• Приглашаем посетить наш сайт
    Фет (fet.lit-info.ru)
  • В краю непуганых птиц.
    Плач вдовы

    Плач вдовы7

    Уж как сесть горюше на белую брусовую на лавочку,
    Уж ко своей-то милой, любимой семеюшке,
    Ко своей-то милой венчальной державушке.
    Ты послушай, моя милая, любимая семеюшка,
    Уж по сегодняшнему господнему божьему денёчеку,
    Как по раннему утру утреннему
    Вдруг заныло мое зяблое ретивое сердечушко,
    Вдруг налетела малолетна мала птиченька,
    Стрепенулась на крутом на складном сголовьице.
    «Ты долго спишь, вдова, сирота бесприютная!
    Как на раскат горе на высокой
    Там рассажен сад, виноградье зеленое,
    Там построено теплое витое гнездышко,
    Там складены теплые кирпичные печеньки,
    Там прорублено светлое косящато окошечко;
    Там поставлены столы белодубовы,
    Там скипячены самоварчики луженые,
    Там налиты чашечки фарфоровы,
    ».
    Так уж будь проклята малолетна мала птиченька!
    Обманула меня, победну вдову, горе горькое.
    Как на той на могилочке на умершей
    Не поставлено дивно хоромно строеньице
    Там повыросла только белая березка кудрявая,
    Там не дожидает меня милая венчальная державушка:
    Видно, уж отпало желанье великое…
    Да уж как я подумаю, вдова, сирота бесприютная:
    Уж как порозольются быстрые, струистые реченьки,
    Уж пробегут эти мелки, мелки ручееченьки,
    Уж как порозольется славно широко озерушко,
    Уж как повыйдут эти мелкие белые снежечеки,
    Я проторю путь торну широку дороженьку
    Я на раскат на гору на широкую
    Да ко той-то милой умершей семеюшке.
    Уж вы завийте, тонкие сильные ветрушки,
    Уж разнесите эти мелкие желтые песочики,
    Раскались и эта нова гробова доска,
    Раскалитесь, распахнитесь, белы саваны,

    Уж ты заговори со мной тайное единое словечушко,
    Уж поразбавь, поразговори, самоцветный лазуревый камешек.
    Уж как придет темная зимняя ноченька,
    Уж я заберу моих милых сердечных детушек,
    Уж как закутаю теплым собольим одеялышком.
    Уж как погляжу на это умноженное стадо детиное –
    Пуще злее досаждает, одоляет тоска-кручина великая.
    Погляжу я в это светло косящато окошечко,
    Как на эту раскатну гору на высокую:
    Уж нейдет, не катится моя милая любимая семеюшка,
    Уж, видно, так мне проживать-коротать свою молодость,
    Не порой пройдет да не времечком,
    А пройдет молодость горючими слезьми.

    Вопленицей, истолковательницей чужого горя, Максимовна сделалась не сразу. Чтобы понимать чужое горе, нужно было выпить до дна полную чашу своего собственного. «Сама я,– говорит Максимовна,– от своего горя научилась. Пошло мне обидно, поколотно, несдачно, вот и научилась».

    И все объяснение. Простой народ о своем таланте не станет кричать. Между тем Максимовна несомненный и в своем месте общепризнанный талант. В девушках она была первой «краснопевкой» на Выг-озере, в детстве знала и пела всякие байканья, укачивая в зыбке детей. Постепенно, шаг за шагом, жизнь изменяла невинные игривые детские песенки Степки Максимовой в девичьи песни краснопевки Степанидушки, потом в свадебные прощальные заплачки невесты, в надгробный плач вдовы по мужу и, наконец, в причитания плакальщицы Степаниды Максимовны. Вот почему жизнь ее достойна описания.

    Родилась Степанида Максимовна вблизи Выг-озерского погоста, на пожне. Мать ее при этом случае косила в сторонке от своих, бросила косу, ухватилась за сосновый сук и родила. Она завернула ребенка в юбку и принесла домой.

