ДУБОВЫЙ ДОЛ
(Впервые опубликовано: «Русские ведомости», 1909, 1 августа)
1. «КУПЦЫ»
Ранним утром еду я по «большаку», по широкой нашей, большой дороге, посмотреть, как хозяйничают мужики в старинном барском имении Дубовый Дол. Прохладно: утренник побелил зеленя, грачи по шею спрятались в рожь, только головы видны. Впереди мужики всей деревней высыпали на дорогу.
– Чегой-то мужики взгомозились? – удивляется мой кучер.
Мужики собрались в кучу, как, бывает, собирается толпа в городке при несчастном случае на улице.
– Чего вы собрались? – спрашиваю я, подъехав к ним.
– Чего мы собрались? Да вот поглядеть диковину: безлошадные приехали.
– Автомобиль! – изумляюсь я.– Настоящий автомобиль заехал в наши края!
Запыхтел, вырвался из толпы мужиков и умчался по большаку.
– Окоротитесь! – рассказывают мужики.– Они и окорачиваются. Спрашиваем: «Откуда вы, почтенные господа?» – «Издалеча,– отвечают,– из теплых стран; у вас тут мороз лежит, а у нас картошка во какая, в локоть». Где бы этим местам быть?
«Где бы этим местам быть? – повторяю я про себя.– Где эта волшебная страна? Где в мае картошка в локоть бывает? Где безлошадные люди мчатся со скоростью курьерского поезда?»
– Есть же такая земля! – говорю я мужикам.
– Мало ли земли болтущей! – хором подхватывают они.– Сказывают, в Сибири мешок картошки двугривенный стоит, говядина – три копейки фунт, свинина – две копейки, лесу руби – не вырубишь. Мало ли есть земли пустой, мы это только живем тут, как горох при дороге.
И так везде говорят о переселении. Народ стал не такой, как раньше: все что-то придумывает, все что-то загадывает. Народ – будто муравьи, вернувшиеся в раскопанный муравейник: стоит ли строить новую избу или перебраться на новые места?
Давно, испокон веку, стояла деревня у дороги, а теперь от нее остались два гнилые сарая. Деревня перебралась версты за две, к пруду, на помещичью землю. Купили и перебрались. У воды «способнее». Спрашиваешь себя: сказывается ли хоть сколько-нибудь время в этом народе; удобнее они теперь устроятся, чем раньше, или все так же, кучей, чтобы, если будет пожар, так гореть всем сразу?
Все так же. Будто это лопари или самоеды перенесли свои чумы и вежи.
Но тем любопытнее и любопытнее становится посмотреть, как устроились новые частные собственники по плану, задуманному не здесь и не мужиками.
– Где,– спрашивает кучер,– живут эти... как их у вас зовут... Ну, мужики-то, что в помещиков переделались, что господскую землю купили?
– Купцы-то – догадывается мужик.– Вам охота купцов поглядеть. Вон там, пониже дубков.
Кого ни спросишь про «купцов», все улыбаются добродушно: что-то среднее между мужиками и помещиками хочет выразить это слово, но, в сущности, значит: чудаки. Потому все и улыбаются.
Дубки, куда указывают нам, скрывают старинную барскую усадьбу. Здесь были построены первая школа в нашем уезде и первая больница. Господа были большими либералами. С тех пор имение перешло много рук и, наконец, попало в Крестьянский банк, разделено на участки и продано крестьянам-собственникам. От первой школы до первого частного собственника-мужика, от либерального барина до землеустроительной комиссии,– таков круг «благих порывов» в этом местечке.
– это и есть «купцы». С первого взгляда ничего особенного, ничего нового. Напротив, в старину, до освобождения крестьян, дворы у нас часто вот так же сидели против господской усадьбы, на глазах. После освобождения избушки с соломенными крышами, похожие на жилища кочевников, отступили от барских усадеб подальше, на другие места. И потому до сих пор наши крестьяне всегда считают землю, где они раньше жили, своею, во время «забастовки» ставили тут столбы на справедливых границах: «столбили землю».
Так что с виду не случилось ничего нового: избушки опять подступили к барской усадьбе. Правда, стоят они теперь не пелена к пелене, а на значительном расстоянии друг от друга, другие вовсе ушли в поле, но видно, как строятся в промежутках, и думается, что со временем все застроится.
– так все обезбытилось. Кажется, будто вошел в дом, где лежит покойник: никто не спросит, зачем пришел.
– Хочется расспросить мужиков,– сказал я управляющему,– как они устроились.
