто-то двуногий, длинноволосый и возле него серый на четырех лапах. Остановилась корова, вгляделась и пошла вперед. Веревка оттянула, но корова тут же приладилась: пошла, куда можно, скоро опять увидела низенького на четырех ногах, и показалось ей, что низенький волк все ближе и ближе. И так пошла серая корова по кругу, представляя себе, что прямо, все прямо на волка идет.
Отец Петр шел с Буриком на серую корову, видел, как она остановилась, вгляделась и с вытаращенными глазами пошла вокруг колышка. И такой он с грибами стал лесной человек, что понимал коровью тяжкую мысль. Эта мысль была у коровы заложена еще в те времена, когда собака не отделялась от волка, а волк и собака были одно. Эта мысль была не одной серой коровы, а общая, и потому она не боялась теперь на волка идти, что с нею все коровы шли, вся покойная родня ее – отцы, матушки, дедушки, бабушки...
«А по правде-то идет она одна вокруг колышка»,– подумал отец Петр.
И как раз в это время остановилась серая корова и замычала. Весь гурт поднял рогатые головы. Перемычались, перебрыкались, перечесались коровы за длинную дорогу, и стал весь гурт, как одна корова; что подумала одна серая, то и все подумали: волк вышел из леса. Серая сбродница еще раз замычала, все посмотрели еще, уверились, и все тысячи голов, как одна, кинулись волка бодать.
Пустился отец Петр бежать назад к лесу, а под ногами кочки – лохматые дураки, вот-вот ногу вывернешь, по этим дуракам прыгал батюшка через два, через три, как заяц, и только-только успел скрыться в лесную чащу – гурт возле самого него по частым кустам рассыпался. Со всех сторон трещало, ломало, ревело, показывалось,– там хвост метнулся, там нога мелькнула, там рогатая голова с налитыми кровью глазами.
И вдруг, как это бывает в беспокойных сновидениях, обернулось так отцу Петру, что не коровы гнались за ним по лесу, а попы, тысячи рогатых попов...
Сзади наступают рогатые, а впереди виднеется лесное окошечко. Бросился туда на светлянку, и – вот она, пропасть бездонная, Бабья Лужа, вся покрытая белыми цветами – кувшинками...
Увидал отец Петр кусок сухой сосны, сел на него верхом и, как мальчишка с высокой горы, полетел в Бабью Лужу.