СТАРИЧКИ
Рассказ
(Впервые: Русские ведомости. 1914. № 143. 22 июня. С. 3.)
Бывает в Крыму весной, – отчего это бывает, мне объяснили ученые: при медленном согревании моря и все еще очень холодных горах верхний, горный слой атмосферы уляжется, не смешиваясь, на нижнем и так долго пребывает, пока вдруг от какой-нибудь ничтожной причины равновесие нарушится; тогда, бывает, при ясном небе с шумом и свистом косой полосой от края плоскогория к берегу моря мчатся захваченные ураганом облака, цветы, крыши домов и повергаются в море; на воде, до той поры спокойной, синей, поднимается белый вихрь, похожий на зимнюю нашу метель, и так странно бывает смотреть, как в белых клубах этой метели мчатся куда-то красные розы.
Я это видел сам весной в Крыму: летели в море цветы персиков, ветки кипарисов, розы, магнолии; теперь, при воспоминании, из белых клубов метели встают передо мною человеческие лица: старички Михаил Иванович и Прасковья Михайловна; теперь мне кажется, будто весенний ураган вместе с цветами унес в море и их...
Было это в одном курорте на Южном берегу. Я жил у своих друзей в лучшей свободной комнате: друзья мои занимались «туберкулезной промышленностью», как в шутку называют в Крыму курортное дело. Когда приезжие снимали мою комнату, я переходил в другую, свободную. И так, странствуя из коридора в коридор, из этажа в этаж, очутился на самом верху, на башне.
Вокруг моей башни на крыше дома была устроена широкая площадка с лавочками; сюда постоянно приходили жильцы любоваться видом Генуэзской крепости, восторгались, пели, шутили, объяснялись, и каждое, даже тихо сказанное слово было слышно в башне, - вот отчего эта комната оставалась всегда пустой.
Все, должно быть, издавна привыкли думать, что башня пуста, и не стесняясь говорили все. Я кашлял, стучал, меня пугались, вскрикивали, убегали. Но мало-помалу и я привык не обращать внимания, и ко мне привыкли.
И мало было интересного для наблюдения в этом почти исключительно дамском пансионе. Дамы были все скромные; кто не имел средств, чтобы поселиться у дорогого и веселого Александра Безродного, кто боялся прямо подступиться к веселью, постоянно ссорились между собою, скучали, и все представляли себе, что настоящий Крым не здесь, а где-то там, у недоступного Александра Безродного.
Поселился одно время и у нас веселый кавалер, но с ним стало еще хуже: все дамы разделились на две злейшие партии. Едва-едва как-то отделались от этого кавалера, как в его комнату прибыл другой; тот ухаживал, этот прямо стал делать серьезные предложения и распугал весь пансион. После этих двух неудач владельцы пансиона расстались с мыслью развеселить своих дам способом Александра Безродного и в свободной комнате поместили старичка Михаила Ивановича со старушкой Прасковьей Михайловной. И вот, как это ни странно бывает, чего напрасно ожидали от молодых, веселых людей, сделали эти очень старые люди: они соединили обе наши враждебные партии без всяких усилий со своей стороны. После обеда приходил на площадку Михаил Иванович с полными карманами конфект и бубликов. Строгая Прасковья Михайловна всегда приносила с собой книжку толстого журнала и принималась читать что-нибудь вслух. Делая вид, что внимательно слушает, Михаил Иванович потихоньку бросал вниз из одного кармана кусочки бубликов собакам и птицам, а из другого – детям конфетки: внизу собиралась большая толпа детей, птиц, собак; все это возилось, пищало, шумело, но Прасковья Михайловна читала журнал, не обращая внимания на то, чем забавляется Михаил Иванович, как хороший священник служит Богу и не замечает толпы. Это повторялось у нас каждый день, и мало-помалу все привыкли к этим старичкам: кто присаживался слушать чтение Прасковьи Михайловны, кто под журчание чтения просто любовался морем, кто из старых дам, переживая давно прошедшие времена, задумчиво что-то вязал. По утрам обе когда-то враждебные партии уже начинали совершать совместные горные экскурсии, гуляли в общественном парке, катались на лодке. Было очень ясно, сухо, тепло, почти жарко. Но ранней весной в Крыму это бывает, говорят, перед сильной грозой и страшным ураганом...
Рано я вышел на площадку башни и видел, как Михаил Иванович направляется в горы со своей строгой старушкой. Смешон был старичок в своем костюме туриста, как будто на него были надеты две юбки, подлиннее и покороче. Как всегда, старички шли, окруженные детьми и собаками; направо и налево сыпались конфетки и бублики. У Прасковьи Михайловны и на этот раз, как всегда, была какая-то книжка. Они, конечно, отправлялись к Царской площадке, где в тиши утесов Прасковья Михайловна обыкновенно читала вслух, а Михаил Иванович, делая вид, что внимательно слушает чтение, пускает с пальца божьих коровок.
– На Царскую площадку? – крикнул я.
– На Царскую! – весело ответил Михаил Иванович. – Идем обед зарабатывать.
Я тоже скоро отправился в горы, забрался высоко и так до вечера пробыл возле одной знакомой висячей горной сосны. Вечером, подходя к дому, я услыхал какой-то подозрительный небывалый шум в нашем пансионе, и зачем-то из соседнего пансиона к нам шли чужие люди. Я спросил на ходу, что случилось, и мне ответили странно:
– У вас какого-то старичка запечатали.