    Из детства Максимовна помнит, как «по тихой красотушке» она ездила в праздник в лес за ягодами, как сопровождала мать на рыбную ловлю и выкачивала плицей набежавшую в худую лодку воду, помнит, как укачивала ребенка, когда мать уезжала на сенокос. На ней, пятилетней девочке, тогда оставалось все хозяйство. Сделает она, бывало, штейницу, кашку из житной муки, молока и воды, покормит ребенка и целый день качает его и поет байканья. Больше всего у ней осталось впечатлений от поездок в лес за морошкой. Эти поездки не забава, а серьезное дело, потому что морошка такая же пища, как и хлеб и рыба, в особенности если ее набрать побольше и зарыть на болоте. Там она хорошо сохраняется до зимы. В лесу, когда собирали морошку, девочки старались не отходить далеко от матери, а то мало ли как может пошутить Шишко! В этого Шишко и вообще во всю лесовую силу Максимовна и теперь глубоко верит и не допускает малейшего сомнения в их существовании.

    Раз был такой случай.

    Теткины девочки уехали на Медвежий остров за ягодами да долго не возвращались. Вот тетка и скажи: «Черт вас не унесет, ягодницы!» А девочки в это время собрали по корзинке ягод и вышли на лядинку. Смотрят, дедушка старый стоит на той же лядинке и дожидается их. «Пойдемте,– говорит,– девицы, со мной». Они и пошли вслед. Вот он их повел по разным глухим местам, где на плечо вздымет, где спустит. Как только девочки сотворят молитву, он им сейчас: «Чего вы ругаетесь! Перестаньте!» И привел он их в свой дом, к своим ребятам: человек восемь семейство, ребята черные, худые, некрасивые.

    – нет девиц. Поискали, поискали и бросили; пошли на Лексу в скит к колдунье. Та отведать долго не могла; так они и выжили двенадцать дней у лесовика. И всего-то им там пищи было, что заячья да беличья говядина; истощали девки, краше в гроб кладут.

    Когда колдунья лесовика отведала, он и принес их на плечах к реке. Одну за ухо схватил и перекинул через речку, так что мочку на ухе оторвал, а другую, старшую, на доске отправил. Две недели девицы лежали, не могли ни есть, ни пить.

    Много случаев помнит Максимовна, когда и ее пугал Шишко, но всего не перескажешь.

    В детском кругу Степку с десяти лет уж стали все называть «краснопевкой», то есть, по-городскому, редкой талантливой певицей. Бывало, как соберутся к празднику на погост, в Койкинцы, на Карельский остров или в другие деревни,– в каждой деревне свой праздник раз в год,– Степка всегда первая в хороводах, все песни она запевает: утошные, парками, шестерками, круговые. Да не такие песни, что теперь поют, частенькие да коротенькие, а настоящие досюльные, хорошие песни. Парочка подбиралась в величайшей тайне от всех. Но где тут укрыться! От деревни к деревне, от праздника к празднику идет слушок. И ему придают значение не только дети, но снисходительно прислушиваются и матери. Почему Гаврюшка и Степка рядом в церкви стоят, почему играют вместе? Дети стали укрываться от слушка. Разве только Гаврюшка с воза рукой махнет или передаст на пожнях конфетку. И так шло год за годом.

    Степанидушка стала известной красавицей из зажиточного дома. Настало время, когда идеальная связь Гаврилы и Степаниды должна была получить жизненное испытание. Гаврило услыхал, что «Боровик губастый» послал к Степаниде сватов. Как услыхал, сейчас же сел на лодку – и на погост. Вечером подкараулил Степаниду. И как же плакала, бедняжка! Да еще бы не плакать: первая красавица, а жених немолодой, рябой, губастый, и прозвище «Боровик».

    – Если ты мной не брезгаешь,– сказал Гаврило,– останься до весны: меня тогда обязательно женить будут, потому что у нас работать некому. Чем казачку (работницу) нанимать да платить, лучше уж свою взять, а так не уберутся.

    – Не знаю,– сказала Степанида.– Если нам на этом остаться, мать не поверит... отдаст...

    Задумался Гаврило.

    А Степанида, как вернулась в избу, так и уперлась на своем: не пойду и не пойду.

    – Знаю,– сказала мать, – на Гаврюшку надеешься. Понадеешься, да и будешь сидеть в вековухах. Что мне, в щах тебя варить, что ли? Ольгина мать тоже жарила, жарила Егору яичницу... зятек, зятек... а зятек другую взял. Вот и пошла Ольга за вдовца.

