Пришвин М. М. Соленое озеро // Собр. соч.: В 8 т. – М.: Художественная литература, 1982. – Т. 1. – С. 631-634.
Прелестна киргизская поэма о Баян-Слу и Козу-Корпеч. Уже в утробе матери обрученная, Баян разыскивает своего жениха, разбрасывая в степях и Алтайских предгорьях приметы: там она уронила запястье, там ленту, там черное перо из своего головного убора. Имена гор, долин, пастбищ, ручьев и колодцев в этом пустынном краю пастухов почти все сохраняют память о замечательной любовной истории, отразившей в себе древнейший колыбельный быт человека.
Я был очарован рассказами пастухов на берегу Иртыша, и так захотелось мне ехать дальше и дальше в глубину среднеазиатских степей, читать эту великую поэму не по книгам, а по жизни самих пастухов.
Но я был тогда очень беден и не мог нанять себе кибитку...
– Вот едет вдова капитана,– сказали мне,– в маленький городок за шестьсот верст отсюда, в степных горах, там Баян-Слу оставила черное перо.
Вдова, потеряв капитана, возвращалась к своей матери, она была молодая женщина, красивая...
Я был молод.
– Возьмите меня с собой,– сказал я, сняв шляпу.
Она осмотрела меня зелеными злыми глазами и сказала:
– А выдержите?
– Что?
– У меня масса вещей.
– Я все выдержу.
Мы сели в кибитку. Два киргиза начали выносить из домика вещи и заваливать нас. Мне легла на ноги сначала корзина, потом большая желтая коробка со шляпами, на шляпу поставили клетку с живыми плимутроками, привязали тут же гитару и парадную шпагу покойного капитана. Плимутроков я должен был придерживать рукой.
Да еще раз спросила:
– Выдержите?
Я ответил:
– Не беспокойтесь, сударыня, я все выдержу.
Киргиз айдакнул, хлестнул тройку своих диких степных коньков, и мы помчались.
Знаете, как ездят в степи? Все закружилось, впереди блестит соленое озеро, назади блестит соленое озеро, впереди белеет юрточка, назади осталась белая, как птица, впереди черная мусульманская могила, и назади колеи, как две зеленые змеи, впереди и назади все одинаково, и над всем открытое чистое солнце!
– Как хорошо!– крикнул я своей спутнице.
– Придерживайте гитару,– ответила она,– очень звенит.
Я осекся, но не надолго. Какая-то огромная птица поднялась с могилы и полетела куда-то далеко, осмотрела много места кругом, ничего не нашла: ни дерева, ни камня, ни могилы, где бы ей можно было присесть, и вернулась на старое место. Восхищенный этим величавым кругом птицы хозяина, я забыл, что капитанша сердится, и спросил:
– Не знаете, какая это птица?
– Вам хочется болтать,– сказала спутница,– лучше подержите свободной рукой пальмы, а я пообедаю.
Мне прибавился еще горшок с маленькими пальмами
Но, задавленный вещами, я вначале их совершенно не чувствовал, и вот какой я был тогда человек, юный и непонятливый: конечно же, втайне меня волновала близость молодой, красивой женщины в пустынном краю, а я переводил это на птиц, на степь, на солнце и связывал все прекрасной поэмой о Баян-Слу.
Она же, наверно, все понимала.
«Как же я буду обедать, или она будет мне в рот класть кусочками?» Между тем она ела курицу и не обращала на меня никакого внимания. Я подумал: «Она поест, возьмет вещи и предложит мне». А она съела целую курицу, выпила вина и, как ни в чем не бывало, взяла назад пальмы.
богатыря, жениха Баян-Слу.
Желая проверить хорошо мне известную поэму, я попросил ямщика рассказать, если он может, по-русски.
– Карыбай и Сарыбай,– начал киргиз,– охотились в горах. Карыбай сказал Сарыбаю...
– Сарыбай сказал,– поправила капитанша.
– Карыбай,– ответил ямщик.