– Да знаете ли вы мужика? – спросил он меня. Я рассказал о себе.
– Это вы с высшей точки,– ответил мне управляющий,– а ведь мужик – подлец, такой разбойник, такой сукин сын. А впрочем, сами увидите. Пойдите по улице, поговорите.
2. ЕГИПЕТСКАЯ ЖИЗНЬ
«Вероятно, в Сибири на новых местах или у пчел в ульях новой системы так же без толку копошатся».
А избы! Одна повернулась в одну сторону, другая – в другую, третья – в третью. Одна далеко ушла от дороги, другая – поближе, третья и вовсе вылезла чуть не на середину улицы, так что всякий прохожий и проезжий обругает такую избу.
Настоящие анархические избы, полное непризнание соседней избы.
– Зачем так? Как вообще вы живете?
– Житье, ваше благородие, египетское,– отвечают мне «купцы».
– Сумку бы не надеть! – говорит пессимист.
– Пересилимся! – успокаивает оптимист.
– Где пересилиться! – заглушают его голоса.
Одна и та же тоскливая черноземная песня. И внешний вид «купцов» и жилищ, и настроение их перед опасностью не заплатить по случаю неурожая громадный долг банку – все сулит недоброе. Так ли начинают новое дело, где душа его: вера в будущее? В самом деле, какое-то... египетское житье.
– Садок! Зарез! – галдят «купцы».
– Зачем же вы шли сюда?
– Дома кота выгнать некуда, вот и пришли.
Тоскливо глядит на нас сверху барская усадьба, пустая, с каким-то отвлеченным, неумолимым хозяином, которому эти мужики должны выплачивать пятьдесят пять лет долг в двести пятьдесят рублей с десятины.
Подходит маленький мужичонко с кнутом в руке, ругается:
– Смертный вашу душу знает! Ты зачем своего сосуна по моей озими прогнал? Лихоманка, чистая лихоманка.
– Окоротитесь кричать,– вежливо отвечает ему владелец сосуна,– я еду на кобыле по дороге, а сосун, известно, путь поближе выбирает. Не в поводу же вести сосуна,
– Озимь обита,– не унимается маленький,– а все от вашего сосуна. Мой участок на бою, в тысячу раз за лето проедете, и тысячу раз ваш сосун пробежит, да вашего соседа, да пятого, да десятого, посчитайте всех сосунов!
– А я виноват!
– А кто же? Я прошение подам на вашего сосуна.
– Да вас не примут с прошением. Я плачу за землю.
– Да и я плачу.
– Ну, да ладно: еще не топтали.
– Топтать не миновать!
– Вот видите, господин, еще никаких видов не видали, а уж у нас сурьез и недотолчка. И тут будет драки, тут неприятностей и безобразия...
Жалуются на все, а главное – на то, что скотину некуда выгнать. Не могут себе представить, как можно скотину «на колу» держать. Двести дворов и двести пастухов! Немыслимо. А к колу еще хуже: баба пойдет к корове, а от избы один пепел останется. У кого-то удавилась корова. Кто-то сел на чужую лошадь и уехал. А сосуны, которые любят бежать прямыми путями! При новом хозяйстве невозможно коневодство, можно иметь только меринов.
– у кого родная деревня поближе, которые живут здесь как бы на хуторе, и совсем довольны, которые из соседней деревни, имеют здесь только землю, а живут дома.
Но этих немного: два-три человека. Раньше нельзя было покупать землю без переноса построек, а когда разрешили, чужие, дальние люди заняли землю, принадлежащую, как считают всегда крестьяне, ближайшим деревням. Поэтому везде вблизи «злуют» на «купцов».
– Нам бы охота всю землю на три поля переделать. Вот тогда бы мы оперились, тогда бы и скотину погулять можно было... Мыслимое ли дело на десяти десятинах хозяйствовать!
– На десяти десятинах чернозема! – изумляюсь я. Неужели же лучше хозяйствовать на полосках? Собственность в одном куске, конечно же, лучше.
– Собинка,– подхватывают мужики,– известно, лучше, да какая собинка!
– Сейте,– говорю я,– клевер, люцерну и кормите в стойле.
– Вот, вот, вот! – смеются мужики.– Приезжал тут один господин со светлыми пуговицами и объявляет нам: «Я – «человек по прейскуранту» и везу вам всяческие семена, сейте эти семена, и будет всем хорошо». И дал нам всем по десятифунтовому мешочку. Вот...