В доме было смятение; по коридорам неслись горничные, дамы, кухарки, – все перемешалось, как в урагане. Я спрашивал; мне на ходу отвечали:
– Михаила Ивановича запечатали. И проходили мимо.
Я спрашивал других, кто запечатал Михаила Ивановича. Мне отвечали:
– Становой запечатал Михаила Ивановича.
– Может быть, арест на имущество?
– Какое вам там имущество: самого старика запечатали, – такое свинство!
– Михаила Ивановича запечатали! – слышалось со всех сторон.
Наконец, в третьем этаже толпа любопытных стояла плотной стеной, и перед закрытой дверью одной так знакомой мне комнаты стояла Прасковья Михайловна и то хваталась за ручку, то беспомощно отступала и тихо плакала. Ее старались успокоить, говорили, что все разъяснится скоро, на станового пожалуются губернатору.
– Пустите меня к нему! - твердила Прасковья Михайловна и снова хваталась за ручку, и снова отступала: дверь была заперта.
– Он там? – спросил я соседа.
– Запечатали, а вы не знаете...
И все мне рассказали: как Михаил Иванович сегодня на прогулке скоропостижно скончался в горах, как его привезли сюда и запечатали, а Прасковью Ивановну к нему и не пустили даже до приезда законной жены.
Я ничего не понимал от волнения, не мог даже и вообразить себе, чтобы у старичка Михаила кроме Прасковьи Михайловны была какая-то еще законная жена. Только мало-помалу разъяснилось, что, правда, у Михаила Ивановича есть законная жена, и хотя вот он уже сорок лет путешествовал с Прасковьей Михайловной, право войти к мертвому имела только жена та, законная: пока она не приедет, Прасковье Михайловне войти нельзя: мало ли что может случиться с вещами покойника. «Для вас все это спокойнее», – будто бы такими словами утешал Прасковью Михайловну становой.
– Возмутительно. Сейчас же будем телеграфировать губернатору! - твердила одна молодая взволнованная дама.
– Осталась одна с ридикюльчиком! – повторяла другая старая дама.
Целых два дня мы были в ожидании законной жены, боязливо озираясь на комнату-могилу, опускались вниз и все один перед другим старались высказать свое сочувствие Прасковье Михайловне. Цвели уже розы. Носили старушке самые хорошие, редкие цветы. Было много цветов, но природа без дождя была мертвая. Дождей всю весну не было. Кипарисы от дорожной пыли стояли серые, как в саванах, море казалось без ветра мертвой зыбью. Все омертвело, в сухом зное не сами раскрывались цветы, а как будто их выдвигали невидимые руки.
Знатоки говорили, что так бывает всегда перед грозой и страшным ураганом.
При этой затихшей природе не хотелось гулять, мы целый день проводили на башенной площадке, тихо беседовали и потом вечером тех, кто боялся покойников, провожали за двери комнаты.
сорок лет он жил с другой, та не едет.
– Явится! – говорили немногие опытные.
И, правда, она явилась на следующее утро: тоже глубокая старушка, в коричневой старомодной соломенной шляпе, вероятно, из какой-нибудь глуши дворянских доживающих усадеб. Из экипажа она прямо, – и видно, в большом горе, – пошла к хозяевам дома. И тут неожиданно для всех оказалось, что эта старушка горевала не менее Прасковьи Михайловны. С глубоким удивлением выслушали мы рассказ, каким хорошим мужем был всю жизнь Михаил Иванович. Долго мы ничего не понимали, пока старушка не рассказала одну страницу в характере Михаила Ивановича: лет уже сорок тому назад он заболел и весной уехал путешествовать; с тех пор ему для здоровья каждую весну было необходимо уезжать; возвращался же он домой только осенью.
«С одной жил, с другой путешествовал», – поняли мы, и все переглянулись, и точно сговорились в этот момент оберегать старушку от Прасковьи Михайловны. Мгновенно по всему пансиону разнесли наши дамы весть о необыкновенной жизни Михаила Ивановича, и все чувствовали одно: необходимо оберегать законную старушку. Позаботились даже, чтобы не дошло к ней чрез прислугу о Прасковье Михайловне: все горничные и кухарки были предупреждены.
Очень странно только мне кажется теперь, почему так вдруг все забыли о самой Прасковье Михайловне, как будто ее тут и не было между нами.
как плачут все настоящие, убитые горем жены. И горе ее было так просто и так полно, что в голову не пришло посмотреть вокруг себя на другую старушку.
Пришел священник, служил панихиду, принесли гроб, уложили, убрали цветами, повезли. Мы все провожали покойника до границы соседнего курортного имения, и только уже когда гроб и старушка скрылись на повороте за пыльными кипарисами, все стали искать в толпе Прасковью Михайловну. Встречались глазами и спрашивали молча: «Где Прасковья Михайловна?» Переводили глазами в другую сторону: и там не было Прасковьи Михайловны.
– Где же Прасковья Михайловна? – спросил, наконец, кто-то вслух.
Ее между нами не было. Все молчали в тревоге. Дома, не сговариваясь, пошли прямо в ее комнату, но и там ее не было, и на башенной площадке, и никто нигде ее не видел в курорте. Мы вообразили себе, что она где-нибудь в горах на своем обычном месте, на Царской площадке. Пошли туда – и там не было. Кричали – не отзывалась, и хотели уже подниматься выше по разным направлениям, как вдруг тут ринулся с гор к морю косой полосой, увлекая с небес облака и срывая на земле цветы, ураган. С большим трудом побежали мы домой в последней надежде, что она откуда-нибудь пришла, но ее дома не было.
теперь возвращенные морем цветы.