    Но Степанида не сдавалась.

    «Что я, враг, что ли, ей?» – подумала мать, надела шубу да и на Карельский, к Радюшиным. Приплыла только вечером. Сидят паужинают.

    – Хлеб да соль!

    – Хлеба кушать! Милости просим. Садись, хвастай!

    – Спасибо, я в лодке поела, не хочу.

    – Ничего, хлеб на хлеб валится.

    И села. А сама незаметно все на Гаврюшку поглядывала, да и махнула ему пальцем.

    Смекнул Гаврюшка и вышел помочь ей кошель до лодки донести.

    – Ты что же это мою Степку сбиваешь?.. Куй железо, пока горит, а девицу отдавай, пока сваты бьются... Знаешь Ольгу Егорову? Так нельзя. Хочешь взять, так помолились бы богу, что ли...

    И опять задумался Гаврило. Сказать страшно. Не пил, не ел, стали домашники замечать. Раз ночью подошла мать.

    – Ты чего не спишь?

    – Да кусает, матушка.

    – А чего же раньше не кусало? Знаю, знаю, по ком вздыхаешь. Сказать, что ль, отцу?

    – Боюсь.

    – Чего бояться? Мы нынче живы, а завтра бог знает. Вам жить, а не нам. Скажу.

    Отец согласился. Степаниде Максимовне выпало счастье: пришлось выходить замуж по желанию.

    ***

    Вот тут-то и началась церемония, о которой с величайшей готовностью во всех подробностях рассказала мне Степанида Максимовна.

    Совершенно так же, как и в новгородскую старину, сватом сходил крестный отец. Хотя и сяжно было, но не сразу согласились невестины родители. «Позвольте,– сказали они,– думу подумать, вот родня соберется».

    И другой раз сходил сват. На третий привели жениха пить рукобитье.

    Затянули столы скатертями, хлеб-соль положили, у иконы свечку затеплили, утиральник повесили. Помолились богу и выпили рукобитье.

    В это время и научилась Степанида вопеть по-свадебному, или «стихи водить». Ей казалось, что свадебные причитания сами собой пришли ей в голову, как понадобилось. Но на самом деле, незаметно для себя, она из года в год постигала эту премудрость, прислушиваясь к «голосу» других невест. Многое, конечно, создалось и так, как думает Степанида Максимовна, то есть непосредственно вылилось.

    Сначала она вопела отцу:

    Становилась подневольна носата голубушка
    На одну мостиночку дубовую
    Уж не катитесь, мои горькие слезы горючие,
    По моему блеклу лицу, не румяному…

    Вся в слезах, благодарила она отца и приносила ему покор, благодарность великую, что не жалел он для нее «казны собенной несчетной», покупал ей «цветно платьице лазурево», «снаряжал и отправлял ее по честным владычным праздничкам». Теперь она просила его не пожалеть скорой скороступчатой лошадушки и собрать всю родню к последним столам белодубовым

    Почти целую неделю Степанида гостила и вопела у всех кумушек, сестреюшек и даже у соседей. Придет, бывало, к кому-нибудь, а уж там для нее самовар согрет, на столе тарелка с пряниками, со всем, что найдется. Посидят, побеседуют, а на прощании невеста вопит «легоньким вопом»:

    Отпустите на мою слезну слезливу на свадебку,
    Когда я буду расставаться с своей вольной волюшкой.

    Уж вы повийте, тонкие ветры холодные,
    Из-под холодной из-под северной сторонушки…
    Раскатитесь, пенья, колодья валючии,
    И повыстань, моя красная красивая подруженька…

    Но час-часочек коротается. От жениха стали приходить дружки, торопить. Бывало, придут:

    – Бог помощь, живите здорово, Петр Герасимович, Марья Ивановна, Степанида Максимовна, вси крещеные. Как здорово живёте?

    – Просим милости, подьте, пожалуйста, проходите, садитесь.

    Посидят, отдохнут, отдадут жениховы гостинцы, да и скажут:

    – Недосуг нам проживаться да прокармливаться, немощно ли как поскорее?

    – Ну, ладно,– отвечают им,– поноровите, дайте волю, мы вас дольше ждали.