Мужик приносит мешочек семян люцерны. Загадочно, таинственно глядят семена чудодейственной травы на мужиков, но не могут победить мужицкого неверия и насмешки... Спрашивают, что делать с ними, где их сеять, как сеять, что из них бывает и не лучше ли кашу сварить.
– Откуда же он приехал, этот «человек по прейскуранту»?
– Не миновать от государя императора. «Сейте, – говорит,– очень пользительные семена». Сказал – и след простыл.
И вот все, что остается в народе от ясных, как день, агрономических планов в Петербурге: денежное закрепощение мужика, окончательная ломка быта и эти какие-то в самом деле странные семена...
– Зачем вы шли сюда? – повторяю я.
– Что таить.– говорит один,– рано ли, поздно ли опять будет забастовка, опять лопнет, вот тогда-то мы и переделим на три клина, все опять смешаем...
– За это время,– говорю я,– кто посильнее, устроится и не даст бунтовать...
– Не успеют. То раньше будет. Не успеют, потому и им негде скотину кормить.
– А если вам сговориться и отделить По одной десятине под общий луг?
– С превеликим бы удовольствием. Барин, похлопочи, мы в долгу не останемся...
Спрашиваю одного, другого, третьего,– все, решительно все хотят иметь общий луг, готовы отвести по десятине.
Я знаю, как в Германии дорожат такими общими пастбищами и что научной агрономией признан вред стойлового кормления. Да и выгодам частной собственности такое общее пастбище ничуть не мешает... Почему им нельзя этого делать?..
«опытному человеку» писать прошение.
3. ОПЫТНЫЙ ЧЕЛОВЕК
– Эта штука,– сказал опытный человек, Пимен Игнатьевич; о новом законе,– эта штука на старинку перейдет!
Старик был бурмистром в этом же самом имении, потом тут же был приказчиком и, наконец, в качестве сведущего лица привлечен был к оценке ликвидируемого имения; за это все он и получил наименование «опытного человека».
Каким образом он истолковал новый закон как возвращение к крепостному праву – не знаю.
– И лучше было в те времена,– рассказывает старый бурмистр.– Теперь он, дурак, все говорит – свобода, свобода, а есть нечего. Такая ли свобода теперь, как в прежние времена! Тогда оброк заплатил и не знай... ну, там когда барана, или что... А насчет того, чтобы секли, так как себя поведешь; меня никогда не секли. Ну, и посекут, так что? А теперь разве не секут?
Я рассказал старику о желании крестьян подать прошение о разрешении им отвести землю под общее пастбище.
– Нет,– сказал старик,– ежели уж будет ваша милость, то хлопочите, чтобы разрешили русскому человеку хозяйствовать, как он пожелает. Когда меня земский начальник позвал землю расценивать, я ему тоже так и говорю: «Ваше благородие, не нужно оценивать, отдайте ее мужикам, всем чтобы ровно, а они уж и отведут где кому, дело это им привычное; всякую полоску, всякую лядвинку учтут до последнего полынка...» Сказал и не рад был, что сказал. Как он закричит на меня! И стал сам землю распределять. Пишет незнамо что. Я ему опять тихим голосом: «Ваше благородие, земля эта мне доподлинно известна, на эту десятину надо рубликов сорок набавить». «Как!» – кричит. А сам щупает землю пальцами и, вижу, наблюдает. «А тут,– говорю я,– щигры да бугры, надо полсотенку скинуть». Он скинул. Тише да тише, и вывешивает меня, спрашивает: «А тут как, Пимен Игнатьевич, а тут...» Ну, когда он совсем стих, я ему опять свое: «Дозвольте русскому мужику самому поселиться, мы каждую полоску определим». Он и вовсе стих, глядит исподлобья, спрашивает: «А как же клевер?»– «Что же,– говорю,– клевер, не в клевере дело, а если клевер понадобится сеять, так и то сумеем и ручательство подпишем, что будет у нас клевер, польза будет мужику, настоящая польза; главное дело – скотинке корм будет, а то и овцу некуда выгнать». Он все глядит исподлобья, и важно слушает, и спрашивает: «На что вам овцы? В настоящее время крестьянину овцы не нужны».– «Ваше благородие,– говорю ему,– я весь в овце». Посмотрел он на меня,– тулуп, валенки, рукавицы и прочее,– посмотрел и съершился. Я тут опять свое: «Дозвольте самим». А он: «Вы на три поля переделите».– «И переделим,– говорю,– от этого худа не будет».– «А как же чересполосица?» – спрашивает. «Чересполосица,– отвечаю я,– никому не мешает». Ка-ак он затопает на меня ногами, ка-ак закричит: «Духу твоего чтоб тут не было, такой-сякой!..» Ну, и прогнал.