– Карыбай,– поддержал я киргиза.
– А я говорю, Сарыбай.
И пошел спор, невозможно было слушать рассказ: ямщик говорит – Карыбай, она – Сарыбай, он – Сарыбай, она – Карыбай. Я даже вспотел, и ужасно мне есть захотелось. Хлеб у меня где-то был еще, и оставалось крылышко курицы; с большим трудом я докопался до еды, и сколько раз она меня за это время допекала: «Да перестаньте же, наконец, возиться!» Я начинал ее ненавидеть.
– У вас есть немного соли? – спросил я, приступая к куриному крылышку.
– У меня много соли, – сказала она.
– Будьте добры...
– Да, так вот и буду я вам ворочать вещи из-за щепотки.
В это время дорога вдруг стала белая, будто снег напал, это была соль, мы подъезжали к самому соленому озеру.
– Стой! – крикнул я ямщику.
И, навалив на капитаншу корзину с плимутроками, гитару, шпагу, выдернул ноги из-под вещей и, спустив их с кибитки, выпрыгнул в степь за солью. Но это были у меня уже не ноги мои, а что-то совершенно бескостное, мягкое, как бы резиновое и нечувствительное. Я, как мешок, рухнул и лег пластом.
Я отвел глаза от нее и смотрел на верблюда возле домика содержателя соленого озера, и понял я в эту минуту на всю жизнь его мудрую душу, отраженную в черных блестящих глазах, все на свете понимающих как-то по-своему.
И пошли пузырьки по моим ногам, от пяток кверху, как с донышка сельтерской воды, больше, больше. Я вскочил, сел в тележку, вымял себе, без всякой церемонии, сильными своими ногами место так, что от корзины со шляпами осталась только лепешка.
Капитанша окаменела.
Вечерело, и, как часто бывает в степи, после довольно знойного дня стало холоднеть, холоднеть, и вот уже при месяце на ковыле заблестели звездочки мороза. Я достал свою шубу из убитого мной когда-то медведя, прекрасную, теплую, кажется, единственное мое достояние, и хорошо завернулся. Капитанша была в летней кофточке, и, оттого что ей теперь нужно было держать вещи в обхват, почти до локтя руки у нее на морозе были голые.
«Шут с ней»,– подумал я и, обогретый теплой медвежьей шубой, отдался степным мечтам.
Можно было хорошо мечтать,– ведь, правда, трудно найти где-нибудь на земле место большое, на тысячи верст, определенное для одной поэмы о пастушке, разыскивающей своего жениха, здесь было начало, и на том конце, за тысячу верст, стояла большая могила – конец. Там Баян хоронила своего жениха. С высоты этой могилы она клялась начальнику каравана, что будет женой всякого, кто осмелится броситься вниз с высоты этой могилы. Один за другим бросались юноши, и все погибали, и все было, как в «Египетских ночах». А главное, что и сейчас тут люди кочуют со стадами, живут только одни пастухи.
И вот при месяце я вижу, идет караван, узбеки в чалмах раскачиваются,– будто молятся звездам. Караван останавливается у колодца. Виднеются бронзовые профили, верблюды подгибают колени, ложатся, и звезды, такие большие низкие звезды пустыни, горят в их умных глазах.
Юная душа моя перелилась через край: я все на свете принимаю,– я все люблю, все обнимаю...
– как я мог так... Я посмотрел в ее сторону, и вдруг у меня все перевернулось в душе: она сидела в своей летней кофточке, на морозе, вся почернелая, вся дрожала, и слезы блестели при месяце.
Моя душа была взрывчатая,– я вдруг переменяюсь и решаюсь. Мгновенно я вылез, вытащил руки из рукавов, быстро схватил плимутроков, пальмы, гитару, корзинку и еще, и еще, все нашвырял на свое место и, рухнув сам, все покрыл своей теплой медвежьей шубою.
Теперь маленькие когда-то пальмы выросли до потолка, а я доживаю свой век,– есть ведь такая должность на свете! – содержателем соленого озера.