    Между тем в семье происходило прощанье невесты с отцом, с матерью, с братьями, с подруженьками и, наконец, с своей русой косой красовитою.

    Утром подруженьки будили ее песней и мало хорошего ей сулили:

    Ты чего спишь, глупая белая лебедушка,
    Как в ногах стоит страшная гора страховитая,
    А в головах стоит женское житье подначальное.

    Проснувшись, она просила принести холодной свежей водушки с этого Выг-озера страховитого. Но эта вода оказывалась со мутом и ржавчиной. Подруженьки приносили со струистой быстрой реченьки, но и эта вода была бессчастной. Наконец, водушка из темного леса из колодечка оказалась счастливой и могучей.

    Тогда Степанида просила мать взять частозубчатый гребешок и расчесать дорогу вольну волюшку, свою косу красовитую по единому по русому по волосу и завязать семью шелковыми ленточками.

    Это время самое интимное, самое священное для девушки: красование.

    Тут отец, мать, братья, вся порода родительская. Невеста, разукрашенная, разодетая, ходила «по одной дубовой мостиночке».


    Уж мне пойти ко теплому витому гнездышку,
    Уж мне расстаться с моим дорогим привольным девичеством.

    Долго-долго причитывала невеста Все спрашивала, куда бы положить свою вольную волюшку: обернуть заюшкой, водоплавной утушкой, повесить на липовой жердочке или у матери в виноградном зеленом саду? Но везде ее воле было не место и не местечко. Осталось разделить ее между подружками советными.

    Утром в день венчания явились, наконец, поезжане: жених, его родители, тысяцкий, брюдьга. Их встретили подруженьки свадебными песнями.

    Когда все расселись по порядку: ближняя родня повыше, дальняя пониже, тясяцкий постучал батожком по грядке и сказал, обращаясь к дружкам:

    – Господи Иисусе Христе, а подайте нам, за чем мы пришли!

    А дружки сходили к невесте и сказали:

    – Есть в дороге, да пала погода, занесло дорогу порато.

    Наконец появилась Степанида, поднесла «князю» на подносе платок, а он положил ей денег, мыло, зеркало и гребень. Началась церемония продажи невесты. За нее просили денег, торговались, уверяли, что она им стоила дорого, что ее кормили, поили, одевали. Наконец Степаниду продали и пропили. Одним словом, разыграли комедию, взятую из старинных времен языческого славянского быта. После этого оставалось отдать долг и новейшим христианским временам – повенчаться в церкви.

    специально для этого даже колдун с Химьих песков. Особенно стерегли молодых, когда сажали в сани. Усадивши, их хорошо закутали и отвезли в церковь.

    После венчания поплыли на лодках, так же как и в Венеции, на Карельский остров к жениху. Там молодых обсыпали хлебными зернами, молились, здоровались, обходили столы Тут собралось народу «лик ликом», было последнее столование. Пили «горько», клали деньги в рюмки. Наконец, молодых увела проводница спать. На глазах ее молодая сняла у князя сапог, и он положил ей в него деньги...

    Утром вытопили байню, и проводница сводила в нее молодых. Для посторонних тем дело и кончилось, но для молодых только началось.

    ***

    Стали жить и поживать. За старшим сыном женили другого, и так – всех шестерых. Старика соседи укоряли, что девок по виду выбирал, а на природу не смотрел. Между тем первое дело природа. С виду девка будто бы и хороша, а, глядишь, у свекрови над головой горшок разбила. Почему? Потому что вся ее природа была хитрая да воровитая. В девках все хороши, всякая жениха хочет и себя смиренницей ставит, поди ее раскуси. А вот как завязали рога на голове, так и скажет: «Теперь моя голова прикрыта, знать я никого не хочу».

    Еще при жизни старика пошли несогласия между братьями из-за баб. «Напрасно старик большой дом выстроил,– говорили дальновидные люди – не жить им вместе».

    и на большуху Степаниду.