– Тем все и кончилось?
– Тем все и кончилось. Ну, и что же хорошего вышло? Слышали, что мужики говорят, видели? А вы еще поглядите сухие колодцы да пруды, да расспросите их хорошенько. А только верьте моему слову: эта штука на старинку перейдет, перелезет. «Свобода!» – говорят. Дали мужику свободу, да как принялись господам мухи уши грызть. Не-ет, брат. Шабаш! Свобода, свобода, эх! Визгу много, шерсти мало!
Меня подвели к сухому колодцу. Я уже слышал давно об этих подземных памятниках землеустроителям. Почему-то нужно было спешить с ликвидацией имений, некогда было выписывать бурава, приглашать агрономов. Рыли попросту, где бог на душу положит. И так дорывались до страшной глубины, в девяносто и более саженей, так что колодец обходился в тысячу рублей, а вода все-таки не показывалась. В этом имении три сухих колодца. Тот, к которому меня подвели, возле самого пруда.
– Сухой? – спрашиваю.
– Ка-ак овин. Бросьте камень.
Камень летит. Сколько летит-то! И ударяется о землю.
Я беру часы и замечаю по часам: камень летит три секунды. Мужик возвращается к другому, качает головой и что-то, смеясь, рассказывает.
Самое странное то, что он вырыт возле самого пруда, в двух или трех саженях от него, а воды все-таки нет.
– Хоть бы прудовая пошла,– говорю я.
– Избави бог,– отвечают мужики,– та вода – отрава.
И рассказывают, отчего вода в пруду стала горькой, отчего в нем даже и скотину купать нельзя.
Вокруг этого пруда стояли громадные ивы. Господам ивы понравились, срубили. «Подушки» увезли в свои имения, «горбыли» пустили на сухие колодцы, а ветки побросали на льду и забыли. Пришла весна, пруд растаял, ветки утонули. И вот с тех пор вода стала горькой, как в Мертвом море: скотина пить отказывается и даже купать нельзя, напорешь.
– На что же господам «подушки» понадобились?
– Поди знай... А то вот дубок...
Стоял старый дуб на отлете. Зачем ему тут стоять, его прибрать надо! И велел главный барин срубить. Прислал за ним шестерку лошадей. Не берут лошади. Перепилили пополам. Увезли половину к барину. А тут, случись, другой барин: «Везите,– говорит,– эту половину ко мне: та – ему, эта – мне». Взялись было везти, а от главного барина лошади вернулись. Спор и драка. Господа приехали. «Я тебя смещу!» – кричит главный. «А я на тебя пожалуюсь: зачем казенный дуб срубил». Долго спорили, и ни тот, ни другой взять дуб не смеют. И высох дуб на солнце, а все господа взять не решаются. Тут мужики собрались да и сожгли его. И всей сказке конец.
– Не может быть! – говорю я.
– Как не может быть, да вот же пень лежит обгорелый, я же и поджигал. А ведь тоже в контракте у нас сказано: щадите деревья!
– Щадите деревья! – вторили все мужики и, долго помолчав, как эхо, повторяют: – Щадите деревья, что – щадите деревья...
– Это что за колодец, тот глубже. Такая, братцы, глубина, такая глубина, что и сказать невозможно. Барин камень пускал, так по часам заметил: полчаса летел!
Так творятся легенды в народе. И, бог знает, правду ли мне рассказали про дуб, про ивы, правда ли вот и то, что сейчас неустанно жужжат: господа подшипники от барабана отвинтили, хомуты увезли, флигель разобрали...
Правда ли все это? Где тут разобрать проезжему, случайному человеку. Одно правда: к господам, к начальству, к ликвидаторам имения мужики не чувствуют ни малейшего уважения и просят господа бога, чтобы допустил им он самим устроить свою судьбу.
Управляющий говорил мне: «Мужик – подлец, разбойник».
– Как найти таких людей, чтобы не хапали,– говорят мужики.
«Земля божья, земля – мать»,– всюду думают у нас. Но я берусь доказать: у нас чем ближе человек к земле, тем кривее его душа и низменнее дух.
– Хороша же мать! – сказал я мужикам.
– Земля неповинна! – ответили они.– Поглядите: дуб растет, первое дерево, значит, самая первая земля здесь. Земля неповинна.