    Братья еще кое-как держались, но жёнки так и шипели: «Кончился лиходей наш, комом ему земля, не работал, а только распоряжался хозяйскими деньгами. Теперь хоть свет увидим. Вот когда бы только эта змея кончилась». Но старуха отлично понимала, что ей не справиться с ними, и передала хозяйство Степаниде. Еще на похоронах она вопела:

    Уж ты у дверей будешь придверница,
    У ворот будешь приворотница,
    У замков будешь замочница,

    Трудное дело большухи в таком доме, где все врозь лезет. Ко всей хозяйственной суете можно привыкнуть: пораньше вставать, хлопотать у печи, будить, распределять работу, вечно толкаться из стороны в сторону и не знать себе покоя. Но самое трудное дело – это ладить со всеми. На лов ли ехать, на пожни, к празднику, тут уж нельзя свой нос вперед совать. Нужно помалешеньку выведать, кто как думает, а потом и предложить на совет. Но человек – не машина: раз удалось, два удалось, а на третий и сорвалось. А тут меньшуха такая попалась, что раскопала всю семью. Всем-то она недовольна, дела не делает, а только и знает, что гнусит под палец. Она всегда может уязвить большуху тем, что у той шесть человек детей, значит шесть ложек, а у нее только две: она сама да муж. Наконец не стерпела Степанида:

    – Ах ты, нищая, с голодухи мы тебя и в дом-то взяли!

    – А я не просила,– ответила меньшуха,– у ворот не стояла. Я вот тут одна с мужем, а ты в шесть ложек ешь!

    Меньшуха сказала, другие молчали, но словно стали коситься и замечать, что Степанида-большуха в шесть ложек ест. И день ото дня стало все хуже и хуже. Раз пришли на пожню. Взяла большуха, как водится, батожок, разделила на шесть полос, чтобы каждый свое дело знал. А меньшуха тоже взяла батожок, отделила шесть частей большухе, а одну – для себя.

    – Вот,– сказала она,– тебе шесть частей, у тебя шесть ложек.

    – Да как ты смеешь? Я тебя косой!

    Но меньшуха как сказала, так и сделала: скосила свою часть, а потом легла на сено и пролежала так до вечера.

    Тут уж все подумали: «Не жить вместе».

    Пришли домой, сели паужинать молча. Словно гроза собиралась. Протянул было Мишутка большухин ложку к ухе, а меньшуха как его по руке ударит! Всех так и взорвало. Стали ругаться, кричать, собрались в кучу, не расходятся. У кого в руках кочерга, у кого скалка, у кого нож.

    – Начинай!

    – Нет, ты начинай!

    – Ну, тронь!

    – Тронь ты!

    Стали по судам ездить, жалобы за жалобой. А раз чуть большака не убили.

    – в избе крик и шум. Прибежала назад к избе, а дверь заперта. Смекнула, в чем дело, бросилась к дровам, захватила охапку поленьев, стала швырять в окно поленьями и разогнала мужиков.

    Бывало и так, что схватят двое-трое одного и тянут в разные стороны. Раз люльку с ребенком в окно вышвырнули, так что ребенок на всю жизнь остался с кривым ртом. И много было всякого греха.

    Наконец решили делиться.

    Разделили соленое лосиное мясо, рассыпали рожь, развесили муку, поделили скот, сено, солому, горшки,– все разделили. Неразделенным остался только дом, потому что зимой нельзя строиться. После этого стали жить в шесть семей в одной избе. В одном углу поместились Гавриловы, в другом – Семеновы, третий угол занят печью, четвертый красный. Остальные четыре семейства разместились на лавках, на кроватях. Один уголок парусом завесили. Решили так и коротать зиму.

    С внешней стороны как будто бы и печальная, даже мрачная картина разрушения. Но это только на вид; с внутренней стороны в этой жизни было столько счастья, перспектив на будущее, что если бы знали даже самые предовольные соседушки, то уж, конечно, позавидовали бы или, самое меньшее, задумались о суете мирской, о ничтожестве всего земного.

    мясо и распустит в горшке, а теперь всякий ест, как хочет. И как довольна мать, когда, выделив косточку, подзовет своего любимого Мишеньку или Сереженьку поглодать.

    Бывало раньше, кто-нибудь один нехотя погонит скотину к озеру на водопой. Теперь же всякая хозяйка У своего хвоста спешит с любовью и гордостью исполнить свои обязанности. Дивились соседи и смеялись.

    Не без того, конечно, чтобы семейное счастье иногда не нарушалось. Сидят ребятишки на кровати, а под кроватью горшки наставлены, квашня. Вдруг влетает в избу поросенок из другого семейства – и под кровать: повалил горшки, попал в квашню. Прибежала жёнка, стала его хворостиной стегать, а хозяйка поросенка заступаться. Визг, крик, скандал.

    А как теперь кур кормить? Птица, как известно, не сеет, не жнет и не признает чужой собственности. А сколько неприятностей у печи! Раньше ставилось в печь всего два больших чугуна, для каши и для ухи, и хозяйство вела одна большуха. А теперь в печи ежедневно грелось двенадцать горшков, а у печи шесть хозяек. Как же тут не зацепить, не повалить?

    Но все эти неприятности пробегали легко, игриво, как случайные ветерки на озере в ясный и тихий день. Впереди весна, когда всякий заживет своей собственной, отдельной и довольной жизнью.

    ***

    Вскоре после раздела, когда жизнь только начала налаживаться, на озере потонул Гаврило. Степанида Максимовна, еще молодая женщина, осталась одна «со умноженным со стадом со детиныим». С тех пор ее жизнь, вплоть до тех пор, пока ей не удалось вырастить детей, была сплошным испытанием.

    По мужу она так вопела, что падала в судорогах, дрожала, хрипела. Ее поднимали, оттирали, отпаивали молоком, и она снова принималась вопеть. Наконец, ее решили протащить под гробом мужа, что, по местным верованиям, помогает.

    – И вот,– рассказывает теперь Максимовна,– когда меня волочили, я хребтом в гроб упиралась. Упрусь и шепчу: «Ходи ко мне, ходи!» А когда последний раз прощалась, так в голые губы поцеловала, холодные, и слезу на лицо ронила, а сама шептала: «Ходи ко мне, ходи». Он и стал ко мне ходить, да так часто, что и не прилюбилось. Навопелась раз я,– а я каждое воскресенье к нему на могилу вопеть ходила,– и надела мужнину шубу да в одевальницу закуталась, а то после вопу-то дрожь брала. Поехала за сеном. И только проехала сенной наволок, вдруг рапсонуло мне на воз. Гляжу – муж в жилецком платье, шепчет мне: «Пусти, пусти, не кричи, я не мертвый, я живой!» Думаю я, какой мне-ко разум пришел, и одурно стало, дрожь на сердце пала, и будто кожу сдирают. А уж как гугай-то (филин) в лесу кричит, да собачка лает, да вся эта лесовая-то сила – страсть! А по снегу все Кубани (тени), все Кубани бегают! Кричу я сыну: «Микитушка, подь ко мне на воз!» Сидим на возу: я вижу, а он не видит. И сказать боюсь, парень пугаться будет. Думаю, дай-ко стану на воз, может, отстанет. Стала, да тут же и пала. Так без памяти и без языка сколько-то времени лежала. Снегом меня оттирали, чаем поили, на печь положили, отжила.

    Так от собственного горя и научилась вопеть Степанида Максимовна. Стала ходить вопеть и по людям, подголосничать на свадьбах.

    удивила своим веселым, жизнерадостным видом здоровенная и хитренькая плакальщица бабушка Устинья. Чтобы вызвать в ней профессиональное соревнование, я принялся ей хвалить Максимовну.

    – Так уж, верно, она тебе мужнин воп сказывала? – осведомилась она.– Ну, по мужу-то легко брюхо валить. Она повопела бы по детям да по родителям.

    И веселая бабушка Устинья стала серьезной. Оказалось, что двадцать лет тому назад у нее умер любимый сын, и она по нем восемь лет вопела. Всякую причеть она передавала мне просто и довольно равнодушно: и по мужу, и по родителям, и по хорошей свекрови, и по плохой, но когда стала вопеть по сыну, расплакалась.

    После, при встрече с Степанидой Максимовной, я передал ей разговор с Устиньей. Но бесконечно добрая, независтливая вопленица горячо поддержала Устинью.

    – Всякие жены есть,– сказала она,– хоть по мужу-то и порато повопишь, а по деточкам по желанию.

    «Родна матушка плачет до гробовой доски, до могилушки.
    А молода жена до нова мужа.
    А родимая сестра плачет, как роса на траве».

    Примечание

    7 Записано со слов вопленицы Степаниды Максимовны. Выг-озеро, Карельский остров.